Делать детей с французом

– Вы с ума сошли, милочка! На таком сроке уже пора прекратить интенсивные тренировки! – воскликнула пожилая мадам, видя, как я паркую велосипед у медицинского факультета.

Тронутая её участием, я принялась объяснять, что сама бы рада перемещаться более социально одобряемым способом, но не могу скрещивать ноги. Могу их двигать в строгой параллели друг к другу, и параллели эти довольно сильно разнесены – никак не меньше, чем на ширину плеч. То есть из видов транспорта мне доступны только велосипед и самолёт. И вот, собственно, с этой проблемой я приехала в больницу, которая находится за медицинским факультетом.

Мадам выслушала только до половины и, ругая себя за не вовремя проявленную заботу, удалилась.

Я подышала по-собачьи и, поворачиваясь корпусом вслед за шагающей ногой, двинулась переулками Питие-Сен-Пельтриер к перинатальному отделению. За спиной болтался рюкзак с книжкой, тапочками и зубной щёткой на случай экстренной госпитализации.

– С ребёночком всё в порядке, – сказала узистка, массируя мне живот ультразвуковой трубой. На экране недовольно морщился эльзасский носик. – Только он опустился низко, вот вам и больно ходить. Наверно, какой-нибудь нерв прищемил. Надо больше отдыхать, а то он надумает вылезти раньше срока. И никакого спорта пока, хорошо?

– Хорошо, – согласилась я. И уточнила: – Велиб ведь не считается спортом, правда? Это же средство передвижения?

На этом настаивает парижская мэрия: муниципальные велосипеды существуют не для тренировки икроножных мышц, а как экологичная альтернатива автобусам. Поэтому и время бесплатного пользования ограничено получасом – за тридцать минут город можно проехать насквозь. Но узистка принялась энергично отговаривать меня от пользования велосипедом и предложила выписать больничный на остаток беременности, чтобы исключить необходимость передвижения.

К сожалению, мой основной работодатель – дочь – не принимает справок. Её надо кормить, забирать из школы и выгуливать каждый день. Поэтому тем же вечером муж, выпив залпом бокал вина для храбрости, взял телефонную трубку и позвонил в аккуратный домик на реке Иссоли.

Гийом отвечает за внешнюю политику нашей семьи не только потому, что он француз. Я и на родном языке общаюсь с людьми с меньшим изяществом. Он же умеет говорить таким бархатным голосом и так к месту вставлять формулы вежливости, что подростки из рабочих пригородов с улыбкой отдали бы ему последнюю сигарету. Когда он пишет деловое письмо, оно получается нежным, как обращение Петрарки к Лауре, но при этом не оставляет сомнений в том, чего пишущий добивается (в отличие от запутавшегося в своих желаниях итальянского поэта).

Мы понимали, что то, о чём собираемся попросить, переходит границы приличия. И что, скорее всего, его родители на ЭТО не пойдут, а может быть, даже оскорбятся и на какое-то время перестанут с нами разговаривать. Ведь есть огромная разница между русскими бабушкой-дедушкой и французскими папѝ-мамѝ. Бабушки-дедушки возделывают огород, а папѝ-мамѝ – обустраивают территорию вокруг бассейна. Бабушки-дедушки ездят на электричке в деревню, а папѝ-мамѝ – в Каппадокию на туристическом автобусе с пометкой «Клуб бодрых пенсионеров Вара». Бабушка-дедушка записывают рецепт огуречной воды за доктором Малышевой из передачи «Будь здоров», а папѝ-мамѝ – адреса тату-салонов в Бангкоке из репортажа по каналу «Дискавери». Бабушки-дедушки забирают внуков на лето, а у папѝ-мамѝ и без того предусмотрена насыщенная культурная программа.

– Алло, маман? Привет, это я, твой любимый единственный сын. Да, нормально. Да вроде ходит, хотя и медленно. А мы вот хотим вам Кьяру подкинуть на лето. Ага, одну. Чтоб подышала свежим воздухом, загорела, покаталась на пони. Пускай, кстати, папа научит её плавать. Алло, мам? Ты в порядке? А чего дышишь так часто?

Непонятно как, но победа была одержана: мы получили добро на то, чтобы на каникулы сплавить дочь в провансальский эдем с бассейном, дикой ежевикой и четырёхразовым био-питанием.

Но до конца школьного года оставался ещё месяц. А ведь моя мама тоже требует от Кьяры называть её «мамѝ» и ни в коем случае не «бабуля». Как правило у неё несколько интерьерных проектов в процессе и личная жизнь, о насыщенности которой мне не приходилось мечтать и в лучшие годы. Поэтому в её «Конечно, я могу приехать» явственно слышалось ударение на слове «могу» и подразумеваемое «но» в конце – в общем, некоторая условность наклонения.

Теперь, когда баба Валя выгуливает внуков в далеком Венсенском лесопарке, в нашем парижском сквере про неё ходят легенды. Говорят, ради того, чтобы не расставаться с дочерью, обосновавшейся в Париже, баба Валя поменяла квартиру в купеческом доме на Малой Бронной на комнату в панельной многоэтажке парижского чайнатауна, и каждое утро ровно в семь-тридцать материализуется на пороге квартиры дочки и зятя, чтобы заступить на вахту. Она водит внуков на развивающие занятия, моет посуду, убирает, ходит за покупками, готовит обед и ужин, кормит, купает и укладывает детей, а когда с работы возвращаются родители – тает в эфире, словно добрая фея, сделавшая своё дело.

Саму дочь никто из нас, парковых сплетниц, не видел (ведь она, в отличие от нас, работает, да не абы где, а в одной из компаний Большой Четвёрки). Но со слов бабы Вали мы представляем её небесным созданием. Она умна, востребована как специалист, вегетарианка и гений чистой красоты. Мы заочно завидуем её умению без акцента говорить на трёх языках и возможности купить квартиру в престижном ближнем пригороде – но, конечно, не так сильно, как наличию бабы Вали. Ведь таких больше не делают. Как эталон метра, выгравированный на стене здания Минюста на Вандомской площади, она существует для того, чтобы показывать остальным бабушкам, как далеко они отклонились от своей изначальной миссии.

Приличные экземпляры бабушек почти перевелись в этом мире кидалтов8, золотых нитей и стволовых клеток. А оставшиеся нуждаются в охране как нематериальное наследие человечества. Ведь даже слово babushka вошло в иностранные толковые словари наравне с ushanka, prorub’, perestroyka и другими обозначениями непереводимых русских реалий. Это хтоническая фигура, которая кормит на убой, лечит травами, закатывает трехлитровые банки солений на зиму, вяжет и рассказывает сказки. Но самая главная её черта – она сидит с внуками. Именно внуки придают смысл её булимическому созиданию и делают её персонажем семейного эпоса.

Не потому ли старорежимные бабушки так самоотверженно включались в заботу о внуках, что слишком рано становились матерями? В тридцать пять, когда ум и тело созревают до ласковой возни с грудничком, они обнаруживали себя лицом к затылку холодного подростка. И ничего не оставалось, как вынашивать нерастраченную нежность всё следующее десятилетие – то самое плодотворное десятилетие, когда физические силы, финансовые возможности и нравственный прогресс родителя идеально сочетаются с потребностями маленького человека. И вот в сорок с небольшим они получали на руки вожделенный сверток – внука или внучку. Как долго они этого ждали! Они бросали работу, продавали квартиры, забывали опостылевших дедушек – всё для того, чтобы быть со своим новым – главным, настоящим! – ребёнком, который прихотью судьбы административно связан с двумя неразумными существами, своими биологическими родителями.

Моя мама родила двух дочерей с такой разницей, чтобы прочувствовать материнство и в третьем, и в четвёртом десятке. Поэтому синдром русской бабушки ей неведом. Она не увлекается выпечкой, не делает домашний творог, не выращивает чайных грибов и всячески избегает гуляний с коляской. Она знает, что золотые филеры поддержат её носогубные мышцы, пока био-инженеры готовят сыворотку из стволовых клеток для обновления тканей – а там, глядишь, генетики вычленят ген старения и сумеют перекодировать его на обратный отсчёт.

Мы давно живём раздельно, и я с трудом представляю, чем наполнен мамин день. Но то, что он проходит в высшей степени деятельно, не вызывает сомнений. Мои же дни обычно проходят в состоянии цейтнота и деградации: я много планирую, но не успеваю и трети. Сейчас, обездвиженная низко опустившимся эмбрионом, я и подавно была тормозом для любых инициатив. Я предчувствовала, что мамин бодрый внедорожник забуксует в болоте нашего быта. Его колёса, застряв в размытой канаве, начнут вертеться вхолостую и с рёвом разбрасывать вокруг себя комья грязи. Можно даже предсказать географию расположения пятен: Гийому густо забрызгает спину, а мне придется утирать коричневые шлепки с лица. Кьяра пока не доросла до линии огня.

Я надеялась, что за месяц мама вряд ли сумеет нас развести, но боялась, что губительные зёрна сомнений будут брошены. Как назло, почва для них сейчас самая благодатная.

Мама долго не верила в серьёзность наших с Гийомом отношений. Ещё бы, ведь сама я поверила в неё только накануне первой годовщины нашей свадьбы9. В течение следующих лет мы добились того, чтобы мама считала Гийома «в целом приятным человеком», но на фоне её сокрушительной любви ко мне и Кьяре это выглядело почти холодной войной. И это объяснимо. Мама привыкла слышать, как по утрам я пою у зеркала, выбирая, какую шёлковую блузку надеть в редакцию. Теперь она видит меня по вечерам в скайпе, в тусклом искусственном освещении, которое подчёркивает мешки под глазами. Я, как правило, в растянутой домашней кофте, заляпанной остатками ужина, и еле ворочаю языком от усталости. И если я знаю, что Гийом изо всех сил старается облегчить наши бытовые тяготы, то мама по ту сторону скайпа уверена, что именно он и есть причина бесчеловечных условий моей новой жизни.

К неоднозначному отношению мамы к Гийому примешивается ещё и огромная невысказанная обида за то, что обожаемая внучка, которая полтора года росла под её крылом и проявляла очевидный талант к рисованию, теперь живёт за тридевять земель, без толкового взрослого рядом. За предстоящий месяц мама была намерена хотя бы частично залатать прорехи в её артистическом образовании.

Первое, что она сказала, расположив чемодан в красном углу гостиной: «Я тут накидала список музеев, которые нам непременно надо посетить».

Я в этот момент являла собой гойевскую «Маху одетую»: полулежала на диване с загадочным, а если приглядеться – измождённым выражением лица.

Заложник долга гостеприимства, Гийом закивал: мол, готов сопровождать в свободное от работы время.

Мгновенно оценив расстановку сил, мама поймала вертевшуюся под ногами Кьяру:

– Мой зайчик, будешь ходить с мамѝ по музеям?

Кьяра знала, что в музее есть буфет, и родители, придавленные чувством вины после многочасового хождения по экспозиции, покупают ей там пирожные с соком. Поэтому легко согласилась.

В новой квартире маме нравилось. По утрам, когда каша была сварена, кастрюля замочена, а Кьяра красиво причёсана и отправлена с папой в школу, она выходила на балкон пить кофе и рассматривать прохожих под платановыми кронами. «Мне нужен шарф цвета лаванды и летнее пальто оттенка сливочного мороженого», – сообщала она по возвращении, наглядевшись на модников Тринадцатого округа. Иногда она брала с собой ноутбук, звонила по скайпу подруге и, занеся ноут над головой, вертела его в разные стороны – показывала окрестности. До гостиной долетали тёти-Розины восхищенные вздохи.

Сварив суп, мама проглядывала свой блокнотик с пунктами «Посетить обязательно!!!» и уходила гулять куда-нибудь на Монмартр, где никакой Гийом с его топографическим чутьем не мог помешать ей подниматься к «Проворному кролику» по левому склону холма10. Она возвращалась с продуктами для ужина, готовила, забирала Кьяру из школы и до шести гуляла с ней в парке, где быстро свела знакомство с другими мамѝ – филологом из Петербурга и бухгалтером из Киева. Мы рано ужинали, как правило, салатами и тушёными овощами, а когда Гийом возвращался с работы, мама тактично удалялась в фейсбук – добавить новых знакомых.

Я так размякла от материнской заботы, что забыла, как выглядит дуршлаг. А к концу первой недели перестала понимать, для чего нужен муж. Естественный для творческого работника биоритм отвоевал своё у нездорового распорядка жизни молодых родителей: я ложилась в два ночи и стала вставать ближе к десяти.

Гийом тоже свободней вздохнул оттого, что никто не выговаривает ему за задержки после работы. Побаиваясь, как бы трение родственников в пределах шестидесятиметровой квартиры не привело к возгоранию, я вообще не торопила его возвращаться. И даже к внезапным вечерним партиям в теннис отнеслась без возражений. Укладываясь в постель после плодотворного общения с клавиатурой, я касалась его горячего спящего тела пяткой и думала: приятно всё же, что муж фигурирует в моей социальной ведомости. Приятно касаться его ночью под одеялом, но не получать вместе с этим горячим телом весь комплект семейных обязанностей. С приездом бабушки три жизни – моя, Гийомова и Кьярина – рассинхронизировались, и наша семья наконец стала идеальной.

Место Гийома определилось на третьей неделе, когда он, затосковав по ошейнику, пришёл домой в полседьмого. В квартире торжествовало русское начало: из телевизора доносились поучительные реплики Маши, мама варила гречневую кашу, я объясняла Кьяре, что такое «лукошко». Гийом огляделся по сторонам и торжественно объявил:

– Сегодня я делать из вас очень прекрасный ужин!

Мама высунулась из кухни.

– Гийоша, давай ты лучше завтра сделаешь из нас «очень прекрасный ужин», а сегодня уже поедим гречку с кабачками, она почти готова.

Я перевела.

– Завтра у меня теннис, – напомнил Гийом на французском.

– У него завтра теннис, – перевела я маме. – Он не сможет так рано прийти.

– Ну а что мне гречку теперь выбрасывать? – спросила мама, и в голосе её звякнул металл.

– Почему выбрасывать? Давай на завтра оставим.

– Пыфф!.. – вырвалось из мамы, как из надутого, но не завязанного шарика.

Она демонстративно покинула кухню и уселась за компьютер. Гийом, глухой к невербальным сигналам, доверчиво улыбнулся ей вслед, повязал брошенный ею фартук и приступил к кулинарному священнодействию…

Священнодействие затянулось до половины одиннадцатого. До нас доносилось бренчание плошек, методичные удары ножа, грохот сковороды, шипение масла, гул вытяжки. За это время мама успела продемонстрировать весь спектр негативных эмоций, от лёгкого раздражения до проклятий. В какой-то момент – где-то около половины десятого – она не выдержала, убежала на кухню и принесла оттуда три тарелки гречки с кабачками. «Ребёнку завтра в школу, между прочим», – процедила она сквозь зубы, принялась зло есть гречку сама и с нарочитой нежностью кормить Кьяру.

Тарелка стояла передо мной и пахла одурманивающе. Но я к ней не притрагивалась. Потому что муж с женой должны быть заодно. Я с трудом дождалась, когда Гийом сервирует стол и подаст своё «очень прекрасное блюдо» – башенку из овощей и креветок, вознесенную над волнами кокосового молока – и умяла его, даже не почувствовав вкуса. Мама двулично восхищалась блюдом за двоих, и Гийом, краснея от удовольствия, думал, наверно, что тёща у него куда приветливей жены.

– А он что, совсем не больно, que его палки везде втыкать? – спросила Кьяра как-то вечером, задумчиво ковыряясь в «Лего».

После двух десятков уточняющих вопросов выяснилось, что речь идет о картине Перуджино «Святой Себастьян», который и правда выглядит несколько отрешённо, учитывая все вонзённые в него стрелы.

Кьяра была полна впечатлений от недавнего визита в Лувр. Там ей предстала масса обнаженной натуры и самые затейливые способы её умерщвления. Это породило у дочери шквал вопросов. Почему боги всегда голые? Как тётя оторвала дяде голову (Саломея – Иоанну Крестителю или Юдифь – Олоферну)? Почему одна тётя щиплет другую за грудь («Портрет Габриэль д’Эстре с сестрой»)?

Быстро выяснилось, что моих познаний в истории и мифологии недостаточно. У мамы знания были несколько обширней, но вот терпение уже не такое тренированное. Она вменяла мне в вину скудный дочкин вокабуляр, делающий мучительным освоение таких тонких материй, как искусство эпохи Возрождения. Список музеев был резко сокращён, а Кьяра – посажена перед телевизором.

В Школе мам при московской женской консультации нам говорили: если уж оставили ребёнка с бабушкой, не вмешивайтесь. Не прикалывайте к чаду длинный список того, что нужно, а чего нельзя с ним делать. Ребёнок и так поймёт, что существуют разные методы воспитания, и то, что можно у бабушки, у мамы запрещено. Поэтому я, словно из засады, выглядывала из-за компьютера, жевала губы и изо всех сил старалась воздерживаться от комментариев. Ведь мами́ разрешила Кьяре всё запрещённое – конфеты вместо ягод, отупляющие мультики вместо обучающих раскрасок, «Кэнди сагу» на планшете вместо деревянного конструктора «Капла». А сама в это время исступлённо готовила. Она пробовала обрезки разных тканей на роль марли для заквашивания творога и, кажется, если бы смородина тут стоила подешевле, взялась бы за варку варенья.

Я, признаться, с радостью ела бы макароны с кетчупом и видела бы Кьяру с бабушкой за рисованием или чтением. Ведь никто не поможет моей дочке превратиться в действительно близкого мне человека лучше, чем женщина, которая меня же воспитала. Но к концу второй недели стало заметно, что даже короткое показательное выступление – «приезд бабушки» – мамѝ Алёна отрабатывает без ожидаемого артистизма. И объяснение тут выходило только одно: дочкин русский не достаточен даже для общения с близкими, и чем дальше она будет уходить от милоты младенчества, тем труднее ей будет завоёвывать взрослую любовь.

Поглощённая игрой «Рассерженные птицы», Кьяра вошла на кухню и, не отрывая глаз от планшета, попросила:

– Мами́, дай попить!

– Конечно, малыш. Тебе сок или компот?

Я подавила в себе сразу несколько протестных возгласов и ещё ниже склонилась над клавиатурой. Мой разгруженный мозг, третью неделю работающий в адекватном режиме, легко сгенерировал из услышанного метафору: жизнь с мамой – это выбор между сладким и ещё более сладким.

Я сама открыла для себя, что «пить» значит «воду», только приехав знакомиться с родителями Гийома. Когда я попросила к ужину сока, на их лицах появилось странное выражение. Будущая свекровь подвинула мне графин, наполненный из-под крана, и если б я привыкла видеть в людях плохое, то непременно подумала бы, что ей жалко для меня дорогостоящего фруктового напитка.

Мне понадобились годы, чтобы понять: сок во французской системе координат ближе к фруктовому салату, нежели к воде. То есть в одном продукте мы считаем смыслообразующими разные качества: для меня принципиально то, что он жидкий, а значит им можно запивать еду; для свёкров – то, что он из фруктов, и значит его нужно смаковать в конце обеда для улучшения пищеварения.

Воду я не любила примерно по тем же причинам, что и французский язык: столько букв тратится на нечитаемое окончание! В моём желудке, усушенном уксусными заправками, как шерстяной джемпер – горячей стиркой, есть место только для самого вкусного. Зачем расходовать драгоценные миллилитры его объёма на жидкость без цвета и запаха?

Но постепенно, отвыкнув от красителей, подсластителей и консервантов, нёбо научилось чувствовать эфемерные нотки миноритарных ингредиентов – и мне открылось неисчерпаемое богатство бледных оттенков. В долгосрочной перспективе привычка пить воду убережет меня от кариеса и диабета. А раньше я об этом не думала, потому что само словосочетание «долгосрочная перспектива» вошло в мою жизнь одновременно с Гийомом. Тогда вдруг открылось, что чтобы сэкономить на авиабилетах, покупать их надо за несколько месяцев, а чтобы вместе съездить в отпуск следующим летом, откладывать надо уже с сентября. Планировать, думать о будущем, сортировать мусор, выбрасывать батарейки в специальные контейнеры, ходить в магазин с холщовой авоськой для меня было звеньями одной цепи – следствием омовения организма изнутри.

То, насколько местные методы воспитания не совпадают с нашими, можно понять на простом примере. Французские мамы, когда чем-то недовольны, делают gros yeux – «большие глаза». Моя же мама в порыве ярости, наоборот, сужает глаза до прямой линии, и сила взгляда концентрируется в лазерный луч, вырывающийся в зазор между ресниц. В детстве он натурально прожигал во мне дыру.

Но когда я решила опробовать этот воспитательный приём на Гийоме, он ничего не понял. Только прекратил ссориться и встревожено спросил: «Тебе что-то в глаз попало? Дай посмотрю».

Почти месяц мы жили параллельными жизнями и незаметно из фазы доверительного безразличия к делам друг друга перешли в фазу упрёков. Особенно я, которой на время беременности были противопоказаны подниматели настроения в виде пива и транквилизаторы в виде коктейля «Лонг Айленд Айс Ти». Гийом перестал быть необходимым, и каждый его проступок теперь судился с утроенной строгостью.

В тот вечер он вернулся хоть и не поздно, но пропахший сигаретами. Сигареты – это символ, а не просто скрутка из бумаги и табака. Актом курения Гийом даёт понять, что на моё мнение ему в данный момент плевать, что миром правят мужчины, а слово можно как дать, так и забрать. Поняв всё это одним вдохом, я пришла в такую ярость, что хотела немедленно уйти, забрать дочь, развестись, покинуть страну… но перед этим расчленить его астральное тело знаменитым «лазерным взглядом».

Останься я в России, никакой семьи у меня бы, конечно, не получилось. Если бы мне каким-то чудом удалось выскочить замуж, то после первого же конфликта я бы прибежала рыдать маме в плечо. Она бы обняла меня, утешила, поселила у себя и помогла бы собрать документы на развод. Ведь любая мама знает: никто и никогда не позаботится о её ребёнке лучше, чем она. И это правда. Мамы из лучших побуждений надевают дочерям венцы безбрачия. Потому что ну нельзя же на самом деле терпеть такую жизнь! Я первая скажу – нет, нельзя. Только три тысячи километров, разделяющие нас, вынудили меня стать женщиной и женой… Я поняла это вдруг, когда Гийом озабоченно заглядывал в мои суженые глаза. Я расширила их обратно и сказала:

– Ты сволочь, конечно, что опять курил и предал моё доверие. Загладить сможешь только брильянтовым кольцом. Но я по тебе соскучилась. Давай-ка возвращайся в семью!

– На кольцо денег по-прежнему нет, – вздохнул Гийом, обнимая меня. – Но могу завтра сварить суп на неделю.

– Очень прекрасный? – уточнила я.

– Конечно, я других не делаю. Только можешь завтра сходить на рынок, купить топинамбур, белую репу, сладкий картофель и, пожалуй, ещё кабачки? Да, думаю, с кабачками будет то, что надо. Только не абы где покупай, а на лотке с надписью «Объединённые фермеры Иль-де-Франс», о’кей? Ты бы лучше записала, а то забудешь.

Так у меня снова появился муж, а вместе с ним – куча обязанностей и ощущение, что меня выбросили из рая в какое-то гиблое, но интересное местечко.