В паутине

© О. В. Болгова, перевод, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025

Издательство Азбука®

Моим добрым друзьям мистеру и миссис Фред У. Райт в память об одной веселой неделе

Часть I. Прием у тети Бекки

О старом кувшине Дарков ходит немало историй. Эта – самая что ни на есть подлинная.

Из-за этого самого кувшина в семействах Дарк и Пенхоллоу много чего произошло. И кое-чего не случилось. Как сказал дядя Пиппин, кувшин мог быть орудием Провидения… или же дьявола. Во всяком случае, не будь этого кувшина, Питер Пенхоллоу, возможно, сейчас фотографировал бы львов в африканской саванне, а Большой Сэм Дарк, по всей вероятности, никогда бы не научился ценить красоту обнаженных женских форм. Что же до Дэнди Дарка и Пенни Дарка, то эти двое не поздравляли бы себя с тем, что без потерь выбрались из этой истории.

Кувшин по праву принадлежал тете Бекки Дарк, урожденной Ребекке Пенхоллоу. На самом деле большинство замужних дам в семействе Дарк были урожденными Пенхоллоу, а в семействе Пенхоллоу – урожденными Дарк, за исключением того существенного меньшинства, которое принадлежало к Даркам и Пенхоллоу от рождения. В трех поколениях шестьдесят Дарков заключили брак с шестьюдесятью Пенхоллоу. Соткавшиеся в результате генеалогические хитросплетения озадачивали всех, кроме разве что дяди Пиппина.

Ни один Дарк не мог сочетаться браком с кем-то, кроме Пенхоллоу, и ни один Пенхоллоу – с кем-то, кроме Дарков. Говорили, что когда-то они не мыслили для себя иного выбора. А ныне никто уже не выбирал их самих. По крайней мере, так утверждал дядя Пиппин. Но слова дяди Пиппина следует принимать с изрядной долей скепсиса.

Так или иначе, ни Дарки, ни Пенхоллоу, против ожидания, не пришли в упадок. Оба клана все еще оставались гордыми, крепкими и жизнеспособными, готовыми, несмотря на все внутрисемейные споры и стычки, противостоять нерушимой стеной любому чужаку, любой посягнувшей на них извне вражьей силе.

В каком-то смысле тетя Бекки являлась главой клана, хотя Кросби Пенхоллоу, которому исполнилось восемьдесят семь – против тетиных восьмидесяти пяти, – мог бы оспорить ее старшинство, если бы это его заботило. Но восьмидесятисемилетнего Кросби Пенхоллоу интересовало лишь одно. До тех пор пока он мог каждый вечер играть дуэтом на флейте и скрипке с закадычным приятелем Эразмом Дарком, тетя Бекки вольна была удерживать в своих руках скипетр, сколько ей вздумается.

Нужно честно признать, что тетя Бекки не была обожаема семейством. Уж слишком ей нравилось высказывать родичам то, что сама она почитала чистой правдой. Впрочем, пока заботливо припрятанная правда хранится там, где ей положено, нет никакого смысла вываливать ее туда, где она совсем некстати.

Так, по крайней мере, рассуждал дядя Пиппин. Но только не тетя Бекки, чуждая такта, дипломатии и благоразумия, не говоря уже об уважении к чужим чувствам. Когда она хотела что-то сказать, она это говорила. А потому в ее обществе скучать не приходилось никому никогда и нигде.

Так уж повелось, что одни покорно терпят тычки и удары, а другие находят удовольствие в том, чтобы наблюдать, как ближние суетятся под их ударами и тычками. И поскольку тетя Бекки знала все маленькие печальные, странные или страшные тайны клана, никто не обладал броней, способной устоять перед ее уколами.

Маленький дядя Пиппин утверждал, что не променяет ни одного из выпадов тети Бекки даже на хорошую драку.

– Она – личность, – заметил снисходительно доктор Гарри Пенхоллоу в один из своих визитов по случаю чьих-то похорон.

– Просто повернутая, – проворчал Джон Пенхоллоу по прозвищу Утопленник, который и сам был изрядным оригиналом и соперников на этом поприще не терпел.

– Это одно и то же, – усмехнулся дядя Пиппин. – Вы все боитесь ее, потому что она слишком много о вас знает. Говорю вам, парни, только тетя Бекки и такие, как она, не дают нам зачахнуть.

Вот уже двадцать лет, как почтенная дама оставалась для всех «тетей Бекки». И когда однажды в Индиан-Спрингс пришло письмо, адресованное «миссис Теодор Дарк», новый почтмейстер вернул его с пометкой «Адресат не найден». Однако именно таково было официальное имя тети Бекки.

Когда-то у нее имелся муж и двое детей, но все они умерли – так давно, что даже она сама почти их забыла. Много лет тетя Бекки арендовала две комнаты в «Соснах», доме старой подруги, Камиллы Джексон. На самом-то деле в Индиан-Спрингс двери многих домов Дарков и Пенхоллоу были для нее открыты (клан никогда не забывал о родственном долге), но тетя Бекки их не посещала. У нее имелись свой крошечный доход и Камилла, которой было легко управлять, ибо она не принадлежала ни к Даркам, ни к Пенхоллоу.

– Я собираюсь устроить прием, – объявила тетя Бекки дяде Пиппину, когда тот как-то днем зашел проведать ее.

Он слышал, что старушка нездорова. Однако, оглядев ее, восседающую на кровати среди груды подушек, Пиппин обнаружил, что широкое, с крупными чертами лицо, как обычно, светится умом и язвительностью, и решил про себя: глупости, ничего серьезного. За тетей Бекки водилась привычка с удобством устраиваться на одре болезни, когда она решала, что семейство ее игнорирует.

Водворившись в «Соснах», тетя Бекки время от времени устраивала сборища, которые высокопарно именовала «приемами». Она имела обыкновение объявлять через местную газету, что в такой-то день миссис Ребекка Дарк принимает гостей.

Приходили все, кто не мог придумать достаточно веского повода для отсутствия. Отбыв два часа за семейными сплетнями вперемежку со шпильками и злобными ухмылками тети Бекки, чашкой чая, сэндвичами и несколькими ломтиками торта, гости расползались по домам зализывать раны.

– Это хорошо, – одобрил дядя Пиппин, – а то клан что-то заскучал. В последнее время не происходит ничего примечательного.

– На этот счет не волнуйся, – ответила тетя Бекки. – Я собираюсь объявить – кое-что, но не все, – кому после моего ухода достанется старый кувшин.

– Ого! – Дядя Пиппин был заинтригован. Но все же не забыл о манерах. – Зачем же так беспокоиться? Ты еще увидишь, как закончится век.

– Не увижу, – отрезала тетя Бекки. – Утром Роджер сказал Камилле, что я и этого года не переживу. Заметь, мне, самому заинтересованному человеку, он ничего не сообщил, но я вытянула все из Камиллы.

Дядю Пиппина известие потрясло, и на какое-то время он замолчал. Уже три дня в его ушах стоял похоронный звон, который он, однако, не связывал с тетей Бекки. Вряд ли кто-то мог подумать, что она умирает. Смерть, как и жизнь, казалось, забыла о ней. Пиппин не знал, что и сказать.

– Врачи часто ошибаются, – наконец промямлил он.

– Но не Роджер, – мрачно заметила тетя Бекки. – Полагаю, я должна умереть. Возможно, для всех я уже мертва. Никто не беспокоится обо мне.

– Почему ты так говоришь, Бекки? – упрекнула Камилла предательски дрогнувшим голосом. – Разве я не беспокоюсь?

– Нет… на самом деле нет. Ты слишком стара. Мы обе слишком стары, чтобы искренне беспокоиться о ком-то или о чем-то. Не говори мне, что на задворках твоего сознания не проскакивает мысль: «Когда она умрет, я наконец-то смогу пить крепкий чай». Нет смысла подмигивать правде или прикрывать ее сантиментами. Я пережила всех своих друзей.

– Ну… ну а как насчет меня? – запротестовал дядя Пиппин.

Тетя Бекки повернула к нему голову, седую голову старой карги.

– Насчет тебя?! – изрекла она почти презрительно. – А ты-то при чем? Тебе только шестьдесят пять. Я вышла замуж еще до твоего рождения. Ты лишь знакомый, если на то пошло. И едва ли родственник. Всего-навсего усыновленный Пенхоллоу, насколько мне помнится. Твоя мать всегда клялась, что ты сын Неда Пенхоллоу, но, признаюсь, кое-кто в этом сомневается. Забавные вещи всплывают порой на поверхность, Пиппин.

Не слишком-то это вежливо, отметил про себя дядя Пиппин, но решил не настаивать на своей дружбе с тетей Бекки.

– Камилла, – проскрежетала тетя Бекки, – не пытайся выжать из себя слезу. Нет сил это видеть. Мне пришлось отослать Амброзин, потому что я больше не могла выносить ее хныканья. Амброзин готова оплакать что угодно: и чью-то кончину, и загубленный пудинг. Бедняжку извиняет только то, что это ее единственное развлечение. Я готова умереть. Я испытала почти все, что могла, испила свою чашу до дна. Но я хочу отойти в мир иной чинно и правильно. Я собираюсь устроить большой прием. Дата будет объявлена в газете. Тем, кто захочет набить утробу, придется принести все с собой. Я не намерена утруждать себя такими мелочами на смертном одре.

Дядя Пиппин был искренне разочарован. Для него, живущего в одиночестве, на скудный доход вдовца, случайные трапезы в домах друзей много значили. А тетя Бекки собирается созвать родню и не предложить ей никакого угощения! Это выглядело как-то негостеприимно. Все будут возмущены, но все равно придут.

Дядя Пиппин хорошо изучил своих Дарков и Пенхоллоу. Все, от первого до последнего, жаждали знать, кому достанется старый кувшин. И каждый на него притязал. Дарки всегда возмущались тем, что кувшин принадлежит тете Бекки, всего лишь одной из Пенхоллоу. Кувшином, по их мнению, должен был владеть урожденный Дарк.

Но старый Теодор Дарк оставил кувшин по завещанию горячо любимой жене, и тут ничего не попишешь. Кувшин принадлежал ей, и она могла делать с ним что угодно. Между тем за восемьдесят пять лет, отпущенных пока Господом тете Бекки, никто так и не сумел предсказать хоть один из ее поступков.

Забравшись в неказистое сооружение на колесах, которое он именовал двуколкой, дядя Пиппин поехал прочь, погоняя смирную белую лошадку по узкому и не слишком оживленному проселку, что вел от Индиан-Спрингс к Серебряной бухте. На маленьком, морщинистом, как высохшее яблоко, лице играла довольная усмешка, а удивительно молодые, поражающие своей живостью голубые глаза сверкали.

То-то будет славная потеха – наблюдать за плясками клана вокруг кувшина. Удовольствие, не отравленное ни досадой, ни корыстью для того, кто не заинтересован в наследстве. Дядя Пиппин знал, что не имеет ни малейшего шанса получить кувшин. Он всего-навсего пятиюродный кузен, и то под вопросом – если принять на веру сомнительное отцовство, над которым насмехалась тетя Бекки.

«У меня есть предчувствие, что старая леди собирается выкинуть штуку», – сказал дядя Пиппин своей белой кляче.

Хотя никакого угощения так и не подали, на «прием» тети Бекки собрались все Дарки и Пенхоллоу по праву рождения, брака или усыновления. Все, кто сумел добраться до «Сосен». Даже дряхлая, ревматическая Кристиан Дарк, никуда не выходившая годами, заставила зятя привезти ее на своей тележке молочника через лес, что поднимался стеной за домом.

Гармошки складных дверей между двумя покоями тети Бекки были сложены, в гостиной расставили стулья, а сама она, с горящими, как у кошки, глазами, принимала гостей, восседая на большой, орехового дерева, старой кровати под балдахином, завешанным пожелтевшим тюлем. Тетя Бекки спала на этой кровати со времен своего замужества и собиралась умереть на ней. Несколько родственниц уже положили глаз на кровать, и каждая надеялась заполучить почтенное ложе, но сейчас все думали только о кувшине.

Тетя Бекки отказалась наряжаться ради гостей. Сказала Камилле, что не намерена утруждать себя: они этого недостойны. Поэтому, сохраняя царственный вид, она принимала родню в старом, выцветшем красном свитере, ворот которого плотно обхватывал сморщенную шею; седые волосы были закручены в тугой узел, венчающий голову. Правда, тетя надела свой бриллиантовый перстень и заставила бедную Амброзин нанести немного румян ей на щеки.

– Это более чем неприлично в вашем возрасте, – запротестовала та.

– Приличия – чушь собачья, – парировала тетя Бекки. – Я давным-давно распрощалась с ними. Делай, как приказано, Амброзин Уинкворт, и будешь вознаграждена. Не желаю, чтобы дядя Пиппин заявил: «У старушки когда-то был неплохой цвет лица». Нанеси аккуратно и ровно. Никто из них, как бы им ни хотелось, не посмеет потешаться надо мной, иссохшей и изможденной. Ей-богу, Амброзин, не могу дождаться этого дня. Он станет последней радостью, которая выпадет мне на этой стороне вечности, и я намерена насладиться ею сполна. Все эти гарпии явятся сюда, чтобы выяснить, смогут ли они что-нибудь заполучить. А я заставлю их корчиться.

Дарки и Пенхоллоу понимали настроение тети Бекки очень хорошо, поэтому каждый вновь прибывший опасливо приближался к ореховому ложу с горестной уверенностью, что старушка непременно огорошит его каким-нибудь особо ужасным вопросом, вдруг вскочившим ей в голову.

Дядя Пиппин приехал пораньше с изрядным запасом любимой жевательной резинки и занял место у дверей, откуда мог всех видеть и слышать все, что скажет тетя Бекки. Это была его награда.

– Ага, вот явился муж, который сжег свою жену, – припечатала тетя Бекки Стэнтона Гранди, долговязого, худощавого субъекта с саркастической улыбкой.

Он стал изгоем после того, как кремировал усопшую Робину Дарк, на которой женился давным-давно. Клан этого ему не простил, но Стэнтону Гранди было все равно. Вот и сейчас он лишь натянуто улыбнулся, посчитав слова старушки неудачной остротой.

– Вся эта суматоха вокруг кувшина не стоит и пары долларов, – презрительно заметил Гранди, усаживаясь рядом с дядей Пиппином.

Пиппин перекинул жвачку за другую щеку и с легкостью соврал во имя клана.

– Четыре года назад один коллекционер предложил за него тете Бекки сотню долларов, – с чувством сказал он.

Стэнтон Гранди был весьма впечатлен и, не желая этого показывать, заявил, что лично он не дал бы и десяти.

– Тогда зачем ты здесь? – спросил дядя Пиппин.

– Чтобы развлечься, – холодно ответил мистер Гранди. – Из-за этого кувшина все перегрызутся.

Дядя Пиппин от возмущения чуть не проглотил жвачку. Какое право имеет изгой, подозреваемый к тому же в принадлежности к сведенборгианцам, что бы это ни значило[1], насмехаться над причудами Дарков или странностями Пенхоллоу? Он, Пиппин Пенхоллоу, крещенный Александром, имел на это право. Он входил в клан, хоть каким-то боком. Но то, что Гранди, бог знает от кого произошедший, явился с той же целью, разозлило дядю Пиппина. Однако он не успел выразить свое возмущение, потому что появление следующей гостьи временно отвлекло его от наглого Гранди.

– Ну что, не разродилась еще раз на Королевской трассе? – вопросила тетя Бекки у бедной миссис Пол Дарк, которая произвела на свет сына в салоне «форда», выпустив младенца в суровый мир по пути в больницу. Дядя Пиппин озвучил общее мнение клана по этому поводу, когда мрачно изрек: «Никакого порядка, куда ни глянь».

Смешок прошелестел по комнате, пока миссис Пол, с пылающим лицом, добиралась до стула. Но общий интерес тотчас же переметнулся на Мюррея Дарка, красавца средних лет, пожимавшего руку тете Бекки.

– Так-так, пришел взглянуть на Тору, а? Она вон там, за Пиппином и этим Гранди.

Мюррей Дарк пробрался к стулу, мысленно сетуя на то, что принадлежность к клану обрекает на собачью жизнь. Разумеется, он пришел ради Торы. Об этом знали все, включая ее саму. Мюррею было наплевать на кувшин Дарков, но шанс взглянуть на Тору он упустить никак не мог. Уж слишком редко такой шанс у него появлялся.

Он был влюблен в Тору с того воскресенья, когда впервые увидел ее в церкви. Увидел невестой Кристофера Дарка, пьяницы и неудачника, обладающего коварным очарованием, против которого не могла устоять ни одна девица.

Весь клан знал об этом; впрочем, скандала так и не случилось. Мюррей просто решил подождать, когда Крис окочурится. Тогда он женится на Торе. Человек разумный, состоятельный фермер, он обладал бездной терпения. Со временем он утолит свою сердечную страсть.

Впрочем, иногда Мюррей с некоторым беспокойством гадал, долго ли чертов Крис намерен упорствовать. Дарки обладали слишком крепким здоровьем. Ведя жизнь, способную лет за пять убить всякого обычного человека, они могли процветать все двадцать. Крис умирал медленной смертью уже десять лет и еще бог весть сколько собирался протянуть.

– Зря ты не попробуешь лосьон от выпадения волос, – сказала тетя Бекки Уильяму И. Пенхоллоу, который сызмальства выглядел слишком важным и серьезным, чтобы зваться просто Билли. Тетю Бекки он ненавидел с тех пор, как она сообщила ему – раньше всех прочих, – что он лысеет. – Моя дорогая, – в сторону миссис Перси Дарк, – какая жалость, что ты так мало заботишься о цвете лица. У тебя была прекрасная кожа, когда ты приехала в Индиан-Спрингс. И ты здесь? – Вопрос относился к миссис Джим Трент, урожденной Хелен Дарк.

– Разумеется, я здесь, – ответила миссис Джим. – Неужели я настолько прозрачна, что в этом есть сомнения?

– Ты давно забыла о моем существовании, – сухо отозвалась тетя Бекки. – Но любопытство сгубило-таки кошку. Удивительно, сколько всего притянул сюда кувшин!

– Он мне ни к чему, – соврала миссис Джим.

Все знали, что она лжет. Нужно быть полной дурой, чтобы лгать тете Бекки, которую еще никому не удалось провести. Но миссис Джим Трент жила в местечке Три Холма, а все живущие там, по общему убеждению, имели мало здравого смысла.

– Еще не закончил свою историю, Миллер? – спросила тетя Бекки.

Старый Миллер Дарк выглядел глупо. Много лет он твердил о том, что пишет историю клана, но так и не взялся за нее. Подобные дела не делаются в спешке. Чем позже он приступит, тем длиннее будет история. Это женщины вечно куда-то спешат. И Миллер с облегчением уступил место Палмеру Дарку, известному тем, что очень гордился своей женой.

– Она выглядит все так же молодо, а? – весело спросил он у тети Бекки.

– Да, если есть какая-то польза в том, чтобы выглядеть молодо, когда на самом деле ты не молода, – признала тетя Бекки, добавив мимоходом: – Подозреваю, вдовий горб у нее уже наметился. Давно не видела тебя, Палмер. Но ты все такой же, только чуть пополнел. Так-так, а вот и миссис Дензил Пенхоллоу. Само изящество и красота. Слышала, что фруктовая диета полезна. Мне сказали, ты съела все фрукты, что присылали для Дензила, когда он болел прошлой зимой.

– Ну и что в этом такого? Он не мог их есть. И что я должна была с ними делать? Выкидывать, что ли? – поморщилась миссис Дензил. Кувшин кувшином, но она не намерена терпеть унижения от тети Бекки.

Явились две вдовы – миссис Тойнби Дарк, всегда готовая после смерти третьего, и последнего мужа изливать свою скорбь на всех и каждого, и Вирджиния Пауэлл, сохранявшая моложавую привлекательность спустя восемь лет после кончины супруга, но все еще носившая траур и, по слухам, поклявшаяся никогда больше не выходить замуж. Правда, как заметил дядя Пиппин, о претендентах на ее руку и сердце пока никто не слышал.

Тетя Бекки приветствовала миссис Тойнби весьма официально. Та была знаменита своими истериками, которые устраивала, чуть заподозрив, что к ней отнеслись с пренебрежением или оскорбили, а тетя Бекки не собиралась позволить кому бы то ни было узурпировать внимание публики на своем последнем приеме. Но бедняжку Вирджинию она таки уколола:

– Твое сердце еще не откопали?

Чувствительная Вирджиния имела неосторожность сказать однажды, что ее сердце «погребено на кладбище Роуз-Ривер», и тетя Бекки никогда не упускала случая напомнить ей об этом.

– Тот джем пока не съели? – лукаво осведомилась тетя Бекки у миссис Тит Дарк, которая однажды сварила варенье из голубики, собранной на кладбище.

Адвокат Том Пенхоллоу, обвиненный в присвоении денег своих клиентов, и тот был менее опозорен в глазах клана. Миссис Тит всегда считала это до крайности несправедливым. Год выдался на ягоды неурожайным. Попробуй угоди пятерым мужчинам, которые не любят намазывать свой тост маслом. А крупная, сочная голубика пропадала в дальнем, заброшенном углу кладбища Серебряной бухты, где совсем мало могил.

– Как поживает тезка? – спросила тетя Бекки у миссис Эмили Фрост.

Кеннеди Пенхоллоу, шестьдесят пять лет назад отвергнутый своей кузиной Эмили, назвал ее именем старую, изувеченную кобылу, дабы унизить гордячку. Кеннеди, счастливо женатый долгие годы на Джулии Дарк, уже и не помнил об этом, но Эмили Фрост, урожденная Пенхоллоу, помнила и не простила.

– Здравствуй, Маргарет! Не желаешь ли написать стишок обо всем этом? «Утомленный, изнуренный и печальный мимо поезд прогремел». – Тетя Бекки закудахтала, потешаясь, а Маргарет Пенхоллоу мучительно покраснела всем своим узким, чувствительным лицом. Ее большие, мягкие, серо-голубые глаза наполнились слезами, так что к свободному месту она пробиралась вслепую.

Когда-то она имела несчастье написать стихи для городской газеты Саммерсайда, довольно плохие. В первый, и последний раз. Бессовестный печатник опустил все знаки препинания, создав эту жуткую строфу, что навсегда осталась в истории клана и, припоминаемая если не хохотом, то смешком, неотступно преследовала Маргарет, как мстительное привидение. Даже здесь, возле скорбного ложа тети Бекки, на ее последнем приеме, строфа была извлечена на свет.

Возможно, Маргарет до сих пор писала стихи. Маленькая шкатулка, запрятанная на дно ее сундука, вероятно, что-то знала об этом. Но только не читающая публика – во многом благодаря клану.

– Что с тобой случилось, Пенни? Ты выглядишь хуже обычного.

– Пчела ужалила в глаз, – мрачно сообщил Пенникьюик Дарк.

Толстый и коротконогий, с кудрявой седой бородкой и основательно поредевшей курчавой шевелюрой, Пенни неизменно выглядел ухоженным, словно балованный кот. Он все еще считал себя веселым молодым повесой, и только кувшин мог заставить его появиться на людях в столь неприглядном виде. Рискуя тем, что чертова старуха привлечет к заплывшему лицу внимание всего мира.

Так или иначе, Пенни был ее старшим племянником и имел на кувшин все права, за соблюдением которых намеревался зорко приглядывать, пусть даже всего одним глазом. Он всегда считал, что его семейная ветвь была несправедливо обойдена два поколения назад.

Раздраженный и взбудораженный, Пенни уселся на первый попавшийся свободный стул и в смятении обнаружил, что сидит рядом с миссис Уильям И., которой весьма опасался. Однажды она спросила у него совета насчет своего чада, у которого завелись глисты. Как будто он, Пенникьюик Дарк, убежденный холостяк, мог что-то знать о детях или глистах!

– Ступай и сядь в тот дальний угол возле дверей! Я не могу выносить этот чертов запах. Даже старое ничтожество вроде меня имеет право дышать чистым воздухом, – сказала тетя Бекки бедной миссис Артемас Дарк, раздражавшей ее ароматом своих духов.

Миссис Артемас и правда обливалась ими слишком обильно, но все же, как отметило семейство, тетя Бекки обошлась с ней довольно сурово – и это на смертном одре! Конечно, Дарки и Пенхоллоу гордились тем, что идут нога в ногу со временем, но не настолько, чтобы потакать грубому обхождению с женщинами. Это по-прежнему оставалось табу.

Особая ирония заключалась в том, что тетя Бекки сама не одобряла сквернословия и, как полагали, крайнюю неприязнь питала к двум членам семейства, имевшим привычку ругаться, – Титу Дарку, неспособному удержаться от брани, и Джону Утопленнику Пенхоллоу, который удержаться мог, но не считал нужным.

Настоящую сенсацию произвело появление миссис Альфеус Пенхоллоу с дочерью. Постоянно обретавшаяся в Сент-Джоне, миссис Альфеус надумала наведаться под родительский кров, в Роуз-Ривер, как раз когда тетя Бекки объявила о приеме. В молодости стройная красотка, не пользовавшаяся расположением тети, миссис Альфеус с годами сделалась непомерно толстой и питала прискорбное пристрастие к ярким расцветкам и дорогим материям.

Опасаясь, что тетя Бекки встретит ее не очень-то приветливо, она приготовилась принять это с улыбкой, поскольку страстно желала заполучить кувшин и ореховую кровать в придачу, если фортуна окажется благосклонной.

Но тетя Бекки хоть и отметила про себя, что платье Аннабель Пенхоллоу куда лучше того, на что оно напялено, встретила ее весьма снисходительно:

– Хм, гладкая, словно кошачье ухо, как всегда, – и обрушила все свое внимание на Нэн Пенхоллоу, которая, едва появившись в Роуз-Ривер, стала главной мишенью сплетен клана.

Родственники с восторгом и ужасом судачили о том, что Нэн носит пижамы и курит сигареты. Более того, стало известно, что Нэн выщипывает брови и носит бриджи, когда водит машину или отправляется на пешую прогулку. Всем обитателям Роуз-Ривер пришлось с этим смириться.

Что же до тети Бекки, то она при виде по-змеиному гибкого, узкобедрого создания с модной стрижкой «фокстрот», в длинных варварских серьгах, создания изысканного, словно облитого черным атласом шикарного платья, тотчас превратившего всех присутствующих дам в старомодных викторианок, – при виде его тетя Бекки не растерялась и своего не упустила.