В паутине

– А вот и Ханна, – заметила она, звериным чутьем отыскав самую чувствительную для укола точку. Нэн предпочла бы пощечину имени Ханна. – Так-так-так… – Эта ее скороговорка прозвучала как крещендо презрения, приправленного жалостью. – Сдается мне, ты считаешь себя очень современной. В мое время тоже были девушки, которые бегали за парнями. Изменились лишь имена. Твой рот выглядит так, словно ты напилась крови на завтрак, дорогуша. Однако посмотри, что время делает с нами. Когда тебе будет сорок, ты станешь точно такой же. – Презрительный взмах в сторону тучной миссис Альфеус.

Но не могла же Нэн позволить, чтобы старая карга одержала над нею верх… Кроме того, она страстно желала кувшин.

– О нет, что вы, тетя Бекки, милая. Я пошла в отца. В его родне все стройные, вы же знаете.

Тетя Бекки не пожелала быть «милой».

– Иди наверх и смой эту дрянь с губ и щек, – велела она. – Мне не нужны здесь раскрашенные пустышки.

– А разве сами вы не в румянах? – воскликнула Нэн, хотя мать и толкнула ее локтем.

– Кто ты такая, чтобы мне указывать? – возмутилась тетя Бекки. – И нечего стоять тут, вертя передо мной хвостом. Иди и делай, что тебе сказано, или отправляйся домой.

Нэн уже всерьез подумывала о последнем, но миссис Альфеус страстно прошептала ей в шею:

– Иди, дорогая, иди и сделай все, что она сказала, или… или…

– Или у тебя не будет шансов получить кувшин, – хихикнула тетя Бекки, которая и в свои восемьдесят пять слышала, как растет трава.

Нэн надулась, но не посмела перечить, решив выместить на ком-нибудь другом обиду за унижение от сварливой старой диктаторши.

И надо же было такому случиться, что именно в этот момент порог комнаты перешагнула Гая Пенхоллоу, в желтом платье, сотканном, казалось, из солнечного света, отчего Нэн тут же дала себе слово заполучить Ноэля Гибсона. Слишком несправедливо, что именно Гая стала свидетельницей ее конфуза.

– Зеленоглазые девушки вносят смуту, – заметил дядя Пиппин.

– Думаю, она настоящая пожирательница мужчин, – согласился Стэнтон Гранди.

Гая Пенхоллоу, изящная цветущая барышня, которая лишь в семейной библии именовалась Габриэль Александриной, пожала руку тете Бекки, но не наклонилась, чтобы поцеловать ее, как та ожидала.

– Эй-эй, что случилось? – возмутилась тетя Бекки. – Тебя поцеловал какой-то малый? И ты не хочешь испортить вкус его поцелуя, а?

Гая ускользнула в уголок и села. Это было правдой. Но как тетя Бекки узнала? Ноэль поцеловал ее вчера вечером – первый поцелуй в ее восемнадцать лет. Нэн подняла бы кузину на смех за такое! То был прелестный, мимолетный поцелуй под золотой июньской луной. Гая чувствовала, что теперь не может поцеловать никого, особенно ужасную тетю Бекки. Какая разница, кому там достанется ее старый кувшин? Какое значение имеет весь этот огромный прекрасный мир в сравнении с тем, что Ноэль любит ее, а она любит его?

С появлением Гаи что-то проникло в переполненную комнату, нечто подобное быстрому ветерку, который внезапно развеял душную хмарь, что-то неописуемо прелестное и неуловимое, как аромат лесного цветка, сродни юности, любви и надежде.

Бог знает почему все вдруг почувствовали себя счастливее, щедрее и отважнее. Вытянутая физиономия Стэнтона Гранди сделалась менее угрюмой, и дядя Пиппин подумал, что Гранди, что ни говори, когда-то женился на одной из Дарков и потому, вне всяких сомнений, имеет право находиться здесь.

Миллер Дарк решил все-таки засесть за семейную историю на следующей неделе. Маргарет вдохновилась на новое стихотворение. Пенни Дарк отметил, что ему только пятьдесят два, а Уильям И. забыл про свою лысину. Кертис Дарк, имевший репутацию скверного мужа, подумал, что новая шляпка очень идет его жене и стоит сказать ей об этом по пути домой.

Даже тетя Бекки утратила капельку своей мизантропии. У нее в патронташе имелось еще несколько зарядов. И мысль о том, что она упускает удовольствие выстрелить, угнетала. Тем не менее тетя Бекки позволила остальным гостям занять места в гостиной, не подвергнув их ни унижению, ни болезненным уколам. Разве что справилась у старого кузена Скилли Пенхоллоу, как поживает его брат Ангус.

Все собрание рассмеялось, а кузен Скилли улыбнулся. Тетя Бекки не смогла уколоть его. Он знал, что весь клан цитирует его забавные оговорки, а эта, касающаяся брата Ангуса, уже тридцать лет как покойного, всегда вызывала смех.

В то ветреное утро, много лет назад, мельничная плотина Ангуса Пенхоллоу была снесена мартовским наводнением, и когда к взволнованному Скилли пришел священник, тот встретил его словами: «Сегодня мы все расстроены, мистер Макферсон… Будьте любезны простить нас… Мой чертов братец Ангус смылся ночью».

– Итак, думаю, наконец-то все собрались, – изрекла тетя Бекки. – По крайней мере, все, кого я ждала. И даже те, кого не чаяла увидеть. Не вижу Питера Пенхоллоу и Лунного Человека, но, полагаю, от них вряд ли можно ожидать разумных поступков.

– Питер здесь, – запротестовала его сестра Нэнси Дарк. – Он на веранде. Вы же знаете, Питер ненавидит битком набитые комнаты. Он привык…

– …к безбрежным просторам божьего мира, – подхватила тетя Бекки с иронией.

– Да, это так… Это то, что я имела в виду… что хотела сказать. Питер так же дорожит вами, как любой из нас, дорогая тетя.

– Осмелюсь заметить, что это многое значит. Мной… или кувшином.

– Нет, Питер совсем не думает о кувшине, – сказала Нэнси Дарк, радуясь, что наконец-то обрела твердую почву под ногами.

– Лунный Человек тоже здесь, – добавил Уильям И. – Я его вижу. Он тоже сидит на ступенях веранды. Его не было видно несколько недель, но сегодня он тут как тут. Удивительно, как это ему удается… Всегда держать нос по ветру и ничего не упускать.

– Вчера вечером объявился. Я слышал, как он ночью выл на луну из своей лачуги, – пророкотал Утопленник. – Его следует запереть. Это позор для всей семьи – то, как он живет, слоняясь по острову босиком и в лохмотьях, словно некому о нем позаботиться. Мне плевать, что он недостаточно сумасшедший для психушки. Следует принять какие-то меры.

Тетя Бекки не преминула дать сдачи:

– Это касается большинства из вас. Оставь Освальда Дарка в покое. Он совершенно счастлив в лунные ночи. Кто может сказать о себе то же самое? Несколько часов настоящего счастья – вот все, что позволят нам боги. Освальду повезло. Амброзин, вот ключ от моего обитого медью сундука. Поднимись на мансарду и принеси кувшин Харриет Дарк.

Пока Амброзин Уинкворт ходит за кувшином, а семейное собрание молчит, охваченное лихорадкой нетерпеливого ожидания, давайте посмотрим на них внимательнее, отчасти глазами тети Бекки, отчасти собственными, и познакомимся с ними поближе, особенно с теми, чьим судьбам суждено измениться под влиянием кувшина.

Здесь собрались очень разные люди, каждый со своими семейными и личными секретами, со своей явной, всем открытой жизнью, о которой известно почти все, и тайной, никому неведомой, скрытой даже от тощей, иссохшей Мерси Пенхоллоу, чью скукоженную худобу приписывали неутолимому и всеохватному любопытству, сжигающему эту пролазу и днем и ночью.

В большинстве своем они казались натурами скучными и уравновешенными, каковыми и были, но некоторым выпадали в жизни яркие приключения. Кто-то из них брал красотой, а кто-то – веселым нравом. Одни поражали умом, другие – глупостью. Счастливчики соседствовали с неудачниками, всеобщие любимцы – с изгоями. Встречались такие, кто, будучи осыпан всеми дарами фортуны, уже ничего не ждал от жизни, но попадались и отчаянные души, давно лелеявшие втайне неутоленные желания и готовые пуститься в авантюры.

Взять хотя бы Маргарет Пенхоллоу, бредящую стихами мечтательницу Маргарет Пенхоллоу, которая обшивала всю родню и жила из милости в доме брата, Дензила Пенхоллоу, в Серебряной бухте. Бедняжку с готовностью нагружали работой, но в грош не ставили и без зазрения совести ею помыкали. Она жизнь положила на то, чтобы наряжать других, а сама ходила в обносках.

И все-таки художник в ней гордился своими творениями. Когда какая-нибудь юная красавица вплывала в церковь, одетая в платье ее работы, изнуренная душа Маргарет расцветала, преображаясь. Ведь это она, хотя бы отчасти, сотворила эту красоту. Частица этой красоты принадлежала ей, старой деве Маргарет Пенхоллоу.

Маргарет преклонялась перед красотой, которой было слишком мало в ее жизни. Сама она ничем не поражала воображение, если не считать сияния огромных глаз и изящества рук – прекрасных рук, какие видишь на старинных портретах. В ней было обаяние, не зависящее от возраста и не покинувшее ее с годами.

Вот и сейчас Стэнтон Гранди, глядя на Маргарет, подумал, что она самая изысканная из присутствующих здесь дам того же возраста и если бы он искал вторую жену (в каковой, по счастью, не нуждался), то выбрал бы ее. Маргарет была бы взволнована, узнай она, сколь далеко заходят его мысли.

Правду сказать, Маргарет скорее умерла бы любой ужасной смертью, какую можно придумать, чем созналась бы, что хочет выйти замуж. Если вы замужем, вы что-то значите. В ином случае вы никто. По крайней мере, в клане Дарков и Пенхоллоу.

Она мечтала о собственном красивом домике и хотела усыновить ребенка. Маргарет ясно представляла себе этого малыша, золотоволосого и голубоглазого пухлого херувима с аппетитными ямочками и складочками, чудесными сдобными коленками, представляла, какими сладкими поцелуями будет осыпать его на ночь. Вся таяла от мыслей о нем.

Однако ее нисколько не умиляла орава юных демонов, которых братец Дензил именовал своим потомством. Это были наглые и неприятные сорванцы, издевавшиеся над теткой. Вся ее любовь сосредоточилась на призрачном младенце и еще более призрачном маленьком домике. Если обрести дитя она, наверное, смогла бы, выйдя замуж, то надежды обзавестись собственным жилищем не имелось вовсе.

А еще Маргарет мечтала получить кувшин Дарков. Она хотела этого ради далекой и незнакомой Харриет Дарк, которая всегда внушала ей странные чувства – зависть пополам с жалостью. Харриет Дарк была любима – зримым и осязаемым доказательством чего служил кувшин, переживший эту любовь на сотню лет. И что с того, что возлюбленный Харриет утонул? По крайней мере, он у нее был.

Кроме того, кувшин придал бы Маргарет некую значимость. Она никогда ничего не значила. Она была просто «старой Маргарет Пенхоллоу», оставившей позади пятьдесят лет скуки и унижений и не ожидавшей ничего, кроме скуки и унижений, впереди.

Почему бы ей не претендовать на кувшин? Пусть она и Пенхоллоу, но ее мать была Дарк. Конечно, тетя Бекки не любит ее, но разве есть кто-то, кого тетя любит? Маргарет верила, что имеет полное право получить кувшин, владеть им.

Она вдруг прониклась ненавистью ко всем соискателям, присутствующим в комнате. Если кувшин достанется ей, она убедит невестку, миссис Дензил, выделить ей комнату в обмен на разрешение украсить кувшином каминную полку в семейной гостиной.

Своя комната! Это казалось невозможной мечтой. Пусть у нее никогда не будет уютного домика и голубоглазого златокудрого дитяти, но она могла бы иметь свою комнату. Комнату, куда не посмеет сунуть нос племянница Глэдис Пенхоллоу. Ни сама Глэдис, ни ее визгливые подружки. Пустоголовые трещотки, которым возлюбленные нужны лишь для того, чтобы похваляться ими, разбалтывать всему свету, что сделал или сказал поклонник. Кривляки, из-за которых она чувствовала себя старой, глупой и одинокой.

Маргарет вздохнула и перевела взгляд на охапку лиловых и желтых ирисов, преподнесенных миссис Уильям И. тете Бекки, никогда не любившей цветы. И если тете ничего не говорила их тонкая, экзотичная красота, то для Маргарет она не была потеряна. Маргарет была счастлива, пока смотрела на цветы. В ее воображаемом саду лиловые ирисы цвели повсюду.

Гая Пенхоллоу, сидевшая подле Маргарет, совсем не думала о кувшине. Ей и даром не нужен был этот кувшин, хотя ее мать с ума по нему сходила. Весна пела в крови девушки, Гая целиком ушла в чудесные воспоминания о поцелуе Ноэля и столь же чудесное предвкушение того, как она прочитает его письмо, которое получила на почте по пути сюда.

Слыша, как оно шуршит, надежно спрятанное в потайном месте, она чувствовала радостное возбуждение – тот же трепет охватил ее, когда старая миссис Конрой отдала ей это восхитительное послание, кощунственно засунутое между каталогом для заказов по почте и рекламным проспектом. Она и не мечтала получить от него весточку, ведь они виделись только вчера вечером, и Ноэль поцеловал ее!

Сейчас письмо, спрятанное под платьем, буквально жгло кожу, и Гае хотелось одного: чтобы этот затеянный зловредной старухой дурацкий прием поскорее закончился и можно было бы, оставшись в одиночестве, прочитать послание.

Который теперь час? Гая взглянула на помпезные древние часы тети Бекки, которые, мерно тикая, отмеряли дни и часы четырех поколений, а теперь столь же безжалостно отсчитывали время, отпущенное пятому. Три! В половине четвертого она должна подумать о Ноэле. Какой милый, восхитительный и глупый уговор… Как будто она и так не думает о нем ежечасно.

А теперь еще можно думать о поцелуе – поцелуе, который, казалось, каждый видел на ее губах. Она вспоминала о нем всю ночь, первую в жизни ночь, когда ей не спалось от радости. Ах, как она счастлива! Так счастлива, что любит всех, даже тех, кто ей прежде не нравился.

Чванливого старого зануду Уильяма И., чье самомнение превосходит все мыслимые границы. Тощую востроносую сплетницу Мерси Пенхоллоу. Мелодраматическую Вирджинию Пауэлл, с ее позами бесконечной усталости от жизни. Джона Утопленника, своей бранью сведшего в могилу двух жен. Стэнтона Гранди, кремировавшего бедную Робину, – он вертел головой, обводя собравшихся взглядом, в котором угадывалась тайная насмешка. Разве может нравиться человек, который посмеивается над всеми? Лощеного Пенни Дарка, почитающего верхом остроумия называть яйца гусиными ягодами. Дядю Пиппина, вечно что-то жующего своими древними челюстями. А больше всех – бедную тетю Бекки.

Тетя Бекки скоро умрет, и никому ее не жаль. Ничуточки… Гая очень расстроилась, поняв, что и сама не больно-то огорчается из-за близкой тетиной кончины, и слезы подступили к ее глазам. Ведь и тетю Бекки когда-то любили, ухаживали за ней, целовали, пусть даже сейчас это и кажется нелепым, невероятным.

Гая смотрела на одинокую старую каргу, удивляясь, что та когда-то была молодой, красивой матерью маленьких детей. Разве это морщинистое лицо могло походить на цветок? И разве она, Гая, когда-нибудь станет такой же? Нет; разумеется, нет. Та, кого любит Ноэль, никогда не будет старой и нелюбимой.

Она оглядела себя в овале настенного зеркала над головой Стэнтона Гранди и осталась вполне довольна увиденным. Кожа оттенка чайной розы, золотисто-каштановые волосы и глаза им под стать, цветом напоминающие карамель или лепестки коричневатой календулы, с золотистыми крапинками. Ресницы длинные, брови густые, будто нарисованные сажей, четко выделяющиеся на лице. Прелестные родинки то тут, то там, редкие золотистые капельки еще не сошедших веснушек, которые мучили ее в детстве.

Гая очень хорошо знала, что слывет первой красавицей клана, «самой пригожей девицей из всех, идущих по проходу церкви Роуз-Ривер», как галантно провозглашал дядя Пиппин. К тому же она всегда выглядела робкой, словно бы испуганной, побуждая мужчин уверять ее, что бояться нечего, поэтому поклонников у нее водилось предостаточно. Но ни один из них ничего не значил для Гаи, кроме Ноэля. Каждая тропинка в ее мыслях вела к Ноэлю.

Четверть четвертого. Еще пятнадцать минут – и она будет уверена, что Ноэль думает о ней.

Счастье Гаи слегка омрачалось одним-двумя огорчительными обстоятельствами. Во-первых, она знала, что Пенхоллоу не одобряют Ноэля Гибсона. Дарки были к нему более снисходительны, тем более что мать Ноэля состояла с ними в родстве, пусть и очень дальнем. В общественной иерархии Гибсоны стояли на одну-две ступени ниже Пенхоллоу.

Гая была прекрасно осведомлена о намерении клана выдать ее замуж за доктора Роджера Пенхоллоу. Она с симпатией взглянула на него, сидящего здесь же, в комнате. Добрый старина Роджер, с его непослушной рыжей шевелюрой, ласковым, искрящимся взглядом из-под прямых густых бровей, забавной кривой ухмылкой, упрятанной в левом уголке длинного изогнутого рта. Ему было чуть больше тридцати.

Ей очень нравился Роджер. Было в нем что-то особенное. Она никогда не забудет, что Роджер сделал для нее, неловкой неумехи, впервые приглашенной на вечеринку с танцами. Она была очень застенчива, неуклюжа и некрасива – по крайней мере, убедила себя в этом. Никто не приглашал ее, пока не подошел Роджер и не вывел торжественно на танец, а потом одарил столь милыми комплиментами, что она расцвела красотой и уверенностью. Тут все молодые кавалеры словно очнулись, и даже красавец Ноэль Гибсон, залетная птица, горожанин, обратил на нее внимание.

О, она обожала Роджера и гордилась им. Этот ее пятиюродный кузен воевал и отличился на войне, был воздушным асом – Гая смутно помнила, что он подбил пятьдесят вражеских самолетов. Но мысль о том, что Роджер мог стать ее мужем, вызывала у Гаи только смех.

И вообще, с чего все взяли, будто Роджер хочет жениться на ней? Он никогда даже не заикался о подобном намерении. Это всего лишь одна из дурацких фантазий, которые время от времени завладевали всем кланом, странным образом превращаясь в отвратительное убеждение. Гая надеялась, что до такого не дойдет. Ей совсем не хотелось обижать Роджера. Она была так счастлива, что находила невыносимой одну мысль о том, чтобы причинить кому-то боль.

Вторым черным облачком на голубом небосводе ее счастья была Нэн Пенхоллоу. Гая никогда особо не восторгалась ею, хотя они знали друг друга с детства – в ту пору Нэн приезжала с родителями на остров в летние каникулы.

Гая навсегда запомнила день их первого знакомства. Им обеим было по десять лет, и Нэн, которая уже тогда мнила себя красоткой, подтащив Гаю к зеркалу, бессердечно указала ей на невыгодный для кузины контраст. До того момента Гая никогда не задумывалась о своей наружности, но тут увидела, что фатально некрасива. Тощая, дочерна загорелая и словно вылинявшая от солнца. Уйма веснушек, потускневшие, сухие волосы и до смешного яркие угольные брови, – как Нэн издевалась над этими бровями!

Гая годами была несчастлива, уверовав в невыразительность своей внешности. Потребовалось немало комплиментов, чтобы убедить ее, что она выросла красавицей.

Минувшие с тех пор годы не заставили ее полюбить Нэн. Нэн, с ее тонкими, интригующими чертами, пепельно-золотистой гривой, странными, зелеными с поволокой глазами, тонким алым ртом, и вполовину не была так хороша, как Гая, но обладала пикантным очарованием, неведомым в Роуз-Ривер.

Теперь в разговорах с Гаей она роняла покровительственно: «Ты чересчур ребячлива», «Да ты, милочка, викторианка». Гая не желала быть ни ребячливой, ни старомодно-чопорной. Она хотела быть элегантной, современной и дерзкой, как Нэн. Хотя и не в точности такой же.

Например, она не хотела курить. Совсем как ужасная старая миссис Фидель Блекуайр, живущая в гавани, или усатая Дженет Горянка из Трех Холмов, которые, как мужчины, вечно попыхивали большими черными трубками. Гае не нравились курящие девушки. Она их не одобряла.

И в глубине души Гая была рада, что летний визит миссис и мисс Альфеус Пенхоллоу в Роуз-Ривер будет недолгим. Старшая из этих дам собиралась отправиться в более фешенебельное место.

Хью Дарк и Джоселин Дарк (урожденная Пенхоллоу) сидели в противоположных концах комнаты, не глядя друг на друга, но не думая ни о ком ином и не видя никого, кроме друг друга.

Каждый из присутствующих, взглянув на Джоселин, задавался вопросом, который вот уже десять лет волновал всех: какой ужасный секрет хранит она за плотно сжатыми губами? Роман Хью и Джоселин стал тайной и трагедией всего семейства – тайной, которую никто не сумел разгадать, хотя попыток было предостаточно.

Десять лет назад Хью Дарк обвенчался с Джоселин Пенхоллоу после самых почтительных и несколько затянувшихся ухаживаний. Завоевать Джоселин было непросто. Этот союз радовал всех, кроме Полин Дарк, с ума сходившей по Хью, и миссис Конрад Дарк, матери жениха, которую не устраивала ветвь Пенхоллоу.

Свадебное торжество было веселым и старомодным, в лучших традициях. Присутствовали родственники до четвертого колена, и все сходились во мнении, что никогда не видели более красивой невесты и столь подходящего ей восхитительного жениха. Когда свадебный ужин и танцы остались позади, Хью увез новобрачную на ферму Тривуф, которую приобрел близ Трех Холмов.

Романтичный Хью хотел, чтобы она переступила порог нового жилища в блистательном наряде невесты, а потому Джоселин покинула вдовье жилище матери в фате и свадебном атласе, укатив из Серебряной бухты в мягкую прохладу под мерцание сентябрьской ночи. А спустя три часа вернулась обратно. Вернулась пешком, все в том же свадебном, уже потрепанном платье. О том, что произошло в эти три часа, никто не знал, не имел ни малейшего понятия, несмотря на все расспросы и догадки.

Даже растерянным родственникам Джоселин сообщила одно: она никогда не сможет жить с Хью Дарком. Что касается Хью, он не сказал вообще ничего, и мало кто осмелился его расспрашивать.

Безнадежные попытки узнать правду лишь множили домыслы и сплетни. Высказывались всевозможные гипотезы и предположения, по большей части довольно нелепые. Например, утверждали, будто Хью, едва перенеся невесту через порог, заявил, что будет в доме хозяином, и предъявил целый свод правил, которым должна следовать супруга. Ни одна женщина, дескать, не имеет права ему указывать.

Постепенно разбухая, эта версия разрослась до совсем уж абсурдных измышлений: якобы Хью, желая настоять на своем, вынудил – или пытался вынудить – Джоселин ползать по комнате на четвереньках, чтобы преподать ей наглядный урок покорности. А какая женщина, тем более дочь Клиффорда Пенхоллоу, смирится с подобным обращением? Джоселин швырнула в физиономию самодуру обручальное кольцо и убежала прочь.

Другие уверяли, будто Джоселин бросила Хью, потому что он отказался избавиться от кошки, которую она ненавидела. «А теперь, – скорбно заметил дядя Пиппин, – кошка сдохла». Некоторые в качестве причины ссоры указывали недовольство Джоселин корявой речью супруга. По мнению других, она обнаружила, что Хью – безбожник. «Знаете, его дед читает эти ужасные книги Ингерсолла[2]. А у Хью они стоят на полке в спальне».

Бытовало и такое мнение, что Джоселин посмела перечить мужу и поплатилась за это. «Его отец был таким, знаете ли. Не выносил ни малейшего возражения. Если он объявлял: „Завтра будет дождь“, упаси вас бог говорить, что будет ясно. Это приводило его в дикую ярость».

Или так: Хью обозвал Джоселин гордячкой и заявил, что больше не собирается с этим мириться. Он ходил кругами целых три года, но, черт побери, пора менять фигуры танца!

Разумеется, Джоселин была гордячкой. Клан признавал это. Да и какая женщина не носила бы гордо эдакую корону золотисто-рыжих волос? Но разве это извиняло мужа, распахнувшего перед новобрачной дверь своего дома и холодно предложившего ей убираться вместе с чертовым высокомерием туда, где ему самое место?

Дарки не признавали этих бредовых небылиц. Хью вовсе не виноват. Джоселин призналась ему, что страдает клептоманией. Такое встречалось в ее семействе. Пятиюродная кузина ее матери была ужасной клептоманкой. Хью подумал о благополучии будущих поколений. А что еще ему оставалось делать?

Встречались и более мрачные догадки.

Небылицы распространялись и служили поводом для насмешек, но мало кто верил, что в них есть хоть толика правды. Большинство подозревало, что печать на нежные розовые уста Джоселин наложила тайна куда более страшная, нежели глупая ссора из-за кошки или неграмотной речи. Несомненно, она что-то обнаружила. Но что?

Должно быть, она нашла любовное письмо, которое Хью написала другая женщина, и обезумела от ревности. Между прочим, прабабка Джоселин была испанкой из Вест-Индии. Испанская кровь, это вам не кот наплакал. Все экстравагантные выходки представителей ее ветви приписывались влиянию крови испанской прабабки, которую взял в жены капитан Алек Пенхоллоу. Она умерла, родив, к счастью, только одного сына. Зато у этого сына было восемь детей. И все до единого безнадежны. Слишком страстно относились к жизни. Что бы ни делали, все получалось стократ горячее, чем у любого другого.

Письмо? Глупости! Здесь явно что-то похуже. Джоселин узнала, что у Хью уже есть жена. Те годы на западе – Хью никогда не рассказывал о них. Но в конце концов не выдержал и признался.

Ничего подобного. Хотя тот ребенок из гавани… Определенно, его отец кто-то из Дарков. Возможно, Хью…

Естественно, разразился скандал, причем из ряда вон выходящий. Старожилы, всегда утверждавшие, что в Серебряной бухте ничего подобного произойти не может, были глубоко подавлены. В Роуз-Ривер случился пожар, в Трех Холмах – побег любовников. Даже в Индиан-Спрингс несколько лет назад произошло убийство. Но в Серебряной бухте? Здесь ничего такого не бывало. И вот стряслось, словно в отместку.