Мы люди

Антонина Зиновьевна была возбуждена, то ей было жарко, то не хватало воздуха, то она говорила, почему так медленно тянется обоз, а уже от шляха она велела поменять лошадей и ехать отдельно от обоза, опережая его. Странное у нее было чувство, она чего-то ждала и очень хотела, ей казалось, что надо поскорее увидеть свой дом, сад, узнать, как там ведутся дела. И Антонина Зиновьевна начинала вдруг говорить дочери, как ей надоела столица, и сплошные поездки, и люди, с которыми надо быть всегда настороже, то она начинала говорить, как она соскучилась по дому, где так спокойно и никому не нужно кланяться. Разговаривая, она вскидывала правую руку и кистью выводила возле волос какие-то странные фигуры, выражая тем свое нетерпение и скрытую тревогу. Когда память вдруг каким-то образом выхватывала из всех событий то тайное, о котором она бы не сказала никому, как бы ее ни уговаривали и ни принуждали, она замолкала и становилась рассеянной и несколько печальной. Она везла вольную и только сейчас поняла, что сделала невозможное, и не могла себе объяснить, чем она таким обладала, что ее слушали и помогали, чем смогла покорить этих сановных особ. Иногда казалось, что ее кто-то ведет за руку и направляет, куда и к кому идти, от таких воспоминаний становилось тяжело дышать и не хватало воздуха. Неожиданно пришла догадка, она отдала себя всю до капельки этой идее и жила только ей, это немножко давало успокоение. А то тайное желание было запрятано глубоко, не шевелилось и никак не проявлялось, и вот сейчас, подъезжая к дому, оно вдруг возникло, его можно было обнаружить в блеске зрачков, заглянув в глаза, или в сухости и легких судорогах руки при прикосновении, незаметном румянце на щеках. Антонина Зиновьевна пыталась загнать это противное желание на свое место, а оно вылезало снова и снова, настроение стало портиться, и уже на подъезде к имению она сникла и произнесла:

– Как я устал, быстрее бы уже лечь и отдохнуть.

Катя, утомленная дорогой, тоже не была склонной к разговорам и желала побыстрее оказаться в покое, она увидела знакомый сад, заулыбалась и нараспев произнесла:

– Ой, как хорошо, мы уже подъезжаем.

Антонина Зиновьевна слушала управляющего, стоя возле стола, и часто его перебивала словами: «Это мы послушаем с тобой, Катенька, потом, правда, Катенька?» – как бы обращаясь к дочери, которая сидела на старом кресле, поджав ноги. Катя кивала, бросая взгляды то на мать, то на управляющего, за которым стоял безучастно Парамон. Управляющий умолк и уставился на барыню. Антонина Зиновьевна отошла от стола, взяв с собой большой казенный лист, остановилась, приподняв голову, отчего она стала строже и выше, и заговорила, скрывая волнение:

– У нас произошли большие изменения. Вольной грамотой, подписанной самим Государем, Парамон его высочайшим повелением освобождается от рекрутской службы и становится вольным, вот эта грамота, – и она развернула ее, как бы призывая всех удостовериться в правдивости ее слов.

И Катя, и Парамон, и управляющий с трепетом стали смотреть на казенную бумагу, которую держала Антонина Зиновьевна. Торжественность и важность момента нарушил Парамон, он вдруг изменился в лице, плечи его сжались, и он громко вскрикнул, испугав присутствующих:

– Барыня, барыня, помилуйте меня, а как же я теперь, куда я? – и осекся, все с испугом смотрели на Парамона. Кате он показался каким-то маленьким, жалким и несчастным. Парамону виделась картина, что он уезжает в деревню, где ожидают его мать и отец, о которых он почти не вспоминал. Антонина Зиновьевна опустила руку с грамотой и тихо произнесла:

– Ты, Парамон, стал вольным и можешь убыть куда захочешь, а мы тебе не велим покидать наш дом, тебе здесь место найдется, – и замолчала, тяжело дыша, видно, ей эти слова дались с трудом.

– Ты как скажешь, Катенька, пусть остается Парамон у нас, если ему угодно? Он так много сделал для нас, правда, Катенька? – и развела руки, раскрыв ладони.

Дочь вскочила с кресла и подбежала к матери со словами:

– Правда маменька, правда, – и обняла ее.

У Парамона мрачные картины в голове сменились чем-то радужным, к нему возвращалась сила, наполняя все его клеточки, как вешние воды наполняют ручьи и реки. Он увидел распростертые руки барыни, и дальше произошло невообразимое: он шагнул к Антонине Зиновьевне, взял ее руку и, встав на колено, припал губами к ее ладони, которая чуть вздрогнула. Тонкий женский запах бурей пронесся по всему телу Парамона, опрокинув все запреты, данные им на службе, в висках стучало: «Это то, чего ты так хотел и жаждал». Антонина Зиновьевна замерла, у нее на миг закрылись глаза, она почувствовала, что все вокруг поплыло, и ей показалось, что она падает. Рука ее оставалась лежать в руках Парамона, и это не давало ей упасть.

– Маменька, маменька, что с тобой? – заговорила взволнованно Катя, снова обнимая мать. Рука Антонины Зиновьевны освободилась.

– Наверное, устала за дорогу, доченька, давай будем отдыхать.

Парамон и управляющий поспешно стали выходить из кабинета.

Катя переоделась для ночного сна и стала спускаться, там услышала тихие и непонятные голоса. Она остановилась, открыв широко глаза и сдерживая крик. Парамон нес на руках Антонину Зиновьевну, а она обхватила руками его за шею. Хотелось крикнуть: «Маменька, тебе плохо!» – и кинуться к ней, но что-то останавливало Катю. Она дождалась, когда Парамон внес мать в ее покои, и она, беззвучно ступая, медленно, как с подбитым крылом птица, стала пробираться к себе. Катя легла, накрылась с головой, ее знобило, ступни стали холодными, она вдруг представила, как мать обнимает Парамона за шею и прижимается к нему. Ее обдало всю жаром, не было чем дышать, она сбросила с себя одеяло и вдруг заплакала от обиды, что у нее забрали ее тайное и дорогое.

Антонина Зиновьевна в округе была нарасхват, ее приглашали все знатные и почтенные люди. На званые обеды и приемы она непременно выезжала с Парамоном, и в каждом таком обществе ему приходилось рассказывать о своих, как он говорил, обычных делах. Вначале следовал небольшой, но волнительный рассказ Антонины Зиновьевны, а затем начинались краткие, с меткими и порой грубоватыми выражениями повествования Парамона с показом шрамов обожженной руки. Шрамы вызывали восторг и восхищение у женщин. Он стал уважаем, и его не раз просили приехать в тот или иной дом и рассказать о службе и войне, часто в таком узком кругу при этом недалеко находился предмет необходимости такого приезда. Только через некоторое время всем стало понятно, что без Антонины Зиновьевны такое посещение не случится ни при каких обстоятельствах. Несколько раз она брала с собой и дочь. После приезда из столицы Катя стала замкнутой, она стала уклоняться от разговоров с матерью, когда собирались все за столом, где Антонина Зиновьевна выглядела уравновешенной и часто улыбающейся, а порой начинала безудержно смеяться над каким-либо высказыванием Парамона, тогда Катя сжималась, опускала глаза и старалась быстрее уйти. Антонина Зиновьевна была весела, жизнерадостна, и ей казалось, что все окружающие должны испытывать такую же радость. В гостях, когда вечер или обед затягивались и Антонина Зиновьевна становилась чересчур весела, Катя говорила, что у нее разболелась голова и она хочет домой. Мать тут же с ней соглашалась, что пора ехать, брала Парамона, и они уезжали. Однажды, уже осенью, в дождливую погоду, только начался ужин, как Катя сказала, что ей стало плохо и она просит поехать сейчас же. Антонина Зиновьевна высказала свое недовольство, но тут же согласилась, был недоволен и Парамон. Они сели в выездную карету втроем, Катя сидела между Парамоном и матерью, дождь хлестал по окошку, было сыро и зябко, Катя наклонилась в сторону Парамона, и ее пальцы коснулась шрама на его руке. Рука его была теплой, Катя невзначай провела пальцами по шраму, ей стало вдруг жарко, возникло желание обхватить эту руку и не отпускать ее. Парамон сидел с закрытыми глазами, и казалось, дремал, ничего не ощущая. На самом деле у него поднималось и заполняло всего желание растворить эту молодую девушку в себе. Он не убрал руку, но заставил себя унять поднявшуюся волну желаний. Антонина Зиновьевна вздрогнула, ее взгляд остановился на руке дочери, которая касалась шрама. Ей хотелось закричать, что его рука принадлежит ей и никто не имеет права прикасаться к его руке. То, что Парамон не убрал свою руку, еще больше рассердило Антонину Зиновьевну. «Как он смеет держать руку моей дочери, кто он такой здесь и по какому праву сидит рядом с ней?» – кричал голос внутри ее. Карету сильно качнуло, и Катя навалилась на мать, схватив от испуга пелерину матери обеими руками.

– Как он едет, он что, желает, чтобы мы вывалились из кареты? – злобно и громко высказалась Антонина Зиновьевна. Парамон открыл переднее окошко и прокричал кучеру, чтобы тот ехал осторожнее. Вокруг была темень и дождь, кучер что-то прокричал, но стал ехать тише. В тот вечер Антонина Зиновьевна, сославшись на недомогание, ушла спать раньше. Ей не спалось, думы лезли одна мрачнее другой, набегая как волны на реке, и не понять, о чем была предыдущая, но все крутилось вокруг дочери. Да, ей скоро надо искать жениха, еще год, и может засидеться в девах, только где эти женихи? Антонина Зиновьевна начинала корить себя, что об этом не думала раньше, а была занята только собой. Эта мысль была поражена следующей: «А почему он не пришел, где он, как без него?» Всплывало то тайное неугомонное желание, она остановила и далеко запрятала прежние думы и мысли. Она открыла глаза, над ней, чуть наклонившись, стоял он. Руки ее не слушались, они уже обхватывали его шею. Та дума о дочери оказалась далеко не спрятанной, она стала часто появляться и все более настойчиво напоминать о себе. Появились перемены и в настроении Кати: в присутствии Парамона она тушевалась, начинала краснеть и вести себя беспокойно, а встретив взгляд матери или Парамона, старалась быстро уйти. Парамон тоже старался избегать общения с Катей и занялся хозяйскими делами, это у него получалось деловито и добротно. Подходили рождественские праздники, закончился пост, и Антонину Зиновьевну вместе с дочерью и Парамоном пригласили на праздник, где давался обед для почтенных людей губернии. Перед обедом выступало несколько сановных особ, которые говорили о губернаторе, уважаемых людях, и было сказано о высочайшем повелении Государя дать вольную грамоту Парамону за его заслуги перед отечеством, и было сказано, что он находится здесь, среди гостей. Вспомнили о Парамоне, когда обед был в полном разгаре, все были веселы и радостны, а вспомнила о нем губернаторша. Она попросила, чтобы Парамон рассказал, как он спасал женщин, по ее мнению, это был благородный поступок истинного рыцаря. Парамона попросили к столу, где восседала губернаторша со своими двумя дочерями. Сразу туда потянулась женская половина гостей. Антонина Зиновьевна шла позади Парамона, она была недовольна, что не было сказано ни слова о ней как участнице всех событий и, самое обидное, об истребовании той вольной грамоты. Она шла молча, но заставляла себя улыбаться, пытаясь напомнить о себе. Парамона усадили в кресле, возле него стала старшая дочь губернатора, а губернаторша и другая дочь сели напротив, Антонина Зиновьевна стояла чуть позади губернаторши. Пошли расспросы и вольный рассказ Парамона, вокруг все то затихало, то возникала буря восторга и аплодисментов. В какой-то момент старшая дочь схватила руку Парамона и прижала ее к груди, Парамон вскочил и стал перед ней, не отрывая руки, на колено. Крики женщин перешли в восторженный визг, на глазах губернаторши появились слезы, только Антонина Зиновьевна не могла оторвать взгляда от прижатой к груди руки. Ее несколько трясло, вспыхивало зло на Парамона и эту безобразную дочь губернатора. Катя тоже наблюдала эту сцену, и в ней кричало: «Какая некрасивая и старая эта губернаторская дочка», а та не отпускала руку и второй тянулась обнять Парамона. Парамон встал, высвободил руку и стал говорить, что так мог поступить каждый, случись такое. А сам своим чутьем ощущал, что этой молодой девушке, как и тем женщинам, с которыми его сводила судьба, нужна мужская сила и чтобы был муж. «Как мало им надо!» – и тут он встретил взгляд Антонины Зиновьевны, полный презрения и ненависти. Парамон поблагодарил губернаторшу, и гости стали расходиться, обсуждая произошедшее. Еще были тосты, крики, но больше никто не вспоминал о Парамоне, только старшая дочь губернатора, громко заливаясь смехом, махала ему рукой, то ли посылая приглашение подойти, то ли воздушный поцелуй. Антонина Зиновьевна уезжала, когда гости стали расходиться. Они с Катей стояли у крыльца и ожидали, когда Парамон подаст выездные саночки с кибиткой. Ехали молча, молча разошлись. В ту ночь Антонина Зиновьевна долго плакала, а под утро у нее укрепилась неожиданное решение отдать дочь замуж за Парамона, отписать ей все состояние, жить при ней и держать этого Парамона в узде. Есть у него неведомая сила, которая лишает воли женщину, возникает непреодолимое желание, и утолить его невозможно. Спала она крепким сном, а утром была весела и радостна. К Великому посту она вручила дочери документы на все владения, которые принадлежали ее мужу и ей, и попросила Парамона не заходить в спальню, сославшись на пост. Парамон уже не раз задумывался, как жить ему здесь дальше, приходила тайная надежда, что Антонина Зиновьевна станет его женой. Были такие моменты, скажи он ей об этом, и такое могло бы произойти, но он ей ничего не говорил, а она не намекала об этом. Да и кто он для нее, такой богатой женщины, вдовы известного человека.

Парамон почувствовал перемены к нему Антонины Зиновьевны и заподозрил, что она подталкивает его к дочери. Катя его волновала с той поездки, как коснулась его руки, но Парамон старался сдерживать себя, вспоминая праздник у губернатора, после которого он понял, что может оказаться никому ненужным и отвергнутым этой семьей. Только через неделю у них с Антониной Зиновьевной наладились деловые отношения, и он понял, что на этот раз пронесло. Получив вольную, Парамон стал еще более беззащитным и в некоторые моменты потерянным, тогда на него находило желание деятельности, и он старался. Катя тоже была сдержанной, но если они были вдвоем, она становилась смешливой, много смеялась, показывая свои маленькие зубки. Ее глаза светились и улыбались, это и волновало Парамона. Когда Антонина Зиновьевна объявила о наследстве, которое переходило к Кате, у Парамона закралась мысль, что Катю Антонина Зиновьевна хочет выдать замуж, было только непонятно, почему переписано все наследство, а не часть для приданого. Дальнейшие думы он гнал от себя и прятал, настрого запрещая себе к ним обращаться, и это ему удавалось.

После жнива Парамон и Катя обвенчались и уехали в столицу, так захотела Катя, того же хотела и Антонина Зиновьевна. Она как-то сникла, на лице можно было заметить отчетливые морщины, печаль легла у нее в глубоких ямочках между глаз. Парамону северная столица не понравилась, его тянуло назад в имение, он порывался домой, но не решался, а тут стало известно, что Катя беременна, и они сразу засобирались. Катя была безмерно счастлива, она без раздумий отдала себя всю этому порой грубому и ненасытному человеку. Она тоже почувствовала неудержимое желание к Парамону, ей становилось страшно за себя от этого желания, но сделать уже ничего с ним не могла. Порой проскальзывала видение, как Парамон несет мать на руках и она обхватывает его шею, но от него возникала только большая страсть и желание быть с ним, таким любимым ею человеком.

Приехали они, когда уже зима уверенно обосновалась на подвластных ей просторах. Антонина Зиновьевна, узнав о беременности дочери, сразу ожила, засуетилась и, как ей говорили, стала совсем молодой. Парамон сдержанно поздоровался с ней, прикоснулся губами к руке. Волна пробежала по телу Антонины Зиновьевны и утихла. «Какую же сильную власть он имеет над женщиной», – пронеслась у нее мысль. Не раз срывался Парамон, пользуясь этой властью над женщинами, потом наступали периоды его бурной деятельности в хозяйских делах, где он никому спуску не давал, был строг и прижимист. Катя рожала одного сына за другим, и была у них в семье великая радость. Пошатнулось у нее здоровье, и надо было ее отправлять на лечение за границу. Уехали тогда Катя и Антонина Зиновьевна с детьми на лечение, но не сиделось там Антонине Зиновьевне, примчалась она вовремя, понесло Парамона тогда, и тогда состоялся у них разговор. Пригрозила Антонина Зиновьевна, что отправит его без ничего по свету, если такое будет продолжаться. Но и Парамон не остался в долгу, напомнил он ей о своей власти над женщинами и добавил, что и они имеют над ним такую же власть, и что ему тогда делать. «Бесовская это сила, куда ее денешь, куда ее направить?» – говорил он, и Антонина Зиновьевна его понимала, но настаивала на своем, чтобы разгула не было. А увидела шрам на его руке, чуть не потеряла голову и на следующий день собралась уезжать, взяв слово, что будет ждать Парамон жену, и напомнила ему свою угрозу. С тяжелым чувством она уезжала, но остепенился тогда Парамон. Когда через год приехала Катя и сразу забеременела, родилась у них дочь, то был великий праздник, и снова Катя занемогла и уехала за границу с Парамоном и нянечками, оставив старшего сына с Антониной Зиновьевной. Но пришлось Антонине Зиновьевне ехать к дочери, прислала Катя письмо и просила мать срочно приехать, та догадалась, в чем дело, и отправилась в путь. Снова были разговоры с Парамоном, и, оставив Катю только с маленькой дочкой, все уехали домой. Вот здесь Антонина Зиновьевна ощутила власть над этим неугомонным мужчиной, заставив его снова заняться хозяйством, в котором появился упадок. Сама стала выезжать в церковь и просить Господа об отпущении грехов, ходила на исповедь, но открыться не смогла и принесла эту тяжесть домой со словами: «Наверное, такой и уйду в могилу». К приезду Кати дела в имении поправились, Парамон стал вводить новшества, о которых так много говорили в окрестных имениях, но никто за них серьезно не брался. А у Парамона они приносили немалый доход. Снова через год у Кати родился еще один мальчик, назвали его Игнатом, роды были тяжелые, и после них приехавший губернский доктор сказал, что детей у нее больше не будет. Катя вскоре поправилась и за границу не поехала, а Парамон находился под полной властью Антонины Зиновьевны. Уже в преклонных годах она слушала Парамона и молча кивала, соглашаясь с его доводами, или резко их отвергала, Парамон ей не перечил. Катя была в заботах о детях, их воспитании, однажды спросила у матери, как ей так удается усмирять ее мужа. Долго молчала Антонина Зиновьевна, а потом, когда уже, казалось, она и забыла о том вопросе, вдруг сказала:

– Доля у нас такая, доченька, она наша, и ее нам нести, а чтобы его усмирять, надо власть над ним иметь. Я над ним имела ее, а он надо мной, – и, улыбнувшись, оставила дочь одну.