© Андрей Морель, 2025
ISBN 978-5-0067-2907-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Эпиграф
Je pensais que les mensonges faisaient mal, mais la vérité est encore pire.
– Канадская панк-рок группа Vulgaire Machins (Granby, Quebec, Canada), альбом «Compter Les Corps» '2006, одноименный трек
Я думал, ложь причиняет боль, но правда – ещё хуже.
Глава 1
Новосибирск дышал декабрём – серым, колючим, будто снегом в лицо швырял кто-то, кто давно обиделся. Ветер шёл по улицам как санитар: в халате из инея, с резким нравом и пустым взглядом. Деревья вдоль дороги стояли смирно, обмотанные тонкой проволокой света – гирляндами, которые не грели.
На пятом этаже студенческого общежития почти не горел свет. Из окон – редкие пятна желтизны, как выцветшие пятна жизни на старой рентгенограмме. Молчанов втянул голову в воротник, поднялся по лестнице – лифт не работал уже третью неделю – и, чуть отдышавшись, толкнул дверь своей комнаты. И замер.
Дверь была приоткрыта. Совсем чуть-чуть – ровно настолько, чтобы не быть случайностью, но и не стать прямым вторжением. Щель между косяком и полотном была узкой, как вопрос, заданный вполголоса. Сквозняк? Ошибка? Или…?
Он медленно вдохнул, выдохнул. Потянул носом. Запаха чужого не было – ни сигарет, ни чужого парфюма, ни лекарств. Только его привычное: йод, кофе, носки и бумага. Этот букет мог бы стать логотипом курса по выживанию на клинической базе.
Внутри всё вроде бы было на месте. Куртка на спинке стула, халат – на гвозде, учебник по патологической анатомии раскрыт на той же странице, где он его оставил: некроз, виды, примеры. Даже кружка с засохшей пенкой от кофе стояла на подоконнике, как дежурный свидетель его распада. Но одна вещь – только одна – была не такой.
Серая тканевая тетрадь, дневник, в который он записывал не мысли даже, а срезы – нюансы, чужие фразы, неуловимые детали из дежурств, диалоги, обрывки слов, которые хотелось сохранить, – лежала не тем боком. Раскрытая. Пахнущая чужим касанием. Словно кто-то торопливо листал и не успел закрыть.
Он подошёл ближе. Пальцами тронул страницу. Бумага была тёплая, будто её недавно держали в руках.
Он метнулся к ноутбуку. Щёлкнул клавишу. Молчит. Ещё раз. Чёрный экран. Проверил питание – на месте. Кабель – тоже. USB-порт. Нет флешки.
Его флешки. Чёрная, с красной полоской. Постоянно торчала сбоку, как сигарета у киногероя 90-х. На ней – всё.
Архив. Не сенсационный. Но личный. Записи с дежурств. Аудиофрагменты. Иногда пациенты говорили такое, что мурашки бежали по позвоночнику. Иногда – врачи. Иногда – он сам. И он их записывал. Не для суда. Для себя. Чтобы понять. Чтобы не забыть.
И теперь это всё – исчезло.
Он не стал поднимать тревогу. Не стал звонить вахтёру или друзьям. Не стал орать. Просто выключил свет. Медленно, как будто темнота могла вернуть контроль. Как будто тьма могла снова стать его союзником.
Но она больше не была.
Утром в отделении всё выглядело как всегда. И именно это было невыносимо. Обшарпанные стены, коридоры, с натёртым до блеска ламинированным линолеумом, чай в пластиковых стаканах, мешки под глазами у медсестёр, у дежурных врачей, у самого здания.
На посту сидела Лена – медсестра с лицом, как у иконы: ничего не выражала, но видела всех. Видела больше, чем хотелось бы.
– Утро доброе, Александр Сергеевич, – не поднимая взгляда.
– Сомнительно, – бросил он, не останавливаясь.
В шестой палате Кирилл уже играл в маленького врача. Пятый курс. Ординаторский гонор. Спина прямая, голос поставлен, взгляд – как сканер на металлодетекторе.
– Давление сто на шестьдесят пять, пульс нитевидный, я уже позвал врача, – доложил он, даже не посмотрев.
Молчанов подошёл. Бабушка под капельницей дышала медленно, но взгляд был пустой. Диуреза не было с ночи. Систолика ниже семидесяти. Он присел, потрогал запястье.
– Хочешь – проверим? – сказал он, не глядя на Кирилла.
– Рад, что ты пришёл. Опять с анатомией сидел?
– Почти, – коротко.
Он не сказал, что делал. Не упомянул флешку. Но в голосе – металл. Холодный, чистый. Как игла, вытащенная из спирта.
В раздевалке Кирилл натягивал халат с видом человека, которому всё уже понятно, просто он молчит из вежливости.
– Ты не в духе, – сказал он, пытаясь сгладить.
– Ты всегда заходишь в кадр, а не в палату, – отрезал Молчанов.
Пауза. Тишина, в которую можно уронить истину и услышать, как она разобьётся.
– Ты был у меня в комнате?
Кирилл замер.
– В какой комнате?
– В моей.
– Нет.
– Уверен?
– Ты чего несёшь?
– Вопрос простой. Ответ – неточный.
Кирилл усмехнулся, но звук был чужой. Без связок. Как будто отрепетированный.
– Если бы я хотел у тебя что-то взять – я бы сказал.
– Ты всегда говоришь в лицо?
– Нет. Но в ухо пока не научился, – и вышел, хлопнув дверью.
Ординаторская пахла старым чаем, напоминала архив: всё стояло на своём месте, но будто кто-то давно не листал.
Сагайдак сидел у окна. Его кружка – с надписью «Фармакология – не магия» – парила в руке, как ингалятор в пальцах задыхающегося.
– Ты ночью не спал? – спросил он, не поворачиваясь.
– Почти.
– Проблема?
– Исчезла флешка.
– С документами?
– С мыслями.
Он обернулся. Долго смотрел. Как врач, который уже всё понял, но ждёт, пока пациент сам дойдёт до диагноза.
– Мысли – это опаснее.
– Смотря для кого.
– Ты что-то слышал? Видел? То, чего не должен?
– Пока нет.
– Тогда не лезь. Здесь сгорают даже умные.
Он не послушал.
Вечером – компьютерный класс. Пусто. Лампочка на сетевом фильтре мигала, как пульс в час перед смертью.
Он вставил запасную флешку. Зашёл в локальный диск кафедры. Новая папка. Создана два дня назад.
Misc_AlexM_notes
Никакой фамилии. Только стиль – его. Его фразы. Его интонации. Даже та, что он прошептал, когда умирала безымянная женщина:
«Боль – это не симптом. Это крик внутреннего судьи…»
В техническом чате мелькнуло сообщение:
«У кого доступ к камере с 3 этажа? Кто-то вчера лазил, лог странный.»
Он вышел. Закрыл. Стер след.
Но в голове уже шла другая операция. Кто-то следит. И кто-то не прячется. Наоборот – хочет, чтобы его искали.
Днём в палате профессор, бывший терапевт, парализованный на пол-лица, вдруг сказал:
– Пациент не всегда врёт. Иногда он просто живёт внутри своей лжи. Это вы писали?
Молчанов замер.
– Что?
– Моя дочь учится у вас. Показала заметки. Сказала: «Он умный, только злой».
Он не улыбнулся. Не поправил халат. Не пошёл жаловаться. Он просто подумал:
Кто ещё читал? И зачем?
Глава 2
На следующее утро снег в Новосибирске валил лениво, как будто не торопился лечь. Всё было в сером: небо, тротуар, лица. Воздух казался замедленным, как в комнате с пониженным давлением. Он не жал – он втягивал в себя. Молчанов шёл пешком до больницы, не спеша. Как будто медленное движение могло вернуть ощущение контроля. Как будто если не торопиться – тебя не заметят.
Снег под ногами не скрипел – он шуршал. Мелко, тихо, почти стыдливо. Машины ехали с включёнными фарами, но света было мало. Город выглядел так, словно забыл проснуться. Или сделал вид, что всё ещё спит – чтобы не отвечать на вопросы.
У входа в больницу стояли две фигуры в чёрном. Дежурные охранники. Один курил, другой листал телефон. Бейдж проверили привычно: короткий взгляд, щелчок глазами – и вперёд. Но в этом взгляде было что-то не то. Не узнал. А ведь должен. Обычно кивает, иногда даже шутит. Сегодня – просто пропустил.
Мелочь. Но теперь каждая мелочь весила больше.
Планёрка прошла быстро: заведующая буркнула пару общих фраз, ординаторы перекинулись дежурными диагнозами, кто-то чихнул – никто не отреагировал. Обычное течение больничного утра. И в этом «обычном» было что-то угрожающее. Как если бы кардиограмма пациента вдруг стала идеальной – мнимой, стерильной, искусственной.
Молчанов зашёл в ординаторскую. Не к Сагайдаку. Просто – пересидеть. Подышать чужим воздухом, посмотреть, как двигаются чужие стулья. Комната была пуста. Только в углу – халат на вешалке. Ещё тёплый, будто человек только что вышел. А может, ещё стоит за дверью, слушает, дышит в щель.
Он сел. Медленно. Достал планшет. Пролистал по базе: кто сегодня на смене, кто на дежурстве, кто подписывает обход. Всё шло по расписанию. Чётко, строго, без сбоев. Слишком чётко. Как будто кто-то выровнял все швы, чтобы они не цепляли взгляд.
Он открыл внутренний чат факультета – тот самый, где вчера мелькнуло сообщение о странном доступе к камере. Сегодня – пусто. Сообщения не было. Не просто без ответов. Его удалили. Аккуратно. Без следа.
Он начал набирать:
«Кто удалил пост о камере с третьего этажа?»
Потом стёр. Не отправил. Пока рано. Пока это ещё может быть совпадением.
В коридоре он столкнулся с Таней Воронцовой. Пятый курс. Резкая, с выражением лица, будто уже вылечила всех и теперь ей просто скучно. Волосы собраны, походка – уверенная. За плечами – рюкзак с латкой «Смерть не повод отменить лекцию».
– Саша, – кивнула. – У тебя такой вид, будто кто-то умер.
– Пока нет.
– Уже хорошо. Слушай, ты что-то писал интересное. Мне Лёня скинул фразу – про «ложь как внутреннюю среду». Это из твоих?
Он почувствовал, как что-то внутри провалилось. Не сердце – глубже. Как будто под его мыслями был пол, и кто-то выдернул доску.
– Лёня?
– Ну, Лёнька с шестого. Он с Кириллом общается. Где-то выкладку нашёл. Я думала, ты сам в сеть закинул. Там классные штуки.
Он кивнул. Коротко.
– А ты не помнишь, где он их нашёл?
– В телеге вроде. Закрытый канал. Что-то типа #clinicnotes. Не твой?
– Нет.
– Ну, жаль. Я бы подписалась.
Вечером – снова компьютерный класс. Пустой. Стулья, как кости. Сетевой фильтр – мигает. Он вошёл, сел. Подключился. Проверил историю соединений. За последние три дня – два входа с внешних IP. Оба – через VPN. Один совпадал с точкой доступа в больничной сети. Кто-то использовал Wi-Fi отделения. Не снаружи. Изнутри.
Он вернулся в комнату. Сел на кровать. Тетрадь – на месте. Он не открывал её. Слишком многое внутри уже не было его.
Он просто сидел. И чувствовал, как воздух стал плотнее. Не тише. Именно плотнее. Как жидкость. Как будто каждая мысль теперь передаётся не голосом, а осмосом.
Ночью он не спал. Лежал на спине, уставившись в потолок. Как будто ждал, что там загорится ответ.
В 2:28 кто-то прошёл по коридору. Шаги – лёгкие, почти неслышные. Потом – хлопок двери напротив. Тишина снова накрыла этаж.
Он встал. Включил настольную лампу. Открыл планшет. Зашёл в Telegram. Вбил: clinicnotes, клиника, анон, case, #медицина, #смерть.
Ничего. Только мёртвые паблики. Никаких каналов с таким описанием. Никаких совпадений.
Он свернул всё. Потянулся к клавиатуре – и только тогда увидел: на столе лежал лист бумаги.
Его не было вчера. Он бы заметил. Чистый. Белый. Формат А5. Один абзац. Аккуратным печатным шрифтом, будто вырезан из журнала.
«Те, кто ищут истину, редко находят справедливость. Но справедливость – это форма страха. Не правда делает человека уязвимым, а его уверенность, что он её знает.»
Он долго смотрел на бумагу. Потом аккуратно, двумя пальцами, как хирург с инструментом, сложил её и убрал в ящик.
Теперь это точно был не просто сбой. Это было сообщение. Или вызов.
На следующий день он сказал Кириллу:
– Ты не находишь, что в этой больнице слишком много тишины?
Кирилл посмотрел странно. Сначала в сторону. Потом на него.
– У тебя явно что-то с режимом сна.
Молчанов улыбнулся. Впервые за долгое время.
– Никак.
Глава 3
Молчанов не был уверен, что именно ищет. Уверенность исчезла так же, как и флешка – не громко, не драматично, а как будто кто-то потушил свет в соседней комнате. Он просто знал: нельзя сидеть. Нельзя ждать. Иначе начнёт гнить изнутри – как пролежень под аккуратно постеленной простынёй.
Он начал с самого очевидного. С того, кто назвал источник – Лёнька.
Лёнька из шестого курса. Худой, вечно растерянный, с торчащим кадыком и лицом, на котором одновременно помещались и улыбка, и испуг. Найти его было несложно: по расписанию – терапия, дневное отделение, корпус Б.
Молчанов выждал. Не стал перехватывать на глазах у всех. Подкараулил после пар, у раздевалки – возле облезлой таблички «Санитарный узел». Пахло мокрыми куртками, антибактериальным мылом и едва слышным ощущением вины.
– Лёнь. Подожди.
Парень обернулся. Рука с рюкзаком зависла в воздухе.
– А?
– Это ты нашёл мои заметки? Где именно?
– А-а, ты про это… – Лёня почесал затылок. – Ну да, я видел. Подборка была. Типа «анонимный дневник медика».
– Где?
– Где-то в телеге, я не помню. Ссылка прилетела. Я прочитал – прикольно. Потом Воронцовой скинул. Она любит всякую такую муть. Ты чего так напрягся?
– Канал ты не сохранил?
– Нет, кажется. Сейчас… – Он достал телефон. Начал листать. Быстро, потом медленно. Потом снова быстро. – Нету. Стёрся, видимо. Или закрылся. У них там подписка какая-то была, потом – бах, и пусто.
– Кто тебе прислал?
– Да какой-то наш. Может, Кирилл. Или Платов. Он всё шарит. Хочешь – спрошу?
– Не надо, – сказал Молчанов и ушёл.
Он не верил в совпадения. Особенно такие. Канал исчез слишком быстро. След через конкретного студента – слишком прямой. Это выглядело как подброшенный маршрут: мол, смотри сюда, вот, вот же оно. Лже-след.
Он вернулся в ординаторскую. Халатов никого. Свет – неяркий, от потолочных ламп, будто больница экономила электричество на чужих дежурствах. Он подключился к внутренней сети. Через старый аккаунт лаборанта, оставшийся ещё с практики. Его забыли удалить. Он – нет.
Раздел «журналы доступа». Последние пять дней. Два незарегистрированных входа с мобильных IP. Оба – через больничную Wi-Fi-сеть. Без логина. Без привязки к учётке. Только маршрут, только время.
Первый – в ночь исчезновения флешки. Второй – вечером, когда он нашёл свою фразу в базе.
Кто-то следит. Не в прошлом. Сейчас. В реальном времени.
Позже, в кабинете функциональной диагностики, он ждал пациента. Стены – светло-зелёные, краска вздулась у плинтуса. На подоконнике – пыль, будто с прошлого века. На стене – старые советские часы. Секундная стрелка тикала рывками. Каждое движение – как усилие. Как мышечный спазм.
Он достал блокнот. Обычный. Бумажный. Лист в клетку. На нём – одна строка, написанная быстро, почти отрывочно:
Ищи не в цифровом, а в бытовом. Не «кто залез в сеть», а «кому было не лень».
Пауза. Он провёл черту под фразой. Написал ниже:
Зло не работает через сложности. Оно работает через доступность.
Он не знал, почему записал. Просто почувствовал: это нужно. Не чтобы не забыть. Чтобы кто-то другой прочитал.
Не потому что он это опубликует. А потому что кто-то читает всё. И, возможно, уже отвечает.
Он вышел на улицу. Снег валил, не торопясь. Машины стояли, как гипсовые отливки. Мир казался загипнотизированным. Или просто задумчивым. Ветер – будто хотел стереть лица.
Он посмотрел в сторону корпуса.
На его почте – одна строка. Во внутреннем мире – уже десятки. И все без ответа.
Но теперь он знал точно: кто-то слушает.
Глава 4
Всё началось с пустого письма.
Не с угрозы, не с требования, не с крика. С тишины. Адреса не было – только строка с текстом.
Тема:
«Флешка – не цель. Она открывает дверь.»
Письмо пришло на студенческую почту – ту, которой он не пользовался. Не проверял, не вспоминал. Даже не знал, что она ещё активна. Последний раз он заходил туда год назад – чтобы отписаться от рассылки о лекциях, которые уже не посещал. И вдруг – непрочитанное. Одинокое, как чужой ботинок в коридоре.
Отправитель – бессмысленный набор символов. Ни имени, ни вложений, ни подписи. Только фраза. Как будто кто-то сунул под дверь не письмо, а ключ. Без адреса. Без пояснения, от чего именно он.
Он перечитал сообщение ещё раз.
«Флешка – не цель.»
А что тогда цель?
Какая дверь?
Он не стал отвечать. Не пересылал никому, даже не сохранил скрин. Но что-то в нём уже знало: это не ошибка.
Он пошёл к старому знакомому по прозвищу Слухарь.
Формально – аспирант с кафедры биофизики. Неофициально – человек, способный отследить даже ту часть трафика, которую сами админы называли «фантомной». Слухарь жил в серверной почти легально: у него был допуск, ключ, своя кружка с надписью «Я люблю UDP», и подстилка, на которой он дремал между сессиями пинга.
– Серьёзно? – протянул он, крутя в пальцах скрин с темой письма. – Даже без тела?
– Только тема. Ни текста, ни подписи.
– Это хуже. Гораздо хуже.
– Почему?
– Потому что это значит: тебе не нужны пояснения. Отправитель уверен, что ты всё поймёшь.
Он долго смотрел в монитор. Щёлкал клавишами, открывал порты, сканировал маршруты.
– Всё через двойной прокси. Глубокий туннель, шифр в обёртке. Письмо не локальное. Не с университета. Не с внешнего IP из России. Всё стерто ещё на выходе.
– То есть?
– То есть его не найти.
Он снял очки. Потёр переносицу.
– Мистер Медик, вы влипли во что-то очень современное.
– Я всегда мечтал об этом. Особенно в декабре.
– Если это видео, где ректор в халате просит укол, – ничего не говори.
– А если это видео, где укол – это метафора?
– Тогда скажи. Но очень тихо.
В обед он пошёл в ординаторскую. Не к Сагайдаку – просто туда, где есть стены. И где иногда бывает пауза.
Внутри пахло старым чаем, пластиком и чем-то бесплотным – как будто в этой комнате сидели не люди, а их отложения. Он сел. Взял кружку. Налил кипятка. Сидел. Не думал. Просто ощущал: где-то рядом кто-то уже смотрит.
Сагайдак появился через пару минут. Сел напротив. Молчал.
Он был из тех врачей, у кого пауза говорила больше, чем диагноз. Его голос редко звучал первым. Но когда звучал – всё остальное замолкало.
– Ты что-то нашёл? – спросил он наконец.
– Я начал.
– Тогда остановись.
Иди домой. Напиши отчёт. Поспи. Пойди на вечеринку. Или влюбись, наконец.
– Поздно.
– Ты всё ещё думаешь, что это про правду?
Молчанов не ответил.
– Это не про правду, – сказал Сагайдак. – Это про границу. Между знанием и вмешательством. Между видеть и лечить. Между слышать и отвечать.
– А вы… на чьей стороне?
Он смотрел. Долго. Как врач, который не хочет озвучивать смертельный диагноз, если пациент ещё дышит.
– Я на той стороне, где пациент должен дожить до утра.
Он вышел. Снег валил, как в замедленной съёмке. Без напора. Без импульса. Просто шёл. Будто это его работа. Он падал и ложился – на капоты, на пальто, на лица.