Лишняя глава

ГЛАВА 1. Идея фикс

– Mommy! Snow! – кричал мой мальчик, нимало не смущаясь пассажиров кругом.

– Сережа, мы же договорились, – я даже не пыталась отлепить его от иллюминатора. – Мы разговариваем только на родном языке.

– Прости меня, мамочка! Но твой город весь покрыт снегом! Как Ливиньо, но только огромный! – не утихал Сережка.

Его не укачивало в самолетах. Не тошнило на море. Не стучало в уши в поездах. Он везде был, как дома. Веселый, добрый, открытый абсолютно всем и каждому мой пятилетний сын.

Лайнер зашел на разворот. Город снизу подмигивал и ждал. Украсил себя яркими праздничными звездами. Завтра Старый Новый год. Почему всегда эта дата? Я приехала в гости. И у меня есть цель.

– Ничего не выйдет, Ло, – приговорил Гриша Мендель. Друг семьи и врач семьи. Хирург и состоятельный человек. Меценат, еврей и гомофоб. Недавно прошли выборы в губернаторы Архипелага, но Гриша не прошел, не добрал совсем ерунду. – Придется тебе смириться с этой мыслью.

Я взяла из его рук листок с хитрыми кодами-таблицами. Известный североамериканский центр отказал моему мужу в отцовстве в след за десятком других.

– Усыновляйте, – Гриша сделал широкий жест, разрешая. – А лучше, милая моя Ло, найди донора. Я могу помочь с удовольствием! Проверено шесть раз. Мин нет. Произвожу как мальчиков, так и девочек.

Мужчина рассмеялся громко и добродушно. Шутил процентов на девяносто девять. Его черноволосое, кудрявое, носатое и голубоглазое семейство походило на него с точностью клонов. Даже супруга Сара, полная и всегда обманчиво-сердитая, казалось, произошла прямиком из его чресел.

– Ладно, – я улыбнулась. – Я передам Луке твое предложение. Наверняка, он будет в восторге.

– Давай сохраним это в тайне, дорогуша, – подыграл мне доктор. И добавил гораздо серьезнее: – Анонимный донор – лучший вариант, поверь мне. В столичной Академии гарантируют не только цвет кожи. Даже цвет глаз и форму носа. Их банк спермы…

Я кивнула и перестала слушать. Банк спермы. Это звучит.

Океанская волна перекатывалась через двух полосный асфальт. Прилив. Дорога между островами Архипелага изгибалась широкой дугой. Я тихо засмеялась сама с собой. Вспомнила, как вела здесь машину в первый раз. Тогда случился майский ветер, я боялась ехать, а Лука ухмылялся и помогал выравнивать «дефендер» под натиском коротких мелких волн. Сережка бился внутри меня пятками точно в рулевое колесо. Уже тогда мечтал выскочить и хорошенько разглядеть мир кругом.

На нашем острове живут четыре собаки и три кошки. Кот один. Всех их мы выловили из моря. Лука не разрешает кота стерилизовать, поэтому я нахожусь в перманентно-вялотекущем процессе пристраивания котят. Океан приносит не только животных и трупы. Иногда он выбрасывает живых людей. Когда я вступила в местную Женскую Лигу Спасения, мой муж сказал:

– Развлекайся, как угодно, дорогая! Спасай этот мир на здоровье. Два условия: никаких человеческих подкидышей на нашем острове, и ты всегда ночуешь дома, со мной. Поверь мне, девочка моя, наш семейный круг идеален: я, ты и Сережка. Собаки-кошки-мышки не в счет.

Может быть, у него нет детей от того, что он их не хочет?

Любимая дорога, рукотворное чудо между небом и водой. Серебристая лента на лазурном поле. Мы с Сережей ездим по ней пять дней в неделю в школу на соседний остров. Здесь нет детских садов. Здесь дети ходят в школу с четырех лет. Два месяца назад мой сын выпрыгнул в воду на ходу из окна машины и спас собаку. Ту прибило к столбу ограждения грязной, едва живой тряпкой. Спасатель. Я хотела его наказать за смелость и героизм. Ну хотя бы оставить без мультиков. Но Лука не позволил. Вышел на улицу и дал салют из ракетницы в честь героя. Сережка смеялся заразительно-звонко, закидывая назад лобастую голову, блестел счастливо светлыми глазами на загорелом лице. Напомнил мне вдруг забытое напрочь далекое лицо.

Я поняла. Я знаю, где мой личный банк спермы. Ни о чем другом больше думать не могла.

Собачку мы назвали Шарик.

ГЛАВА 2. Уговоры номер раз

– Что подарить тебе на день рождения, девочка моя? – спросил Лука.

Лежал обнаженный поверх белого хлопкового покрывала. Смуглый, сильный, обрезанный снизу до середины бедер. Рисунки татуировок где-то выцвели от времени, где-то, особенно на руках, горели ярко и разноцветно. Рядом блестели глянцем развороты журналов.

Я не люблю отмечать этот день. Я родилась тридцать первого декабря. Канун Дня перемены дат. Кому интересно мое рождение перед главным праздником зимы? У моего любимого мужа имелось свое мнение на этот счет. Я легла с его стороны на кровать, ткнулась носом в прохладное плечо.

– Смотри, что я нашел, – он показал мне журнальное фото. Огромный серебристый Смит-и-Вессон с рукояткой из слоновой кости. Там проступал резьбой знакомый орел и призыв к богу хранить Америку. – Сорок пятый, как ты любишь. Основа основ. Позапрошлый век. Нравится?

– Я хочу девочку, – сказала я тихо в кожу мужчины. Гаванская сигара все также плелась в кольца с запахом моря.

– Хорошо, – неожиданно легко согласился Лука. – В твоем приюте есть подходящая? Что-нибудь прибило к берегу в очередной раз?

– Не в этом дело. Я хочу родить сама. Выносить и родить. Мое тело хочет, – призналась я. Озвучила идею фикс.

– Неужели твое тело хочет раздуться, как огромная тыква? – Лука развернулся и навис надо мной. Глядел удивленно-насмешливо. – Хочет мучиться, сидеть на бессолевой диете, не пить виски, глотать вонючее козье молоко, торчать дома безвылазно, прячась от очередной тропической заразы, потому что все прививки запрещены? Помнишь, как это было с Сережей? Потом рожать в муках, пропихивая через самое прекрасное место во Вселенной эту самую тыкву?

– Я хочу ребенка, милый, очень хочу, маленькую девочку…

Он чертил мягкими губами любимый свой маршрут по моей коже. Левая мочка уха, левый сосок, правый. Щекотно-страшно в пупке. Потом в центр. Я засмеялась и хотела сбежать. Но это точно не выйдет. Лука перевернул меня лицом в покрывало, чуть приподнял грубоватой ладонью под живот и вверх. К себе. Втолкнул горячие пальцы. Это он умел со мной. Довести до истерики, до слез, чтобы сама попросила, умоляла взять меня. Я умоляла.

– Ты не ответил, – я подлезла под мышку засыпающего мужа. Пора двигать тему.

– Да ради бога, хоть пять девочек, – посмеялся он мне в макушку устало и счастливо. Расслабился, хороший мой.

– Тогда я закажу билеты на одиннадцатое число? – я целовала нежно татуировки на груди мужчины.

Сейчас разразится буря, к гадалке не ходи. Грянет, не хуже, чем у классика. Я нарочно загнала ее в постель, чтобы к утру ветер стих. Я уговариваю мужчину самым древним на свете способом. Любовью.

– Какие билеты? – удивление в низком голосе. Мой мужчина не открывал глаз. – Мендельсон мне сказал, что договорится в Столичной медакадемии лично. Туда лету от силы час двадцать. Я сам тебя отвезу, когда время придет, Леля.

– Так ты знал! – я сделала вид, что злюсь. Села и бросила в него подушкой.

– Ты такая ох…енная в постели, когда тебе что-нибудь нужно, девочка моя! Я не устоял перед соблазном, позволил себя поуговаривать! – засмеялся довольно Лука. Радовался, дурачок, что провел меня глупую.

– Я не хочу в Академию, – я слегка зависла, не решаясь договорить.

– Не понял? Чего же ты хочешь? – Лука лизнул меня в шею. Сейчас, чего доброго, зайдет на вторую серию любви, с него станется. Надо спешить.

Я прыгнула в холодную мелкую воду семейных выяснений.

– Я хочу поехать домой и уговорить Федорова стать донором спермы. Тогда наши дети будут родными братом и сестрой.

– Что-о! Никогда! – сходу отказал Лука. Перевалился тяжело с кровати в инвалидное кресло.

– Я не буду с ним спать, – я села и подобрала колени к подбородку. Обняла их обеими руками. – я просто попрошу его стать донором. Иван возьмет пробирку…

– Леля, ты или сумасшедшая, или святая! Откуда такая дикая мысль? Зачем?

Затем. Так правильно для меня.

Лука резко вошел коляской в красивый, красного дерева секретер. Откинул крышку на хьюмидоре. Тот завел нежную песенку про рождество. Мужчина выбрал толстую сигару. Щёлкнул золотой гильотиной. Потом зажигалкой. Курить ему запретили врачи раз и на всегда. Лука плевать хотел на это.

Я благоразумно молчала. Ждала выпуска пара.

Синеватый дымок дальних странствий поплыл в теплом воздухе, устремляясь за москитную сетку к океану. Рассвет зажег узкую полоску горизонта. Лука заговорил спокойнее гораздо:

– Это полная ерунда, дорогая. Тебе же всегда плевать было на кровь, девочка моя. Родные братья-сестры! Зачем? Кому это интересно? Зачем тащиться через полмира? Чтобы залететь или для того, чтобы потрахаться с бывшим любовником? Отвечай, Леля! Честно! Ты соскучилась?

–– Не говори глупостей, любимый, – я выдвинулась робко вперед. Погладила мужа по железному плечу.

Отец Сережки. Я о нем совсем не думала. Не помню даже лица толком. Я просто хочу родить прекрасную девочку, такую же, как мой обожаемый сын. Зачем отдавать мечту на произвол чужой спермы, если есть беспроигрышный вариант?

– Я планирую искусственное зачатие…

– Она планирует! – мой муж искренне расхохотался. – Твой Федоров нормальный мужик, не идиот точно. Когда случится чудо, и ты его уговоришь, в чем я ни грамма не сомневаюсь, то зачем ему такие длинные ходы, Леля! и посредники! Он возьмет тебя за шею, развернет к лесу передом, а к себе задом. И вставит по самые гланды! Я бы на его месте поступил именно так. Ты понимаешь, что затеваешь, моя дорогая?

Я не ответила. Не смотрела в лицо мужчине. Знала и так. Лука редко позволял себе грубый тон в мою сторону, а сейчас зол до белых пятен от желваков на скулах. Зачем завелся? Я все равно решу то. Что мучает меня. Пауза.

Лука резко передвинул джойстик вправо. Коляска чуть не опрокинулась из-за критического крена. Он выровнял тяжелый аппарат, с силой оттолкнувшись рукой от стены. Там осталась некрасивая вмятина на ситце обоев. Выбив колесами створки дверей спальни, мужчина выехал в ночь.

– Ты привыкнешь к этой мысли, дорогой, ничего страшного, – сказала я тихо мужу вслед. Поплакала в подушку и уснула. Никогда и ни в чем он мне не отказывал.

Сутки он со мной не разговаривал. Потом, узнав, что я лечу на родину вместе с сыном, замолчал еще на три дня. Забирал с раннего утра с собой Сережку и уходил рыбачить на катере к дальним островам. Спал сердито на диване в лодочном сарае. Тридцать первого утром все закончилось.

– С днем рождения, девочка моя, – сказал негромко Лука, всучивая здоровенный антикварный револьвер с орлом на заднице. – Обещай, что вернешься.

– Обещаю, – я обняла любимого. Прижалась всем телом. – Обещай, что больше не сердишься.

– Я не умею на тебя сердиться, девочка моя, ты же знаешь. Но иногда трудно проглотить разные вещи. Пусть будет все, как тебе хочется. Если ты не вернешься обратно, я умру, – рассказал Лука прядям на моем виске.

– Как Чудовище из Аленького цветочка? – засмеялась я. Не реветь!

– Ничего не знаю про это. Я пошутил, – он легко щелкнул меня по носу. Отвернулся и ничего добавить не пожелал.

Одного мужчину я уговорила. Осталось уговорить второго. Как? Все эти бесконечные дорожные сутки я просыпалась, засыпала. Болтала с ребенком, водила его в туалет и буфет. И перебирала, перетряхивала свой будущий разговор с Иваном. Искала и находила, как мне казалось, веские аргументы. Отвечала на вопрос. Почему я приперлась к нему через пять с половиной лет и бог знает сколько тысяч километров. Почему и зачем. Стройно-завиральные теории рассыпались в прах сами собой перед ясной короткой мыслью: я верю, что так правильно. Для меня.

ГЛАВА 3. Прилет

Три моих прекрасных брата махали руками, как сумасшедшие, из-за стекла двери. Сережка выпрыгивал вверх, как мячик, и кричал:

– Я здесь! Мы здесь!

– Вы не могли бы успокоить вашего ребенка, – скрипуче попросила пожилая тетя в зеленом пуховике. Судя по страдальчески напряженным губам и независимому отчаянию, головная боль – ее лучшая подруга. – Наберитесь терпения, пожалуйста. Скоро все мы будем свободны.

– Здесь нельзя себя так вести, мой хороший. Мы мешаем другим, – я поймала счастливого прыгуна за воротник.

Он не задумался ни на минуту. Развернулся всем корпусом к страдалице.

– Прошу нижайше простить меня, мадам! – Сережка прижал правую руку к виску. – Я так больше не буду, слово чести!

– Не стоит так разбрасываться словами чести, корнет, – вдруг приняла игру дама. Просияла, усмехнулась и подала мальчишке руку. Для рукопожатия. – Ваши извинения приняты.

– Мерси, мадам! – не остался тот без реплики. Вдруг звонко чмокнул протянутую кисть. И засмеялся заливисто ямочками на щеках.

Пепельно-серые после двадцатичасового перелета лица людей заулыбались, открылись, сделались добрее. Я знала это чудо за своим сыном. Его обаяние способно растопить айсберг. Или я обычная, нормальная ненормальная мать?

Наконец мы вырвались на простор большого зала.

Марек раскинул руки для объятий. Сережка примчался и прилип к нему на грудь. Петька и Пашка попадали сверху. Тискались и раздавали друг другу немаленькие братские хлопки.

Всю эту красивую троицу мы с Сережей видели в начале сентября прошлого года в Дубае. Там проходил турнир юношеских команд по хоккею. Наш Петюня сделался хоккеистом. Четыре года назад Иван его увлек: мол, в футболе ловить нечего, то ли дело клюшка и шайба. Он много сделал для моих парней. Про это я имела регулярные отчеты от всех троих, когда они прилетали на остров в летние каникулы. В Дубае мы чудом не пересеклись с Федоровым-старшим. Родина в очередной раз решила жизнь русского офицера по-своему.

– Привет, малышка! Какая же ты все-таки у нас красавица! – Марек обнял меня свободной рукой. Погладил одобрительно белый мех короткой, чуть ниже талии, шубки. Опустил ладонь ниже и нахально прихватил меня за попу в теплых, цвета молока рейтузах. – Вышитые сапожки от Дольче? Класс! Ты видела, какой сегодня снегопад? Как будто специально для вас! Город засыпало по крышу! Повезло! Серега, как тебе родимый снежок?

– Я видел в окно! Здорово! Мы будем играть в снег? – мой мальчик уже опасно раскачивался, уцепившись за руки двойняшек. – Пошли скорей!

– В снежки, – поправил племянника мой белоголовый братик. Павел.

И вручил мне букетик коротких белых роз. Поцеловал в щеку трогательно мягкими губами. Он не слишком изменился по сравнению с хоккейным силачом-братом. Вытянулся вверх угловато-застенчиво. Широкоплечий Петр обнял крепко, звонко облобызал в обе щеки. Выросли они оба. Перегнали меня.

– Как ты пахнешь! – Марек с удовольствием обнюхивал мои волосы. Снова на нем бушлат из норки и узкие штаны. Набрал слегка массу за последнее время, но мозгов не нарастил. – Ты подарки привезла?

– Все для тебя, детка! – я похлопала по тележке с багажом. – Что стоим, кого ждем?

– Да тут вас еще один человек встречает, – блондин небрежно махнул рукой мне за спину.

Я оглянулась. Кто?

Иван шел к нам. Черное пальто, черные брюки, черные безукоризненно начищенные туфли. Ничего не осталось от ковбоя в джинсах, вельветовой зеленой куртке и желтых катерпиллерах. Недешевый, респектабельный мужчина в свои уверенные сорок лет. Или около. Не постарел. Не подобрел точно. Ему серьезно не хватало цветов в руках. Например, красных гвоздик и похоронной процессии. Я рассмеялась собственным глупостям.

Красив, как бог. Ладони неожиданно вспотели. Я подзабыла про эту фигню со мной.

– С приездом, – Иван умудрился обнять, не коснувшись. Ткнул губами в воздух около щеки.

Потом, чуть наклонившись вперед, протянул руку моему сыну.

– Меня зовут Иван.

– Сережа! – звонко объявил тот и доверчиво вложил пальцы в широкую ладонь.

К горлу подступила секундная дурнота. Я сглотнула. Я не ожидала, что они окажутся настолько похожи.

Оказывается, не только Мендельсоны способны клонировать себя. Две пары серых глаз под прямыми темными бровями. Одинаковые носы и рты. Даже уши у этих двоих оттопыривались синхронно-деликатно. Почему я всегда воображала, что мой мальчик пошел в меня? Ничего подобного. Интересно, с девочкой, как получится?

– Кла-а-с-с! – ухмыльнулся Марек. Наблюдал картину жизни с наслаждением.

Паша захлопал изумленно ресницами. Переводил глаза с одного на другого. Не понимал. Не верил.

А Петька сказал возмущенно:

– У Калерии пироги стынут! Погнали!

Черный сверкающий лексус на парковке снег украсил белой шапкой. Иван открыл для меня первую пассажирскую дверь. Поддержал галантно за локоток, помогая сесть на сиденье. Во всей его черной фигуре застыло напряжение. Не сильное, но я чуяла кожей.

Я как-то неважно себя ощущала. Как будто головная боль на подходе, давит навязчиво и не наступает. Сердце странно теряло ритм. Наверное, это дорога, перелет сказывается, температура за бортом…

Мальчишки забрались назад, споря шумно, кому держать на коленках самого младшего и крикливого.

На торпедо белый сверток. Цветы. Иван протянул их мне, не развернув, не сняв черных кожаных перчаток.

– Это от Лени. Помнишь его? Он шлет вам привет. Мечтает увидеться, – сообщил он спокойным голосом, не глядя.

– Конечно, увидимся, спасибо, – засмеялась я. Отогнула край тонкой бумаги. Опять розы. Опустила лицо в едва слышный аромат. Определенно в воздухе стало легче дышать, когда черный мужчина заговорил. – Спасибо тебе, что встретил. Как бы мы добирались в такой снегопад, ума не приложу.

– Я не мог вас не встретить, – проговорил Иван. И посмотрел в зеркало заднего вида на пыхтящих и пихающихся ребят. Самый мелкий и самый громкий в центре. Усаживаются, никак не усядутся. По пять лет всем четверым.

– Э, пацаны! Легче там! Двери повыдавливаете!

– Пф! Кому нужны твои двери, Иван! – фыркнул Марек, устраивая Сережку на коленях. – Тут как бы яйца не раздавить! Лелька, ты чем сына кормишь? Он тяжелый, как бегемот!

Едой, хотела я ответить. Не успела.

– Тсс! – громко заявил мой сынулька. Приставил пальчик к губам. – При маме нельзя говорить «яйца»! Мама яйца не любит!

– Да ну?! – вдруг хором выдали Марек и Иван.

Первый заржал в голос. Второй отвернулся к окну. В черном отражении стекла прикусил губу. Не смог. Делал вид, что смотрит назад на дорогу и улыбался.

Лед тронулся. Иван расстегнул пальто, снял перчатки. В синей подсветке приборной панели его руки казались неестественно белыми. Квадрат часов. Никаких колец. Чисто, ухоженно до скрипа. Никаких царапин. Маникюр. Подушечки пальцев выстукивают ритм залетной песенки по коже руля. Четкий профиль на фоне черного стекла. Следит за дорогой. Изредка взглядывает в зеркало на шумных пассажиров за спиной. Уголок рта тянет вверх улыбку.

Горячие искры в пальцах ног рванули вверх. Я поймала их, тесно сдвинув колени. Уф! Не хватало еще кончить здесь, как подросток. Такой подлянки от себя не ждала совсем.

Тяжелый автомобиль нес нас к папе.

ГЛАВА 4. Папа

Двор белел под фонарем девственной снежной пустыней. Не видать даже следа от лавочек. Иван уверенно припарковал лексус, ничего не задев, не опрокинув. Не в первый раз, видно. Я выбралась наружу и подняла лицо к небу. Снежинки закручивали спирали. Трогали каплями веки.

Бах! Увесистый снежок прилетел мне пониже спины. Малышня во главе с Мареком затеяла зимние народные игрища. Я попробовала возразить и через секунду сделалась мишенью. Еще через секунду превратилась в снегурочку. Иван с забытым букетом в руке даже не пытался спастись. Он просто закрыл меня собой, и мы сбежали в подъезд.

Я стучала громко по ступенькам, сбивая снег с каблуков. Отряхивалась, как собака. Поднималась на второй этаж.

– Позволь, я тебе помогу, – сказал Иван. Протянул руку к воротнику моей шубы.

Я кивнула и вынула себя из рукавов. Он несильно встряхнул пару раз белый меховой жакет. Разнес кругом брызги растаявшего снега и моих духов. Сложный, томный, тропический вкус. Еще чуть и откровенно вульгарный. Мне не слишком нравился. Но Лука считал иначе, зарываясь лицом в мои волосы со своим неоднозначным «м-м-м». Сам выбирал и дарил. Спорный аромат. Категорически неуместный в прозрачном холоде русской зимы. Я услышала легкий вдох за спиной. Оглянуться не решилась. Выбирала пальцами снег из кудрей. Блядский запах на лестничной площадке сделался угрожающим.

– Как пахнет! Чума! Лелька! Дай понюхать!

Топоча тяжелыми ботинками по вытертому граниту лестницы, бой-команда догнала нас. Снег в карманах, рукавах, за шиворотом. Румяные, счастливые, громкие. Сережка барахтается под мышкой у блондина. Тот схватил меня за талию, сунул нос в макушку. Двойняшки следом не упустили случая обняться и потереться носами. Я, смеясь, отбилась и отобрала сына.

Дверь распахнулась. Папа и Калерия. Объятия и слезы.

Ничего не изменилось в доме моего отца. Тот же приглушенный свет в прихожей и коридоре. Тот же запах старых книг и пирогов. Книги начинались здесь от самой входной двери. Старый, добрый столетний бьёрквист прятал за стеклами мало кому интересные теперь сокровища.

– Как же я рад, Лелька! Как рад! – мы сидели, тесно обнявшись. Мой папа и я. Нам не пришлось увидеться ни разу за все это долгое время.

– Океания, бог мой! Почему так случилось? Расскажи, мой любимый ребенок, почему? Ты ведь любила свой дом на Садовой улице, гордилась им, столько друзей всегда вокруг тебя было. Мы с Лерой, мне казалось, были твоей семьей. И мальчики. И вдруг, раз! Оставила все и всех в одно мгновение. – папа убрал осторожно волнистые, чуть влажные пряди с моего лица. Я пряталась за ними. Щеки горели. Зимний ветер или стыд? – Никогда бы я не подумал, что ты уедешь так страшно далеко от нас, Леля. Ты хоть счастлива там, на другом конце земли?

– Я счастлива, папочка, – я прижалась лицом к любимому плечу. Папа.

– Мальчики рассказывали, что твой муж инвалид. Я видел фото. Интересное лицо, характер чувствуется. Это, наверняка, не простое дело, жить с человеком без ног? – он заглянул близко в мое лицо. Хотел знать.

Я стала рассказывать, как прекрасно устроен наш островной быт для человека на коляске. Про рыбалку, про океан. Про то, какую я теперь умею готовить еду. Про боли, которые приходят к моему мужу строго каждое полнолуние, как часовые. Про много чего еще. Калерия присела на краешек кресла, вытирая то и дело глаза. Качала головой и слушала мои россказни. Она явно прибавила в талии десяток сантиметров, зато доброе лицо не изменилось ничуть.

Марек уверенно шуровал на кухне. Гремел крышками и звонил микроволновкой. Двойняшки слажено выдвинули стол. Тяжелый лен скатерти. Парадный фарфор из буфета. Вычищенный до белого мельхиор, тяжелый старый хрусталь. Знакомые, привычные дела членов семьи. Калерия даже не оборачивалась, чтобы что-то подсказать. Я тихонечко терлась щекой о папину ладонь на плече и не чувствовала себя лишней.

– Надо насыпать соль в солонку, – сообщил из недр буфетной витрины Петр.

– Сейчас, – отозвался Павел из кухни.

– Я! Дайте мне! я могу, я умею! – взмолился Сережка, бегая за родней взад-вперед и откровенно мешая. – Калерия Петровна! Можно?

– Все можно, Сереженька. Называй меня, пожалуйста, бабушкой, дорогой мой, – попросила Калерия, поднимаясь из низкого кресла.

– Бабушка, можно я насыплю? – мгновенно перестроился мелкий торопыга. Приплясывал на месте от нетерпения. Так хотел влиться в мужской коллектив.

– Сидите, Калерия Петровна. Мы справимся, – негромко, низко, чуть хрипловато. Так, как я забыла давно. Непостижимый для меня тембр.

Иван возник на пороге. Белое кухонное полотенце на широком плече. Шея. Тонкий черный джемпер. Рукава поддернуты выше локтей. Руки. Кисти. Брысь!

Мужчина взял моего сына за руку и увел на кухню.

– Какой замечательный мальчик! На Ивана очень похож, – вздохнул папа. Посмотрел на меня непонятно-грустно. – Скажи мне, взрослый мой ребенок, ведь это я во всем виноват?

– Господи, папочка, да в чем? – я обхватила плечи отца руками. Прижалась тесно. Я не хотела, чтобы он продолжал. Я догадывалась. Нет!

– Я был не прав, когда отговаривал тебя выходить за него замуж…

Я закрыла папин рот ладонью. Поцеловала в мягкую щеку.

– Никого ни от чего ты не отговаривал, папочка! Фу! Глупости ужасные! Разве меня можно отговорить? Я сама не захотела, поверь. Я не жалею ни о чем, клянусь тебе. У меня замечательная жизнь, папочка! Я меня любимый муж, сын, дом! У меня все замечательно! Мальчики приезжают каждое лето. Единственная моя печаль в том, что ты и Калерия далеко от меня. Я скучаю ужасно. Но теперь мы будем чаще видеться и не будем столько плакать!