Ткачи душ

Глава 6: Согдийский купец

Первые недели в караване были адом, вымощенным песком и звёздами. Мир Мэй Лин сжался до простого, жестокого цикла выживания. Подъём в предрассветном холоде, когда кости ломит от сна на жёсткой земле. Быстрый, скудный завтрак – твёрдая, как камень, лепёшка и несколько глотков тепловатой воды из бурдюка. А затем – бесконечные часы пути.

День был ослепительным, безжалостным врагом. Солнце в зените выжигало из неба все краски, превращая его в белёсую, раскалённую чашу. Горячий ветер бросал в лицо пригоршни едкой пыли, которая скрипела на зубах, набивалась в нос и глаза. Пейзаж не менялся часами, днями: каменистая пустыня, серая и безжизненная, изредка сменялась морем рыжих дюн, чьи гребни были острыми, как лезвия ножей. Монотонный, убаюкивающий шаг верблюдов, скрип кожаной сбруи и заунывные песни погонщиков сливались в единый, гипнотический гул, от которого мутился разум.

Мэй Лин, теперь известная всем как молчаливый юноша Линь, научилась жить в этом аду. Она научилась обматывать лицо тканью, оставляя лишь узкую щель для глаз. Научилась ходить, экономя каждый шаг, каждое движение. Научилась распределять воду так, чтобы её хватало ровно до следующего колодца. Она огрубела. Её нежные руки ткачихи покрылись мозолями от верблюжьей узды, кожа на лице потемнела и обветрилась. Она почти не говорила, опасаясь, что её голос выдаст её. Она держалась в тени, выполняя свою работу, стараясь быть незаметной, как ящерица среди камней.

Но даже в этом изнурительном однообразии она оставалась художником. Она наблюдала. Она видела, как на закате пустыня вспыхивает тысячами оттенков фиолетового, розового и оранжевого. Видела, как ночью звёзды становятся огромными, яркими и близкими, словно рассыпанные по чёрному шёлку алмазы. Она слушала многоголосый хор каравана на привалах. Резкая, гортанная речь парфянских наёмников, мелодичный, похожий на журчание ручья язык купцов из Самарканда, и, конечно, её родной ханьский, звучавший здесь грубо и просто. Это был целый мир, жестокий и прекрасный, и она впитывала его, как сухая земля впитывает редкий дождь.

Среди сотен лиц каравана было одно, которое она заметила сразу. Это был не главный караван-салар, вечно занятый и крикливый, а один из самых богатых купцов, чьих верблюдов, гружённых самым дорогим шёлком и фарфором, было больше всего. Его звали Азад. Он был согдийцем, мужчиной лет пятидесяти, высоким и статным, с бородой, тронутой сединой, и глазами цвета крепкого чая. В этих глазах светились мудрость и спокойствие, столь редкие в этом суетливом, полном жадности и страха мире. Он не кричал на слуг, не спорил с другими купцами из-за цены на воду и не участвовал в азартных играх у костра. Он часто сидел в стороне, делая записи на вощёных дощечках или просто наблюдая за звёздами.

Иногда их взгляды встречались. Мэй Лин тут же опускала глаза, боясь привлечь внимание столь важного человека. Но в его взгляде она не видела ни презрения к мелкому слуге, ни праздного любопытства. Она видела спокойное, вдумчивое наблюдение.

Их первое настоящее столкновение произошло на третьей неделе пути. Один из верблюдов, которых вела Мэй Лин, внезапно оступился на каменистой тропе. Тюки на его спине опасно накренились. Внутри, как знала Мэй Лин, был груз тончайших фарфоровых чаш. Если бы они разбились, её бы в лучшем случае жестоко высекли, в худшем – бросили бы в пустыне. В ней проснулись инстинкты. Она не просто дёрнула за узду. Одним быстрым, точным движением она подставила плечо под наваливающийся тюк, одновременно уперевшись ногой в камень, и плавно, используя вес собственного тела, вернула верблюду равновесие. Всё произошло за пару секунд.

Она обернулась и увидела, что Азад, чей верблюд шёл следом, наблюдал за ней.

– Хорошая работа, юноша, – сказал он на ломаном, но понятном ханьском. – У тебя быстрые рефлексы. И умелые руки.

Мэй Лин лишь молча поклонилась, и её сердце бешено колотилось. Он заметил. Он обратил на неё внимание. Это было опасно.

Следующие дни он часто оказывался рядом. Он не был навязчив. Иногда он просто делился с ней фиником во время короткого привала. Однажды ночью, когда температура резко упала и ледяной ветер пронизывал до костей, он, проходя мимо, словно невзначай уронил рядом с ней старое шерстяное одеяло. «Мне оно не нужно, слишком жарко», – бросил он и ушёл, не дожидаясь благодарности. Эти маленькие, молчаливые жесты доброты были для Мэй Лин глотком воды в пустыне её одиночества. Она начала позволять себе верить, что не все люди в этом мире подобны градоначальнику Гуану.

Их отношения изменились в оазисе Лулан, древнем перевалочном пункте на краю пересохшего озера Лобнор. Караван остановился здесь на три дня, чтобы пополнить запасы и дать отдохнуть людям и животным. В первую же ночь наёмники, получив плату, устроили пьяную драку. Мэй Лин, старавшаяся держаться подальше, видела, как один из парфянских воинов, огромный, бородатый мужчина, в пылу ссоры распорол рукав своей туники от плеча до локтя.

Наутро он ходил мрачный и злой, безуспешно пытаясь зашить дыру грубой иглой. Швы получались кривыми и ненадёжными. Мэй Лин колебалась. Показать своё умение – значило привлечь ненужное внимание. Но мысль о том, чтобы сделать что-то привычное, что-то, что у неё получается лучше всего на свете, была слишком соблазнительной. Она подошла к воину.

– Позволь мне, – тихо сказала она.

Воин окинул её презрительным взглядом, но затем увидел в её руках маленький дорожный набор с иглами и нитками и пожал плечами. Мэй Лин взяла тунику. Её пальцы, соскучившиеся по настоящей работе, пришли в движение. Она не просто зашивала. Она использовала сложный, почти невидимый шов, которому её научила мать, укрепляя ткань изнутри. Её игла порхала, как бабочка, и через десять минут на месте рваной дыры был лишь тонкий, аккуратный рубец, прочнее, чем остальная ткань.

Воин присвистнул от изумления. Он похлопал Мэй Лин по плечу с такой силой, что она едва устояла на ногах, и в благодарность сунул ей целую вяленую рыбу. Мэй Лин спрятала своё сокровище, но, подняв глаза, увидела Азада. Он стоял неподалёку и смотрел не на воина и не на тунику. Он смотрел на её руки.

Вечером он сам подошёл к её маленькому костру.

– Я был прав, – сказал он, садясь на песок. – Ты не погонщик верблюдов, Линь. И не слуга. Ты – ткач. Или вышивальщик. Я видел, как двигались твои пальцы. Так работают только мастера.

Мэй Лин замерла. Бежать было некуда. Лгать – бессмысленно.

– Моя семья… занималась ткачеством, – призналась она, не поднимая головы.

Это признание сломало лёд. Азад, как оказалось, был знатоком и ценителем тканей. Это была главная статья его богатства. Они проговорили почти до рассвета. Он рассказывал о парчовых тканях Сасанидской Персии, о тончайшей шерсти из предгорий Индии, о хлопке из Ферганской долины. А Мэй Лин, забыв об осторожности, рассказывала о видах шёлка, о секретах натуральных красителей, о сложных узорах, передающихся из поколения в поколение. Впервые за долгое время она говорила о том, что любила, и её лицо ожило, глаза заблестели. Азад слушал внимательно, и в его взгляде было не только любопытство, но и глубокое уважение.

На третий день, перед самым уходом из оазиса, он снова пришёл к ней. В его руках был небольшой, богато вышитый мешочек для монет, явно очень старый. Узор на нём выцвел, а шёлковые нити в нескольких местах протёрлись.

– Это… подарок моей покойной жены, – сказал он тихо, и тень печали легла на его лицо. – Он мне очень дорог. Я не доверяю его никому, но, увидев твою работу… ты не могла бы починить его? Я заплачу, сколько скажешь.

Мэй Лин взяла мешочек в руки. Он был сделан из прекрасного шёлка, но время не пощадило его. И, как только она прикоснулась к нему, она почувствовала это. Слабое, почти угасшее эхо. Тепло. Любовь. Нежность. Эмоции его жены, которая много лет назад вкладывала всю свою душу в эту вышивку, всё ещё жили в этих нитях.

В ту ночь, у огня, она приступила к работе. Это была тонкая, ювелирная реставрация. Она подобрала нити, идеально подходящие по цвету. Но когда она дошла до самого истёртого места, где узор почти исчез, она на мгновение замерла. Затем, приняв решение, она достала свой заветный узелок. Она извлекла одну-единственную, короткую нить из своего запаса. Это была не алая нить храбрости и не синяя нить выносливости. Это была золотая нить надежды, в которую она вплела также и чувство светлой памяти.

Она не просто починила мешочек. Она вплела эту золотую нить в самое сердце узора, укрепляя его изнутри. Она работала, и её сердце было наполнено не страхом, а сочувствием к этому доброму человеку, потерявшему свою любовь. Она вложила в этот крошечный стежок всю свою эмпатию, всё своё уважение к его памяти.

Наутро она отдала мешочек Азаду. Он взял его, восхищаясь её работой.

– Невероятно, – сказал он. – Рубца почти не видно…

И тут его пальцы коснулись того самого места, где была вплетена её нить. Он замер. Его глаза расширились. Лицо, на котором обычно было написано спокойное достоинство, отразило глубочайшее потрясение. Он резко поднял взгляд на Мэй Лин.

– Что… что это? – прошептал он. Его голос дрожал. – Я… я вдруг вспомнил её. Не просто вспомнил… Я увидел. Её улыбку… то, как она смеялась, когда дарила мне это… Я почувствовал тепло её рук. Так ясно… как будто это было вчера.

Он смотрел на Мэй Лин, и в его мудрых глазах больше не было простого уважения к мастерству. Там был благоговейный трепет, смешанный с недоверием. Он смотрел на неё так, словно видел впервые.

– Это не просто нить, – сказал он очень тихо, не отрывая от неё взгляда. – Что ты сделала? Кто ты, юноша Линь?

Вопрос повис в холодном утреннем воздухе пустыни. Её тайна, которую она хранила ценой своей прошлой жизни, была раскрыта. Она посмотрела в глаза этому чужестранцу, этому согдийскому купцу, и увидела в них не жадность градоначальника Гуана, не суеверный страх дуньхуанских обывателей, а искреннее, глубокое изумление.

И она поняла, что ей снова предстоит сделать выбор. Бежать и прятаться дальше. Или, впервые в жизни, довериться.

Глава 7: Нить Судьбы

Вопрос Азада повис в холодном утреннем воздухе, острый и ясный, как осколок льда. «Кто ты, юноша Линь?» Вокруг них просыпался караван: погонщики гортанно кричали, понукая верблюдов, звенела посуда, пахло дымом свежих костров. Но для Мэй Лин весь этот шум утонул, растворился. Существовали только она и этот согдийский купец, в чьих мудрых глазах она видела не угрозу, а искреннее, потрясённое любопытство.

Она могла солгать. Могла придумать историю о благословении храма, о странствующем монахе. Но она устала лгать. Устала быть испуганным, безликим подростком по имени Линь. Глядя в лицо Азада, она впервые после побега почувствовала, что перед ней человек, способный понять то, что находилось за гранью обыденного. Он видел чудеса на своём веку: встречал буддийских монахов, творивших мелкие фокусы, и зороастрийских жрецов, толковавших волю огня. Его мир был шире, чем стены Дуньхуана.

– Моё имя не Линь, – тихо сказала она, и произнести своё настоящее имя было подобно глотку свежей воды после долгой жажды. – Меня зовут Мэй Лин.

В тот день, пока караван медленно тянулся по выжженной равнине, она рассказала ему свою историю. Она говорила негромко, так, чтобы слышал только он, идущий рядом со своим верблюдом. Она не стала говорить о душах – это было слишком сокровенно, слишком страшно. Она говорила о чувствах. О том, как её горе и любовь вплелись в саван Чэня. О том, как радость воспоминаний ожила в платке для её деда. Она рассказала о градоначальнике Гуане, о его чудовищном требовании и о своём отчаянном побеге.

Азад слушал молча, не перебивая. Его лицо было непроницаемо, лишь иногда он приглаживал свою седую бороду. Когда Мэй Лин закончила, он долго молчал, глядя на далёкий горизонт, где раскалённый воздух дрожал над землёй, создавая призрачные озёра.

– В моём народе, – сказал он наконец, и его ханьское произношение было всё таким же неидеальным, но слова он подбирал тщательно, – есть поверье, что великий бог Ахура Мазда соткал мир из света и порядка. А его противник, злой дух Ангра-Майнью, пытается вплести в это полотно свои тёмные нити – нити лжи, хаоса и разрушения. – Он посмотрел на неё, и в его глазах было серьёзное, глубокое раздумье. – Похоже, у тебя, дитя, в руках оказались те самые нити, из которых ткётся мир. Это великий дар и ужасное бремя.

Он не выказал ни страха, ни отвращения. Лишь понимание и сочувствие.

– Твоя тайна будет в безопасности со мной, Мэй Лин, – твёрдо сказал он. – И ты больше не погонщик верблюдов. Ты будешь моей личной помощницей. Будешь помогать мне с записями и ухаживать за моими личными вещами. Так никто не будет задавать лишних вопросов.

Это было больше, чем защита. Это было признание. Мэй Лин почувствовала, как огромный камень, который она несла на своей душе со дня побега, стал чуточку легче.

Путь лежал через сердце пустыни Такла-Макан, которую местные кочевники называли не иначе как «Море Смерти». Даже вечно оптимистичные согдийцы становились молчаливее, а наёмники-парфяне держали оружие наготове, хотя врагом здесь был не человек, а сама природа.

Предзнаменования начались за два дня до беды. Небо на западе приобрело странный, желтовато-больной оттенок. Воздух стал неподвижным, душным и плотным, словно караван погрузился в густой сироп. Верблюды вели себя беспокойно: фыркали, мотали головами и отказывались идти, пока погонщики не пускали в ход кнуты. Старые, опытные проводники-тохары тревожно перешёптывались, глядя на небо и землю.

– Грядёт Кара-буран, – пробормотал один из них, и слово, сказанное шёпотом, пронеслось по каравану, как змея. Чёрная буря.

Она пришла на третий день, в полдень. Сначала горизонт на западе потемнел, словно на него пролили тушь. Затем эта тьма начала расти, пожирая небо с ужасающей скоростью. Поднялся ветер, сперва лёгкий и тёплый, но с каждой минутой он становился всё сильнее и злее. Он принёс с собой низкий, нарастающий гул, похожий на рокот далёкого землетрясения.

– Барах! – закричал караван-салар, и его голос почти утонул в вое ветра. – Класть верблюдов!

Начался хаос. Погонщики с руганью заставляли упрямых животных опускаться на колени. Верблюды ложились, образуя несколько живых кругов – единственное укрытие в этом аду. Люди забивались за их спины, обматывая головы и лица всем, что было под рукой.

Мэй Лин и Азад укрылись за спиной огромного белого верблюда, вожака каравана. Азад накинул на них обоих тяжёлый кошмовый плащ. Последнее, что увидела Мэй Лин, прежде чем тьма накрыла их, – это солнце, превратившееся в тусклый, медный пятак, который тут же был стёрт с небес.

А потом мир исчез. Он утонул в оглушительном рёве и вихре песка. Это была не просто буря, это было нападение стихии. Ветер был настолько сильным, что, казалось, мог сорвать мясо с костей. Песок был повсюду. Он проникал под одежду, забивался в нос и рот, скрипел на зубах, колол глаза даже сквозь плотную ткань. Дышать стало почти невозможно. Воздух был горячим и сухим, полным мелкой, удушливой пыли. Рёв ветра был абсолютным – в нём тонули крики людей, рёв верблюдов, треск ломающихся шестов от палаток. Мэй Лин прижалась к Азаду, дрожа от ужаса. Ей казалось, что сам злой дух Ангра-Майнью, о котором говорил купец, решил распустить полотно мира.

Это продолжалось вечность. День сменился ночью, а рёв не утихал. Под защитой верблюда и тяжёлого плаща они пережили пик бури, но когда на следующий день ветер начал стихать, и сквозь мутную пелену снова пробился больной, багровый свет, стало ясно, что худшее, возможно, ещё впереди.

Они выжили. Но они были потеряны.

Мир вокруг изменился до неузнаваемости. Все дюны, служившие ориентирами, сменили свои очертания. Все следы были заметены. Небо было затянуто жёлтой мглой, и определить точное положение солнца было невозможно. Проводники спорили до хрипоты, указывая в совершенно разные стороны. Компас, диковинный прибор из империи Хань, который был у караван-салара, сошёл с ума – видимо, из-за статического электричества в воздухе.

Воды оставалось на два дня. В лучшем случае.

К вечеру в караване воцарилось отчаяние. Люди сидели группами, понурив головы. Споры прекратились, уступив место глухой, безнадёжной апатии. Они были живыми мертвецами в сердце Моря Смерти. Мэй Лин смотрела на осунувшееся лицо Азада, на страх в глазах молодых погонщиков, на пустые взгляды закалённых в боях наёмников, и её сердце сжималось от боли и ярости. Она не для того сбежала от тирании человека, чтобы так бездарно погибнуть от тирании природы.

Она должна была что-то сделать.

Незаметно она ускользнула в полуразрушенную палатку Азада. Дрожащими руками она достала свой маленький ткацкий станок и закрепила на нём несколько нитей основы – из грубой, но прочной верблюжьей шерсти. Что им было нужно сейчас? Не покой. Не храбрость. Не память. Им нужна была стойкость. Упрямство. Инстинкт, который ведёт животное к водопою. Непоколебимая уверенность в своём пути.

Она закрыла глаза и подумала об отце. О его мозолистых, уверенных руках плотника. Он не был ни воином, ни мудрецом. Но в нём жила невероятная, упрямая сила. Сила человека, который каждый день встаёт и делает свою работу, несмотря на усталость, голод или отчаяние. Сила человека, который всегда найдёт дорогу домой, потому что дом – это единственное направление, которое имеет значение.

Она взяла простую, некрашеную нить основы и одну тончайшую шёлковую нить из своего заветного узелка – ту, в которую она вложила чувство выносливости. Она начала ткать. Не гобелен, не узор. Простую, узкую ленту, тесьму. Клак-так, клак-так. Её движения были быстрыми, лихорадочными. В каждый узелок, в каждый проход челнока она вплетала не чувство, а суть. Суть своего отца. Его несгибаемую стойкость. Его инстинктивное знание правильного пути. Его тихую, упрямую надежду. Она отдавала этому маленькому кусочку ткани всё, что у неё было, до последней капли своей ци.

Через полчаса лента была готова. Она была невзрачной на вид – просто полоска сероватой ткани, в которой лишь при ближайшем рассмотрении можно было заметить вплетённую синюю жилку.

Она вышла из палатки и подошла к Азаду, который стоял рядом с караван-саларом и проводниками, в очередной раз беспомощно разглядывая звёзды.

– Господин Азад, – твёрдо сказала она, протягивая ленту. – Её нужно повязать на уздечку белого верблюда-вожака.

Все посмотрели на неё как на сумасшедшую. Караван-салар презрительно фыркнул.

– Что это, мальчишка? Подношение духам? Мы уже принесли им в жертву половину нашего товара и три дня жизни! Твои тряпки нам не помогут!

– Позвольте ему, – неожиданно для всех сказал Азад. В его голосе звучал металл. Он был главным инвестором этого каравана, и его слово имело вес. Он посмотрел на Мэй Лин, и в его взгляде была не только вера, но и мольба. Он ставил на кон всё, доверяясь ей. – Это старый обычай. Он не навредит.

Скептически ворча, караван-салар уступил. Азад сам взял ленту и подошёл к белому верблюду. Старое, мудрое животное стояло неподвижно, понурив голову, как и все остальные. Азад аккуратно, почти с благоговением, повязал ленту на его уздечке, рядом с медным колокольчиком.

Мгновение ничего не происходило. Люди смотрели, не ожидая ничего, кроме очередного разочарования.

А затем старый верблюд вздрогнул. Он медленно поднял свою огромную голову. Его ноздри раздулись, он втянул сухой, пахнущий пылью воздух. Он постоял так с минуту, поворачивая голову из стороны в сторону, словно прислушиваясь к чему-то, что не мог слышать никто из людей. Потом он издал долгий, протяжный рёв, который разорвал мёртвую тишину пустыни. И, не дожидаясь понуканий, решительно развернулся и пошёл. Не на юг, куда указывали проводники, и не на север, куда рвался караван-салар. А на юго-восток, туда, где, по мнению всех, была лишь бесконечная пустыня.

– Стоять! – заорал караван-салар.

– Пусть идёт, – остановил его Азад. – Следуем за ним.

И караван, измученный и потерявший надежду, подчинился молчаливому авторитету животного. Они шли несколько часов в полном молчании, ведомые белым верблюдом, на уздечке которого трепыхалась невзрачная лента.

Когда на горизонте показалась тёмная полоска, все решили, что это мираж. Но она не исчезала. Она росла. И вскоре они смогли различить верхушки финиковых пальм. Это был оазис. Маленький, не нанесённый ни на одну карту, но полный спасительной, драгоценной воды.

Они были спасены.

В ту ночь, когда люди и животные жадно пили чистую воду, а в кострах снова весело трещали дрова, Азад нашёл Мэй Лин. Она сидела в стороне, расчёсывая скребницей своего верблюда, словно не совершила ничего необычного.

Купец молча сел рядом с ней на песок. Он долго смотрел на неё, и в его взгляде смешались изумление, трепет и глубочайшее уважение.

– Я думал, я всё понимаю, – сказал он наконец, и его голос был тих и глубок. – Я думал, твой дар – это чувства, воспоминания, запертые в ткани. Но я ошибался. Это было нечто большее. Ты не просто соткала ленту. Ты соткала нам путь. Ты вплетаешь в полотно нити самой судьбы, дитя моё.

Он больше не был просто её защитником. С этой ночи он стал её учеником и самым верным хранителем её тайны.

Глава 8: Город Перекрёстков

Путь от спасшего их безымянного оазиса до Самарканда занял ещё две недели, но это был совершенно другой путь. Чудесное спасение преобразило караван. Угрюмая апатия сменилась оживлением и почтительным страхом. Никто, кроме Азада, не знал правды о роли Мэй Лин, но легенда родилась сама собой. Говорили, что Азад Согдиец – тайный жрец, который умилостивил духов пустыни особым ритуалом, а его невзрачный помощник-ханец – юный послушник, принесший жертву. Мэй Лин теперь не просто не замечали – её обходили стороной, с опасливым уважением. Караван-салар, ранее презрительно фыркавший на её «тряпку», теперь отвешивал ей почтительные поклоны. Эта новая роль была для Мэй Лин столь же неуютной, как и прежняя, но она давала то, чего у неё никогда не было – безопасность.

Постепенно менялся и пейзаж. Серо-жёлтая палитра пустыни начала уступать. Сначала появились редкие, чахлые кустики саксаула, потом – полоски выжженной травы. И однажды утром они увидели её – тёмно-зелёную змею, ползущую по долине среди холмов. Реку. Великий Зарафшан, который местные называли «золотоносным». Там, где была вода, была и жизнь. Воздух стал влажнее, запахло травой и влажной землёй. После месяцев, проведённых в безжизненном аду, этот запах пьянил сильнее любого вина.

А через два дня они увидели его.

Сначала это была лишь тёмная полоса на горизонте, у подножия далёких, подёрнутых дымкой гор. Но с каждым часом она росла, обретала форму. Это не были строгие, вертикальные стены Дуньхуана, построенные для войны. Это было нечто огромное, живое, раскинувшееся по долине, словно гигантский глиняный улей. Стены из необожжённого кирпича цвета пустыни, высокие башни, плоские крыши домов, сливающиеся в единое целое. И над всем этим – едва уловимое марево от сотен тысяч очагов, дыхание огромного, живого существа. Это был Самарканд. Древняя Мараканда, жемчужина Согдианы, город, который видел воинов Александра Македонского и слышал проповеди последователей Будды.