- -
- 100%
- +
– Это невозможно, – прошептала МИРА. Её сфера пульсировала тревожно-красным. – Физическое пространство не может вместить множественные манифестации одного сознания.
Но кухня вмещала. Стены едва ощутимо повело.
– Выбери, – сказала Воин. Её голос был стальным и холодком касался кожи. – Пусть одна останется. А остальные уйдут.
– Это нелогично, – возразила Учёный, доставая планшет из воздуха. – Мы можем существовать в суперпозиции. Квантовая механика допускает —
– К чёрту твою механику! – Воин ударила кулаком по столу. Чашки подпрыгнули и звякнули. – В бою не может быть пяти командиров!
– И в семье не бывает пяти мам, – тихо сказала Мать из Мира-3. Её шёпот едва слышался.
– Я хочу к папе, – всхлипнула Ребёнок, шмыгнув носом. – Папа всё исправит.
Богиня величественно молчала.
Эми стояла в центре и держала за руку основную Майю. Её дыхание было коротким и частым. Майя дрожала, удерживая версии от распада; по коже пробегала мелкая рябь.
– У вас четыре минуты, – голос МИРЫ сорвался и стал жёстче. – Потом начнётся необратимое повреждение нейронов. Мозг не выдержит всех параллельных потоков.
– Тогда удали лишние, – приказала Воин.
– Недопустимо! – Учёный подняла планшет. – Каждая версия несёт уникальные воспоминания и опыт. Удаление приведёт к фрагментации личности.
– Мы уже фрагментированы! – крикнула Мать из Мира-3. Голос сорвался и отозвался в стенах.
Они спорили. Голоса смешались в шум. Воин требовала силового решения. Учёный предлагала алгоритмы. Мать умоляла думать о ребёнке. Ребёнок плакала, утирая рукавом щёку. Богиня опустилась. Её ступни коснулись пола без звука, и по кухне прошла волна почтения.
– Мы все умрём, – сказала она ровно. – Если продолжим спорить.
Воин сжала кулаки – металл в перчатках тихо скрипнул. Учёный пролистала данные. Мать прижала руки к груди. Ребёнок притихла.
– Но если мы сольёмся, – продолжила Богиня, – мы тоже умрём. Как отдельные сущности. Останется что-то новое. Не я, не ты, не она. Что-то другое.
Воздух глухо отозвался, как если бы дом слушал.
– Коллаж, – сказала Эми. Её голос прозвучал ясно.
Все версии повернулись к ней. Комната на миг сжалась и успокоилась.
– Помнишь, мама? – Эми смотрела на основную Майю, но говорила со всеми. – Когда мне было семь, мы делали коллаж из фотографий. Я порвала снимок с твоей свадьбы и расплакалась – я думала, что всё испорчено.
Она выдвинула ящик. Ящик тихо скрипнул. Эми достала ножницы и старый журнал.
– А ты сказала: «Теперь мы сделаем что-то новое. Не хуже и не лучше. Просто другое».
Ножницы застрекотали; холодная сталь легко шла по бумаге. Листы шуршали.
Эми резала страницы быстро и ровно. Кусочек пейзажа. Фрагмент лица. Полоса неба. Обрывок слова. Она выкладывала обрезки на стол.
– Мама-воин защищает меня. Но иногда мне не нужна защита – мне нужны объятия. Кусочек меча лёг рядом с фрагментом улыбки.
– Мама-учёный всё анализирует. Но иногда чувства важнее логики.
Формула переплелась с сердцем из рекламы.
– Идеальная мама никогда не устаёт. Но я узнала больше из твоих ошибок, чем из твоей идеальности.
Радуга легла на грозовое небо.
– Мама-ребёнок боится взрослеть. Но в каждом взрослом должен жить ребёнок.
Игрушка оказалась рядом с офисным зданием.
– Мама-богиня видит всё целиком. Но иногда важны детали.
Последний кусочек – небо – лёг в центр.
– Вы все – моя мама, – сказала Эми. – Не нужно выбирать. Нужно договориться.
«Три минуты», – прочеканила МИРА.
Версии Майи молча смотрели на коллаж, на стол, друг на друга. Воздух едва слышно гудел, как перед грозой.
– Я устала воевать, – сказала Воин. Голос смягчился. – Драконы не кончаются.
– Данные не дают главных ответов, – добавил Учёный. – Я измерила любовь тысячей способов и пока не поняла её.
– Идеальные дети живут только в идеальных мирах, – прошептала Мать. – А идеальные миры пусты.
– Папа умер, – сказала Ребёнок. Слова легли тяжёлым ударом. – Даже в моём мире. Он обещает не исчезать – и всё равно исчезает.
– Всё – иллюзия, – закончила Богиня. – Даже божественность.
Две минуты. Тиканья не было, но время звенело в висках.
Основная Майя поднялась. Шаг вышел неровным; пол тихо скрипнул под пяткой. Эми поддержала её ладонью под локоть.
– Я не знаю, как нас соединить, – сказала Майя. – Я не знаю, кто из нас настоящая.
– А если никто? – предложила Эми. – Если вы все одинаково настоящие?
– Минута тридцать, – вмешалась МИРА. Её голос дрогнул. – Если вы не примете решение —
– Мы решили, – сказали все Майи разом. Голоса сложились в один аккорд.
Они двинулись навстречу. Медленно, будто шли против ветра. Ткани шуршали о ткани; в груди тянуло страхом, но шаг не сбился.
Воин протянула руку Учёному. Металл встретился с латексом – между пальцами сухо щёлкнула искра.
Мать обняла Ребёнка. Ваниль смешалась с детской присыпкой; тёплый запах стал целым.
Богиня скользнула ниже и коснулась плеча основной Майи. Касание было беззвучным, но воздух дрожал, как от тепла.
– На три? – спросила основная Майя.
– На три, – ответили остальные.
– Один, – сказала Эми. Её голос стал счётом, уверенным.
Они сделали шаг. Контуры дрогнули и размазались.
– Два.
Ещё шаг. Боль прострелила все черепа; кто-то резко втянул воздух.
– Три.
Они столкнулись. Закричали – пятью голосами, потом тремя, потом одним.
Кухню залил всплеск света. Звуковой удар грохнул и оборвался тишиной. Запах озона ударил и смешался с ванилью, антисептиком, детской присыпкой – и исчез.
Тишина.
Майя стояла посреди кухни. Одна. Целая. Но другая.
Глаза были карими, но в них мерцали отблески всех миров.
– Я… я здесь, – сказала она. В голосе слышались лёгкие обертоны – едва слышные следы Воина, Учёного, Матери, Ребёнка, Богини. – Мы здесь. Я здесь.
Эми обняла её. Ткань зашуршала. Майя обняла в ответ – немного неуклюже, будто училась заново.
– С возвращением, мама, – прошептала Эми. – Со всеми твоими частями.
– Состояние стабильно, – сказала МИРА в углу; её свет выровнялся. – Это не должно работать, но работает. Похоже на новый тип сознания: множественное, но единое.
Майя кивнула. Внутри все её части дышали ровно. Воин хотел защищать, но знал, когда отступить. Учёный анализировал, но принимал тайну эмоций. Мать любила и позволяла себе быть неидеальной. Ребёнок помнил радость и согласился расти. Богиня видела целое и ценила детали.
– Завтрак, – сказала Майя ещё слегка многоголосо. – Нужен новый сироп. И новые блинчики. И… – она посмотрела на Эми, – прости, что я пропустила начало твоего дня рождения.
– Ты не пропустила, – Эми улыбнулась; смех прозвенел тихо. – Он только начинается. И теперь нас за столом будет… сколько? Шесть?
– Одна, – поправила Майя. – Но очень сложная.
Они подошли к плите вместе. Сковородка звякнула на конфорке. Майя взяла её – рука дрогнула, будто пять программ спорили между собой. Эми положила ладонь поверх и направила движение; тепло её ладони выровняло жест.
– Вместе? – спросила она.
– Вместе, – ответила Майя всеми голосами разом.
Снаружи Нео-Токио сиял утренним солнцем. Внутри, на кухне сто двадцать седьмого этажа, мать и дочь готовили завтрак.
Глава 3: "Архив Зары"
Сцена 1: "Утренний ритуал и тревога"
Тик-так. Тик-так.
Двадцать механических часов отсчитывали время в квартире Зары Обинны. Ни одни не спешили. Она синхронизировала их каждое воскресенье сорок лет – этот ритуал стал медитацией. Тиканье держало ритм дома как ровный пульс.
5:47 утра. Те же минуты, что у Эми тридцатью этажами выше. Зара не знала про совпадение. Она проснулась, как и шестьдесят лет подряд, без будильника. Тишина приняла её прохладой утреннего воздуха.
Когда она поднялась с футона, в колене скрипнуло. По её внутренней шкале это был скрип номер четыре: «Ты стара, но не сломана». Она приняла его как приветствие.
Она пошла по деревянному полу – настоящее дерево из Африки, 2078 год. Доски отзывались разными нотами под её шагом. Старый дом отвечал музыкой, слегка пружиня под стопой.
Кухня встретила мягким зелёным светом. Стены из живых растений дышали очищая воздух.
– Доброе утро, дети, – сказала Зара на йоруба, включая капельный полив. – Śẹ̀ ẹ ti sùn dáradára?
Кофе ждал. Эфиопская арабика, обжаренная четыре дня назад в Нижнем городе у старого Такеши. Ручная кофемолка. Жернова тёрли зерно, отдавая лёгкой вибрацией в ладонь.
Вода закипала в медном чайнике. Это был подарок на сотый день рождения. До свистка – около четырёх минут; Зара чувствовала это без таймера; металл тихо шумел.
Пока вода грелась, она открыла дневник номер сорок три. Кожаная обложка была потёрта. Запись №15 237. Перьевая ручка лежала рядом. Перо шуршало по бумаге, оставляя влажный чёрный след.
«1 сентября 2099 года. 5:52 утра. Температура 22 °C. Растения в норме. Боль в правом колене – уровень 2 из 10. Сон: 5 часов 34 минуты, два пробуждения. Сны о Коджи и Нане – хорошие, они смеялись».
Она сделала паузу. Перо зависло, капля потяжелела и почти соскользнула.
«Чувствую тревогу. Не свою – чужую. Воздух дрожит не так, как обычно».
Тишина на миг ослабла.
Чайник засвистел. Зара налила воду в воронку с фильтром. Первые капли упали в чашку. Аромат заполнил кухню.
На столе завибрировал коммуникатор 2052 года. Небольшое устройство – только звонки и текст, без нейросвязи.
Текст пришёл от МИРЫ. Зара удивилась – ИИ обычно уважала её утренние часы. Экран вспыхнул.
«КРИТИЧЕСКАЯ СИТУАЦИЯ. МАЙЯ ЛИ-АНДЕРССОН. КАСКАДНАЯ ДИССОЦИАЦИЯ СОЗНАНИЯ. ПЯТЬ ПАРАЛЛЕЛЬНЫХ ПОТОКОВ. ЭМИ ОДНА. ТРЕБУЕТСЯ НЕМЕДЛЕННАЯ ПОМОЩЬ».
Зара дочитала сообщение и отпила глоток кофе. Напиток был горячий и горький, с нотами шоколада. В дневнике скрипнуло перо:
«Майя раскололась. Бедная девочка. Бедная Эми».
Она встала. Колени ответили скрипом номер семь: «Предстоит работа». Зара подошла к стене с фотографиями – сотни лиц смотрели из прошлого.
В центре висел семейный портрет, 2040 год. Коджи – серьёзный. Нана – улыбающаяся, с болью в глазах.
– Я всё ещё учусь отпускать, – сказала она фотографиям. Её голос прозвучал мягко. – Но я узнала, как возвращать.
Коммуникатор завибрировал снова. Экран вспыхнул:
«ФИЗИЧЕСКАЯ МАТЕРИАЛИЗАЦИЯ ВИРТУАЛЬНЫХ КОНСТРУКТОВ. СИТУАЦИЯ УХУДШАЕТСЯ».
Зара нахмурилась. Материализация… Она видела это в 2071 году. Молодой программист, Кенджи Ямамото, двадцать четыре года. Он разделился на двенадцать версий, по игре на каждую. Потом версии начали материализоваться.
Она тряхнула головой и дописала строку:
«Кенджи собрал себя обратно, но швы остались видны. Как ваза кинцуги. Красиво, но изменено навсегда. Майя может стать такой вазой. Если выживет».
Зара закрыла дневник. Она допила кофе, чувствуя каждую ноту. Шаги повели её к шкафу – старому, деревянному, с запахом нафталина и лаванды. Петли тихо скрипнули, откликаясь.
Она достала длинное шелковое струящееся платье. Яркая ткань с оранжево-синим узором.
– Цвет помогает удержаться в реальности, – подумала она, одеваясь. Ткань мягко шуршала по коже. – В сером мире легко потерять границы.
У двери ждала сумка с «аналоговым набором». Она была всегда готова. Внутри: Пять фотографий разных эпох (1980, 2000, 2020, 2040, 2060) – Механический секундомер, швейцарский, 1960-х годов – Стеклянный шар с водой и блёстками – подарок правнучки – Флакон с землёй из Нигерии – Записная книжка с историями возвращений
Она бросила последний взгляд на квартиру. Часы тикали в унисон. Растения дышали ровно. Чашка оставила кофейное кольцо на дереве – лёгкий влажный след.
Коммуникатор завибрировал третий раз. Экран вспыхнул ещё раз:
«ОНА ЗОВЁТ СВОЕГО ОТЦА. ОН УМЕР ШЕСТЬ МЕСЯЦЕВ НАЗАД».
Воздух едва дрогнул, как от слабого сквозняка.
Зара ускорила шаг. В коридоре старого дома пахло пылью и старым деревом. Кнопка лифта «П» щёлкнула под пальцем – в подвал. Не вверх, к Майе, а вниз – в Аналоговый клуб.
Зара Обинна, в свои сто тридцать четыре года, знала это точно. Чтобы вытащить кого-то из цифровой бездны, нужна помощь тех, кто уже бывал там и вернулся. Пусть и не целым.
Двери лифта закрылись с механическим лязгом. Внизу ждали те, кто помнил мир до пикселей.
Сцена 2: "Аналоговый клуб – совет старейшин"
Лифт опустил Зару в подвал – и это был не конец пути. Дальше – служебная дверь, бетонный коридор с запахом машинного масла и сырости. Спуск по металлической лестнице, сорок три ступени: шаг гулко отдавался по тонкому железу и возвращался эхом.
Заброшенная станция линии Маруноути. Её закрыли в 2078-м, когда все пересели на летающий транспорт; туннели и рельсы остались, уходя в густую темноту. Вдалеке глухо шумел город, будто сквозь толщу воды.
На стене – граффити эпох. Иероглифы 2020-х, английские проклятия 2040-х, цифровой код 2060-х. И свежее: «Аналоговый мир – это присутствие». От букв ещё тянуло сладковатым запахом растворителя.
Зара подошла к турникету. Щелчок сухо отпустил механизм. Масляные лампы через каждые десять метров давали дрожащий янтарный свет.
Звуки стали другими. Наверху город гудел электричеством; здесь – тише, но живо: капала вода, далеко журчал тонкий ручей. Приглушённые голоса раскатывались по кафелю мягким эхом.
Последний поворот – и платформа открылась.
Аналоговый клуб. Около пятисот квадратных метров, освещённых свечами и керосиновыми лампами; лёгкая дымка сглаживала углы. В воздухе пахло воском, керосином, старой бумагой и чаем. Огни потрескивали, оставляя в воздухе сухое тепло.
Около сорока человек. Все старше ста лет, некоторые – куда больше. Шахматы – стук дерева о дерево. Бумажные книги – шелест страниц, словно шёпот. Разговоры вполголоса на дюжине языков складывались в мягкий гул.
– Зара пришла, – сказали по-японски, и головы повернулись. Где-то скрипнул стул.
Хироши Ватанабе поднялся от доски. Сто сорок семь лет, движения плавные. Седые волосы касались воротника; руки хирурга – уверенные и сухие.
– Экстренное собрание? – его голос мягко разнёсся по станции.
– Каскадная диссоциация, – ответила Зара. – Пять потоков. Материализация.
Шахматная партия застыла на полуходе. Читающие подняли глаза. Пауза сгустилась.
– В кабинет, – кивнул Хироши. Дверь бывшей диспетчерской откликнулась протяжным скрипом.
Кабинет – громко сказано. Комната десять на десять, стены увешаны картами метро разных лет. Стол из старой двери, по краю – занозистая кромка. Четыре стула скрипели при каждом движении.
Аиша Патель уже ждала. Сто двадцать девять лет, кожа цвета корицы, морщины – «карта прожитого». Взгляд острый; она знала на слух распад тысяч цифровых личностей.
Томас Мюллер вошёл последним. Сто тридцать девять, высокий и чуть сгорбленный; его шаги гулко отдались в бетонном полу.
– Рассказывай, – Хироши налил чай из термоса; сухие листья шуршали в кружке.
Зара рассказала. Сообщение МИРЫ. Майя с пятью личностями. Материализация. Двенадцать лет Эми, которая держит мать, пока та распадается. Слова смолкли; пауза сгустилась.
– Пять потоков, – Хироши покачал головой; волосы тихо скользнули по воротнику. – Максимум видел четыре. Пациентка в 2089-м. Кровоизлияние на третий день.
– Но есть же те, кто выживал, – сказала Аиша. – Марк Ву, тройное разделение, в 2094-м. Джулия Сантос, четверное разделение, в 2096-м. Они до сих пор функционируют.
– «Функционируют», – Томас почти выплюнул слово. – Я говорил с Марком месяц назад. Он переключается каждые четыре часа – как по таймеру. Одна личность не помнит другую. Жена говорит, что это как трое незнакомцев в одном теле.
– А Джулия? – спросила Зара.
– Лучше, – Аиша пролистала потрёпанную тетрадь; бумага отозвалась сухим шорохом. – Но минус тридцать процентов памяти. Не помнит рождение своего второго ребёнка.
Свеча дрогнула в их вдохах.
– В 2067-м был случай в Берлине, – сказал Томас медленно. – Три личности. Не моя пациентка, но я следил. Нейроблокаторы. Насильственное слияние.
– И? – Зара наклонилась; дерево стула пискнуло.
– Технически это был успех. Одна личность, стабильная. Но дочь сказала: «Это не моя мать. Похожа, говорит её голосом, знает факты. Но нет искры. Нет эмоций».
Повисла натянутая пауза.
Хироши подошёл к карте метро 1970-х. Пальцы прошли по линиям – красная, зелёная, синяя; они переплетались, но не смешивались. Бумага мягко шуршала под подушечками пальцев.
– Нужна якорная терапия, – сказал он. – Не медикаменты. А воспоминания о физической реальности. То, что существует только здесь, в теле.
– Да. Боль, – добавила Аиша. – Боль всегда реальна; её не виртуализируешь.
– И любовь, – сказала Зара, поднимаясь; голос потеплел. – Не идея любви и не симуляция. А живая, неудобная, человеческая любовь.
Хироши повернулся. В его руках была старая картонная папка «Протоколы возвращения».
– Возьми. Двадцать три случая: что работало и что нет. И, Зара… – он встретился взглядом. – Если личности затвердеют – уходи. Мы видели это дважды. Оба раза закончилось…
– Чем? – спросила Зара, хотя знала.
– Аннигиляцией. Версии убили друг друга за право жить. Когда умерла последняя – умер и оригинал. Тело, оставшееся жить на автопилоте.
Нахлынула давящая тишина.
Аиша подошла к старому дисковому телефону на стене; номеронабиратель щёлкнул.
– Я позвоню Марку Ву. Он согласен помогать. Сможет встретиться сегодня.
– Возьми это, – Томас протянул небольшой мешочек; грубая ткань тихо шуршала. – Старый анестетик. Вырубает нейроинтерфейс на шесть часов. Если совсем прижмёт – дай Майе только одну. Но не две сразу – это может отключить мозг навсегда.
Зара взяла папку и мешочек. Кивнула каждому. И направилась к выходу.
Она прошла мимо шахматистов, мимо читающих, мимо тех, кто просто медитировал на огонь. Свечи потрескивали, оставляя на воздухе тонкий запах воска.
У выхода её остановила маленькая женщина, лет сто десять, новая в клубе. Голос дрогнул:
– Госпожа Обинна? Я была расщеплена. Два года назад. Три версии. Муж привёл меня сюда.
– И как теперь? – спросила Зара.
Женщина поискала слова.
– Я научилась переключаться. Утром – мать. Днём – работник. Вечером – жена. Ночью – просто я. Границы есть. Но иногда они просачиваются. И тогда я не знаю, которая я настоящая.
– Все, – сказала Зара. – Все настоящие. Просто не одновременно.
Женщина кивнула. Шаги затихли в общей тишине.
Зара пошла обратно – полутьма, масляные лампы, сорок три ступени вверх. С каждым шагом нарастал гул города: электричество, моторы, цифровой шум. Лестница звенела глухо.
У выхода она остановилась и взглянула на папку. На первой странице – фотография: Юки Танака, тридцать четыре, мать троих. Улыбается. За две недели до расщепления.
На обороте – почерк Хироши:
«Пыталась быть идеальной матерью для каждого. Создала три версии. Семь дней борьбы. Дети нашли тело. Кровоизлияние в мозг. Последние слова: “Я не знаю, которая из нас любит вас настоящей любовью”».
Воздух стал холоднее, будто из туннеля потянуло.
Зара закрыла папку и вышла на улицу Нижнего города. Солнце поднялось выше. Пахло жареной рыбой и выхлопами старых машин. Город загудел размеренно.
Грязная, несовершенная – но нормальная – реальность. Та, за которую стоит держаться. Шум собирался в ровный ритм.
Время: 7:43 утра.
Сцена 3: "История Зары – почему она понимает"
Зара вышла в Нижний город. Ей нужно было время подготовиться. Ремень сумки давил на плечо ровным, успокаивающим весом. Улица гудела размеренно.
Нижние уровни жили отдельно. Под эстакадами, в тени башен, существовал другой мир – медленнее, громче. Голоса смешивались с шумом моторов; пахло горячим маслом и влажным бетоном.
– Бабушка Зара! – крикнул мальчик. Лет десять, «аналоговый», без имплантов. – Мама спрашивает, придёте на ужин в воскресенье?
– Скажи Юми, что приду, – ответила Зара. – И принесу персики.
Мальчик сорвался с места; его шаги – отдавались от стен.
Рыбный рынок гудел. – Свежий тунец! Выловлен вчера! – кричали торговцы. – Настоящие водоросли, не синтез! – Осьминог ещё шевелится! – Пахло солью, йодом, кровью, льдом.
Зара купила онигири у старой Мицуко. Рис в нори с солёной сливой – простая еда. Мицуко завернула шарик в бамбуковый лист и перевязала соломинкой.
– Куда так рано, Зара-сан?
– Вытаскивать заблудившуюся душу, – сказала Зара честно.
– А, – Мицуко кивнула. – Удачи. Душам трудно сейчас. Слишком много мест, где можно потеряться.
Крики остались позади. Зара шла и жевала. Слива кислила на языке – резко, реально.
Память пришла внезапно. Две тысячи семьдесят третий год. Ей было сто восемь.
Крематорий. Запах цветов не заглушал запах смерти. Две урны – Коджи и Нана. 72 и 69 лет. Они умерли стариками, но для неё оставались детьми. Там было тихо.
– Почему? – спросила она у урн. – Я предлагала вам терапию. Мы могли бы ещё хоть сто лет…
Внучка Мия, сорока пяти лет, взяла её за руку – тёплую, сухую.
– Бабушка, они хотели умереть людьми. Не оцифрованными сознаниями, не вечными стариками.
– Но я остаюсь.
– И это твой выбор. Они сделали свой, – сказала Мия мягко.
В ту ночь Зара создала «Вечное воскресенье».
Память внутри памяти. Виртуальный мир.
Солнце всегда в зените. Температура – неизменные 23 °C. Дом её детства в Лагосе с японским садом. Невозможная география, но виртуальность терпима к чудесам; трава под ногами пружинила одинаково.
Коджи – тридцать пять, сильный, смеялся её историям. Нана – тридцать два, беременна первым внуком, светилась, прикрыв живот ладонью. Внуки-подростки играли в футбол на лужайке, которая не вытаптывалась; мяч глухо стукал по траве.
– Мама, расскажи про дедушку, – просила Нана.
– Он был упрямым человеком, – начинала Зара, и слова текли одинаково.
Первая неделя была раем. Вторая – утешением. На третьей началось соскальзывание.
Коджи рассказывал те же шутки. Нана задавала те же вопросы. Внуки бегали по тем же траекториям. Даже облака шли прежним порядком.
На сотый день Зара поняла – это не семья. Это запись. Бесконечный повтор её памяти о счастье.
– Мама, расскажи про дедушку, – попросила Нана в который раз.
Зара заплакала. Виртуальная Нана не заметила слёз; улыбка застыла, как маска. Воздух стоял пустым.
Конец памяти. Снова Нижний город. Две тысячи девяносто девятый.
Зара остановилась у фонтанчика с педалью. Нажала ногой – вода брызнула. Она пила медленно, чувствуя, как прохлада спускается по горлу.
– Вы в порядке, госпожа? – молодая женщина с ребёнком остановилась рядом. В голосе – неподдельная забота.
– Вспоминаю, – сказала Зара. – Иногда нужно вспоминать плохое, чтобы ценить хорошее.
Женщина кивнула и ушла. Ребёнок оглянулся и помахал; Зара ответила. Шаги растворились в гуле.
Ещё одна память. Выход из «Вечного воскресенья».
Хироши нашёл её. Физическое тело – в капсуле. Сорок семь килограммов вместо шестьдесят двух. Мышцы атрофированы, пролежни – даже с наномедициной.
– Зара, вы там уже два года. Пора выходить.
– Они здесь. Мои дети здесь.
– Нет. Ваши дети мертвы. Это тени. Эхо, – сказал Хироши.
Она сопротивлялась. Он был упрям. Отключил питание и вытащил её.
Первые дни были адом. Больно везде. Цвета казались тусклыми после идеальной палитры; звуки – резкими, как рвущаяся бумага.
– Я хочу обратно.
– Нет, – Хироши держал её руку. Настоящую, с венами и пятнами. – Ваши дети заслуживают реального горя, а не виртуального забвения.
Месяц физиотерапии. Два месяца психотерапии с Аишей. Три – учиться жить с дырой в сердце, не затыкая её пикселями. Часы тикали медленно, вытягивая день.
– Настоящая боль честнее фальшивого счастья, – сказала она на последней сессии.
– Да, – ответила Аиша. – И настоящая любовь сильнее виртуальной. Вы любили реальных детей. Не копии.
Тихая пауза прозвучала как согласие.
Назад в настоящее. Лифт-экспресс к башне Майи. 90 секунд – от Нижнего города до 127-го этажа. Уши заложило; Зара сглотнула.
В лифте стояла молодая пара. Они склонились над общим нейроэкраном и смотрели что-то прямо в мозг. Их взгляды были расфокусированными, губы улыбались; экран бросал холодный отсвет.
Зара открыла записную книжку и дописала:
«Каждое поколение бежит от реальности по-своему. Моё – телевидение. Следующее – интернет. Теперь – виртуальные миры. Но реальность терпелива: ждёт и берёт своё. Только в ней мы можем по-настоящему умереть. А значит – по-настоящему жить».
Карандаш мягко шуршал по бумаге.