Иллюстратор Валерия Михайловна Соловцова
Иллюстратор Аркадий Федорович Задорожный
© Виталий Мур, 2025
© Валерия Михайловна Соловцова, иллюстрации, 2025
© Аркадий Федорович Задорожный, иллюстрации, 2025
ISBN 978-5-0067-4385-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Апдейт Тургенева
Посвящаю Ольге Васильевне Мишаковой (Короленко), Заслуженному Учителю России
Актера Виктора Дремова выгнали из театра за цирк, который он устроил из спектакля по рассказу Тургенева. А все началось таким образом.
В театральное училище Виктор поступал трижды и взял членов вступительной комиссии измором, замучив их исполнением басни «Лиса и виноград». Окончив училище, Дремов получил назначение в провинциальный театр в «медвежьем углу».
Однажды при распределении ролей в спектакле «Муму» Дремову поручили играть глухонемого крепостного дворника Герасима. Несмотря на то, что Герасим являлся главным героем спектакля, актер остался недоволен ролью и завидовал коллегам. Например, роль «местной Салтычихи», как называли барыню, дали Наталье Семенихиной. «Конечно, и дураку понятно, почему дали роль этой Семенихиной! Все в театре знают! – завидовал Дремов. – Спит она просто с главным режиссером, вот и все дела. А кого же поставит Анатолий Ефремович на такую роль, как не свою любовницу? И что мне теперь делать? Ходи, понимаешь, по сцене, мычи, как остолоп, и вращай зеркалами души».
Дремов не выдержал несправедливости, подошел к Квиткину и спросил:
– Анатолий Ефремович! Почему вы мне дали роль Герасима? У меня же в ней нет никаких реплик. Что я буду делать на сцене? Топтаться на месте или ходить из угла в угол, как придурок? Не могли бы вы дать мне что-нибудь другое?
Режиссер ответил:
– Виктор Семенович! Милый вы мой! Какие могут быть реплики у немого Герасима? Окститесь! А чем вам, собственно, не нравится роль Герасима? Роль, во-первых, одна из самых важных. Вспомните, много ли вы главных ролей сыграли? То-то же. Я считаю, голубчик, что вам еще крупно повезло. А во-вторых, понимаете, вы просто по комплекции подходите. Вы – мужчина с габаритами, под метр девяносто, кажется. Кого же мне, батенька вы мой, изволите ставить? Евгения Сулькина? Так у него роста того, ха-ха-ха, – вообще метр с кепкой. Василия Ванькина? У него средний рост, метр шестьдесят пять, – Герасим из него, согласитесь, получится тоже не натуральный. Олега Степушкина? Так он на больничном сейчас. Тоже отпадает. Так что, Виктор Семенович, милейший вы мой человек, отсылаю вас к великому писателю земли русской. Предъявляйте свои претензии Ивану Сергеевичу. Я тут ни при чем.
Дремов не желал сдаваться и продолжил атаку на Квиткина:
– Да Степушкин не просыхает уже неделю, вот и весь его больничный! Будто вы, Анатолий Ефремович, не в курсе? Да ладно, не в этом суть. Разве дело в росте Герасима? Главное, – не в сходстве физическом. Главное, чтобы зрители поверили, какой Герасим, несмотря на свой недуг, нежный, любящий, ранимый и страдающий человек!
Квиткина порадовало такое возражение, и он парировал:
– Вот-вот! Вы правы, Виктор Семенович. Как раз вы и покажете, какой Герасим нежный, любящий, и какая у него тонкая душевная организация! Вам и карты в руки, Виктор Семенович! Все! Ступайте к себе, не мешайте мне, не мешайте.
«Кажется, я что-то не то ляпнул, – подумал Дремов и, раздосадованный, побрел в свою гримерку. – Хорошо, Анатолий Ефремович, погодите! Я вам еще покажу, какая у Герасима тонкая душевная организация. Вы у меня еще попляшете».
Далее, подбирая грим, строя различные рожицы в поисках удачной мимики лица, присущего по мнению Дремова крепостному молчуну, и прикидывая, как играть роль Герасима, актер вдруг рассмеялся от одной забавной мысли.
«А что? Так и сыграю, ей-богу! Так и сыграю! Будет вам и нежность, будет вам и тонкая душевная организация! И вы, господин режиссер, у меня еще катар сердца получите. А тогда уж делайте со мной, что хотите. Плевать!»
Месяц прошел в репетициях, которые проходили, как обычно – по планам и указаниям режиссера Квиткина.
За день до премьеры Дремову приснилось, что он затащил в реку лодку и прыгнул в нее на ходу. Отплыв от берега на середину реки, он заметил на дне лодки лежавшую ладную собачку, спаниеля, – с длинными ушами, пушистым хвостом в виде трубы и большими выразительными глазами. Собачка неожиданно заговорила:
– Ну что, Виктор Семенович, делай свое черное дело: вяжи кирпичи на бедную собачью шею, бросай меня в темные воды. И пусть сомкнутся навеки они над моей несчастной головушкой. Ты мне, Виктор Семенович, хотя бы щец дал испробовать напоследок.
– Каких щец? И причем здесь кирпичи на шею? А? – спрашивал актер растерянно. Но тут же его осенило, что снится ему одна из заключительных сцен предстоящего спектакля.
– Каких, каких… С мясом и хлебом, вот каких! – сказала Муму и завиляла хвостиком. – А ты что, в школе не учился? В пятом классе вроде «Муму» проходят.
– Да учился я, учился, – раздраженно отвечал Дремов. – Но щей у меня для тебя нет – ни с мясом, ни с хлебом.
– А как же ты топить меня собрался, Виктор Семенович? Ведь согласно автору ты накормить обязан сначала.
В этом интересном месте Дремов проснулся.
Наступил день премьеры. Зал был почти заполнен. Занавес со скрежетом раздвинулся, зрители прекратили кашлять, чихать и сморкаться, и спектакль начался. Все, вплоть до последнего действия шло нормально. В последнем акте зрительный зал увидел на сцене деревянную конструкцию, изображавшую лодку, в которой сидел богатырь Герасим и привязывал два кирпича к собачьей шее. Собачку изображала из себя не какая-нибудь бутафорская кукла, а самое настоящее живое существо породы спаниель. Чтобы Муму лежала в лодке смирно и не убежала прочь со сцены, перед спектаклем ей дали проглотить кусочек говяжьего огузка с таблеткой слабого снотворного.
Далее зрителей ожидало нечто неожиданное. Вместо того, чтобы накормить Муму, изобразить на лице трагическую мину, сделать горестную паузу, во время которой резко повышался адреналин у зрителей, ожидавших печальной концовки, а затем попрощаться с четвероногим другом и выкинуть Муму за борт, – Герасим поднялся в лодке в свой полный могучий рост, повернулся к зрительному залу, широко раскинул руки и… возопил:
– А-а-а! Люди! Не могу молчать! Нету мочи больше молчать! И так уже полтора столетия молчу по воле Ивана Сергеевича. Ну уж дудки! Пора уж настала сказать мне слово, накипевшее в моем сердце. Боже мой! Боже мой! Как же мне надоела эта маниакальная садистка барыня со сладкой улыбкой на сморщенных губах. Она для меня – это олицетворение затхлого, удушливого крепостного права по всей Руси. А эта милая подружка Муму, эта чудная собачонка – это же просвет в моей одинокой и забитой жизни. И вся моя несчастная судьба – это следствие гнета помещиков и царского самодержавия над бедным классом крестьян, закрепощенных вековым бесправием и рабством. А я не хочу такой жизни, я стремлюсь к лучшему, высокому, чистому; я стремлюсь к яркому свету, вот к чему душа моя устремлена! Не будет по воле господской, не буду я топить самое сокровенное, самое любимое чадо Муму в речной пучине. Я возьму ее на руки, и уйдем мы с ней по пыльным дорогам в мою деревню, освещаемые добрым ласковым солнцем!
Дремов при этом закатил глаза, а от лица его исходила счастливая аура.
Из-за кулис выглянул Квиткин, обалдевший и взбешенный от незапланированного изменения сценария. Революция, происходящая в последнем акте, повергла его в шок. Анатолий Ефремович стал делать быстрые знаки Дремову, крутя пальцем у виска. Дескать, ты что, брат, творишь, совсем с ума сошел?
Затем Квиткин, пошатываясь, добрался до своего кабинета и принял сердечный порошок. Когда сердце его несколько отпустило и темнота в глазах прошла, он подумал: «Так… Меня теперь точно уволят. А может, обойдется? А Дремова, этого ничтожного клоуна, вон из театра! Немедленно, вон! Сегодня же!»
А в зрительном зале возникло оживление. Кто-то смеялся, были и возмущенные голоса, но весь шум покрывала буря зрительского восторга. Никто не ожидал такой новации. Единственный местный театральный критик, сидя в ложе, говорил на ухо соседу:
– Вот не ожидал от Квиткина такого понимания Тургенева. Оригинально! Оригинально! Полный сюрреализм! Новое слово в театральном искусстве!
А между тем на сцене Герасим вынул нож из кармана, после чего в зале воцарилось тревожное затишье. Затем обретший дар речи дворник разрезал веревки на шее Муму и выкинул из лодки злосчастные кирпичи. Взял собачку на руки, поднял ее высоко над собою и с гордо поднятой головою решительно ушел со сцены.
В зале долго не смолкали бурные рукоплескания.
И на старуху бывает проруха
Тридцатидвухлетнюю Ольгу Николаевну знали в одном из микрорайонов Коломны, как школьную учительницу русского языка.
Тот факт, что она вышла замуж лишь с третьей попытки, для большинства жителей не являлось большим секретом. Некоторые горожане считали, что виноваты были строгий характер и какая-то странная принципиальность Ольги Николаевны.
В школе, в которой учительствовала Ольга Николаевна, было известно, что ученикам она могла многое простить, но только не плохое знание своего предмета – русского языка. И тогда пощады не жди: часто школьнику приходилось в течение нескольких недель пересдавать тему урока.
Похожее отношение Ольга Николаевна проявляла и при выборе спутника жизни. Главным критерием при этом была не внешность или приемлемые черты характера человека, состояние его кошелька и т. п., а образованность и начитанность, особенно ценилась правильная русская речь.
Первый ухажер Иван Васильевич обладал внушительной внешностью, носил усы и бакенбарды, и был очень умен. Работал в должности финансового директора завода газированных напитков. Два месяца он волочился за Ольгой Николаевной, дарил дорогие подарки и цветы, но срезался и был вычеркнут из женихов после каверзного вопроса о происхождении известного выражения «дойти до ручки».
Второй кандидат в счастливчики Николай Петрович был менеджером по логистике. Ухаживал за учительницей он полгода и очень нравился Ольге Николаевне за остроумие. С ним было очень весело и легко. Николай Петрович был страстно влюблен в педагога и водил любимую женщину во все известные в городке культурные заведения: например, в «Музей исчезнувшего вкуса», где были выставлены разнообразные образцы коломенской пастилы. Парочка посетила также и знаменитую оружейную комнату в «Кузнечной слободе», где с интересом наблюдала процесс ковки древних русских мечей. В целом, учительница уже готова была соединить свою судьбу с менеджером по логистике. Однако, как-то раз, после посещения одного из кинозалов и просмотра очередного американского боевика, в котором главный герой «одним махом всех побивахом», Николай Петрович оплошал. При выходе из кинотеатра на улицу он замешкался и не успел подставить свой локоть Ольге Николаевне, которая поскользнулась и едва не грохнулась в осеннюю лужу.
– Какой вы неловкий сегодня, – пробормотала молодая женщина, отряхивая полы демисезонного пальто.
– Так склизко же, – попытался оправдаться менеджер по логистике.
Однако лучше бы он промолчал. Взгляд Ольги Николаевны был красноречив и говорил сам за себя. Она была сражена этим словом. Она смотрела на менеджера, как на последнего бомжа и алкоголика. Это же надо! Сказать ей, учительнице русского языка, такое грубое нелитературное и простонародное слово «склизко»! Это чересчур! И Николай Петрович последовал вслед за Иваном Васильевичем, то бишь также был беспощадно вычеркнут из списка кандидатов в мужья Ольги Николаевны.
Третий кавалер Вениамин Иванович оказался подающим большие надежды местным актером и более везучим, нежели предыдущие два ухажера. Он с детства любил книги и читал все подряд. Интересовала его и этимология слов и выражений русского языка. И ответы на проверочные вопросики, которые Ольга Николаевна невзначай, как бы случайно, задавала при прогулках по городу Вениамину Ивановичу, были успешны и вполне удовлетворяли женщину. Актер знал происхождение множества общеупотребительных слов и выражений, как то: трус, прелесть, сволочь, врач, подлец и т. п. А поэтому свадьба была предрешена.
В дальнейшей актерской карьере Вениамин Иванович не преуспел, поэтому со временем все более активно прикладывался к бутылке и участвовал в театральных попойках после сыгранных спектаклей. К сорока годам он уже превратился в совершенного пьяницу. Тем не менее, Ольга Николаевна его не бросала, верила в талант мужа, верила его бесконечным обещаниям бросить пить и взяться за ум. Родила ему двоих детей, мальчика и девочку, напрасно надеясь, что дети образумят супруга, и он покончит с кутежами.
В возрасте пятидесяти двух лет Вениамин Иванович неожиданно скончался от диабета.
Дети выросли, завели свои семьи, и уже не требовали большого участия в их жизни.
А Ольга Николаевна увлеклась чтением книг о русских поэтах и писателях. Например, ее очень интересовала история дуэли Пушкина с Дантесом. Когда на эту тему Ольга Николаевна перечитала все, что смогла отыскать, то взялась перечитывать поэзию Александра Сергеевича. И однажды ей на глаза попались строки:
«Могилы склизкие, которы также тут
Зеваючи жильцов к себе на утро ждут».
Почему-то эти строчки взволновали ее. Они что-то напомнили ей. Но что? Вспомнила, вспомнила, что это ее кавалер Николай Петрович говорил ей слово «склизко». Так, оказывается, у Пушкина тоже употребляется это словечко?
Ольга Николаевна заглянула в словари, наведалась даже к Ушакову и Далю. Ей стало худо, паршиво и скверно на душе. Оказывается, слово «склизко» – вполне литературное? Ах ты, боже мой! Как же ты, учительница русского языка, так опростоволосилась? Какая же ты была молодая дура? Вот так, из-за какого-то пустяшного словечка, из-за абсолютной чепухи, сделать из мухи слона? Ты, может, Ольга Николаевна, жизнь себе разрушила? У тебя, может, и жизнь по-другому бы сложилась? Более счастливо. Николай Петрович, хороший человек был, любил, наверное, тебя. Да. Ведь точно любил. И Ольге Николаевне стало казаться, что и она любила когда-то Николая Петровича.
Ольга Николаевна подошла к серванту и достала бутылку пятизвездочного армянского коньяка. Затем выпила несколько глотков обжигающего напитка прямо из горлышка в надежде заглушить поднимающееся в душе чувство непоправимой утраты и горечи.
Скрипичный прогульщик
Двор
Городок Миллерово в первой половине шестидесятых. Напротив железнодорожного вокзала – маленький двор. Во дворе – война.
– Тра-та-та, тра-та-та, – веснусчатый Валерка плотно прижимался к траве за кустом золотой колючки, стараясь избежать воображаемых пуль, и стрелял из свежевыструганной палки, изображавшей из себя немецкий «шмайсер».
– Бах-бах-бах, – круглолицый Сашка отвечал одиночными выстрелами из пластмассовой винтовки, прячась за мелким терновником.
– Так нечестно! Я попал, ты убитый – падай и больше не стреляй! – вопил на весь двор «фашист» Валерка.
– Нет, я только ранетый, – не соглашался «красноармеец» Сашка. – Потому я героически сопротивляюсь. Понял, Валерка?
Со стороны за спорящими наблюдал девятилетний Витька. Ему надоело делать домашние задания, и он незаметно улизнул из дома. Решившись, Витька подошел к «участникам войны» и запросился в армейские ряды.
– Витька, наши армии укомплектованы, – важничал Валерка, надувая щеки, и с ехидцей добавлял. – Так что, приходи завтра!
Получив отказ, Витька побрел к мальчишкам, гонявшим ниппельный мяч по пустырю за сараями. Но мальчику не везло. В футбольную баталию его тоже не приняли.
Витька заскучал и возвратился домой.
Гастролер
В дверь постучали. Открыла Мария Федоровна, Витькина бабушка. На пороге – цыганского вида мужчина с прямоугольным футляром и сумкой.
– Здравствуйте, хозяюшка! Не сдадите комнату на недельку?
– А почему к нам?
– Та вы же рядом с вокзалом. С поезда я. Гастролирую.
– А что за сундук держитесь? Да и звать-то как вас?
– Григорий Иванович Беженарь. В футляре – баян тульского завода, кормилец мой, – устало объяснил баянист. – Ну, что, хозяюшка, пустите?
– Ну, что ж, живите, коли жилье вам подойдет.
Витька, склонив курчавую голову над тетрадью в клетку, записывал чернильным пером условие задачи. Муха золотисто-зеленая нагло ползала по тетрадке, затем перелетела к угловому табурету. На нем – баян с серебряной инкрустацией по боковинам. Кнопки басов под игривыми солнечными бликами подмигивали яркими красками. Уголки мехов отсвечивали начищенной до блеска медью. Витьке Григорий Иванович разъяснил: инструмент концертный, изготовлен по индивидуальному заказу.
По нраву мальчику заезжий музыкант – веселый, басовитый, с черной маленькой бородкой. По утрам на поскрипывающих ступеньках крыльца помогал Витька умываться гостю – щедро обливал из ковшика волосатые руки, шею и спину филармониста. При этом заливался счастливым смехом беззаботно и беспричинно.
– Дядя Гриша, а на баяне, чтобы хорошо выучиться играть, как вы, это долго надо учиться?
– Ой, малец, даже не знаю, что тебе сказать. Лет десять, наверное, понадобится. И еще это зависит от того, сколько часов в день ты давишь на клавиши. Понял?
– А вы, сколько часов давили, дядя Гриша?
– По-разному. Но несколько часов в день – точно занимался.
Музыкальная школа
Давно уже съехал с квартиры Григорий Иванович. Все о нем забыли. Помнил его лишь один Витька. С тех пор приставал он к маме своей, Клавдии Тихоновне. Приставал, как репей степной: отдайте меня учиться играть на баяне.
Пришлось купить баян, уступив настойчивости мальчика. Пошли в музыкальную школу, делившую с кинотеатром старое двухэтажное здание в центре города. Завуч Татьяна Николаевна, высокая молодая брюнетка, объявила: в этом учебном году по классу баяна мест нет.
– Ну что же вы? Опоздали вы с баяном. А не желаете ли отдать мальчика в скрипичный класс? Есть места. Советую. Дело хорошее, – предлагала завуч. – Очень интересный и оригинальный инструмент. Не пожалеете. Тем более, оплата за скрипичные уроки – сущие пустяки. Всего рубль пятьдесят в месяц. А баян дороже бы обошелся – двенадцать рублей. Мальчик у вас крупный, наверняка, сразу с «половинки» скрипки начнет. В магазине игрушек, что на улице Ленина рядом с пожарной частью, можете купить наш отечественный инструмент за семь рублей, а также футляр за два рубля. Деньги небольшие. Подумайте.
Подумали. Спросили Витьку.
– Ну, отдайте меня хоть на что-нибудь! Скрипка, так скрипка! – горячась, соглашался Витька.
Преступление без наказания
– Сынок! Витюша! Вставай! На скрипку опоздаешь, – Клавдия Тихоновна осторожно беспокоила сыновье плечо.
– Мам! Я еще посплю, ну, минуток пять еще.
Через пару минут Клавдия Тихоновна опять – в комнате сына:
– Всё, сыночек, вставай, у тебя пять минут, чтобы собраться, и пять минут, чтобы дойти до музыкальной школы.
– Хорошо, мамуль, – выдавил из себя школьник.
Из разных углов посыпались вопросы:
– Мам! Где моя зубная щетка? А куда ты положила мои ботинки? Мам! Не нахожу скрипку. А ноты мои где?
Выйдя со двора на улицу, Витя, не оглядываясь, засеменил по брусчатке, беззаботно размахивая скрипичным футляром и папкой для нот. Школьник знал, что мамин взгляд из окна сопровождает его до поворота на Ленинскую.
А вот и поворот на улицу Ленина. Потенциальный Ойстрах остановился и с наслаждением потянулся. Ох, как хочется спать! Всё! Спешить теперь некуда. В музыкальную школу идти нет никакого желания. Сорок пять минут урока в полном распоряжении Витьки.
Вот уже неделю он прогуливал уроки скрипки. Витька себя оправдывал: разве можно назначать урок в такую рань?! Разве можно ребенка обучать скрипичному мастерству с шести тридцати утра? Да и занятия давались тяжело. Алла Матвеевна заставляла минутами правильно и неподвижно держать смычок. Сначала смычок в пальцах вел себя почти неподвижно, но уже через минуту начинал предательски дрожать. Настоящая пытка. При этом раздраженная учительница переставляла в нужную позицию пальцы правой руки на смычке либо пальцы левой руки на скрипичном грифе с такой силой, что возникало чувство боли.
– Виктор! Неужели я говорю в пустоту? Неужели так сложно правильно держать смычок? Сто раз тебе повторяла и в сто первый скажу – представь, что ты держишь в руке яблоко, – выговаривала Вите Алла Матвеевна.
«А эти скучные гаммы и арпеджио? А взять песни „Сулико“ или „Вот кто-то с горочки спустился“? И кто только их придумал – тоска зеленая. Может, кто-то и выдержит это всё, но это буду не я», – думал маленький прогульщик.
Витька неспешно прогуливался по парку, дышал бодрящей утренней прохладой и любовался Мазмановым фруктовым садом, названным по фамилии создателя. Пробовал яблоки на вкус. Кислятина! Слева от него – стадион «Спартак». Заходил внутрь и бродил по беговым дорожкам. Скучно. Дошел по аллее до большого каменного фонтана с медными лягушками, пугавшими посетителей парка выпученными глазами и громадными пастями, из которых со свистом вырывались на свободу голубые струи.
Школьник взглянул на часы, висевшие у входа в парк. Всё! Семь пятнадцать. Время окончания урока. Витька присел на скамейку, вынул из нотной папки дневник и записал комментарии по прошедшему уроку от имени Аллы Матвеевны: «Играл хорошо. Молодец! Оценка – четыре».
Перед входной дверью квартиры сына встретила Клавдия Тихоновна.
– Четверка! – ответил Витька на вопросительный мамин взгляд.
Неделю спустя в музыкальной школе состоялось собрание. В центре зала – Витька с пунцовым лицом. Мальчик крепился из последних сил – только бы продержаться без слез. Учителя с равнодушными лицами сидели полукругом и негромко переговаривались. Отдельно от них – Иван Петрович, директор, полный мужчина невысокого роста. На его лице – сочувствие к виновнику «торжества». Вероятно, сам в детстве был сорванцом. Первое слово предоставили Алле Матвеевне.
– Сил никаких моих нет! Можаев уже две недели лоботрясничает и прогуливает занятия. Дальше терпеть такое положение нельзя. За постоянные прогулы предлагаю исключить Виктора из музыкальной школы.
Затем выступила завуч музыкальной школы Татьяна Николаевна:
– Ну что же, мнение учителя понятно. Кто за или против предложения об исключении Можаева, прошу голосовать. Вроде все – за. А вы, Владимир Маркович? За или против? Вы голосовали?
Владимир Маркович, высокий тридцатилетний брюнет с выдающимся подбородком, широко улыбался, блестя черными насмешливыми глазами. Не спеша, опираясь на спинку стула, преподаватель поднялся.
– Да вы не вставайте. С места говорите, Владимир Маркович, – попросила завуч.
– Уважаемые коллеги, я тоже, как и Алла Матвеевна, преподаю по классу скрипки. Но я бы не советовал разбрасываться учениками. Тем более скрипка не так популярна у ребят, как баян или фортепьяно. Исключить Виктора можно. Пять секунд и готово! А вот как сделать так, чтобы Можаев учился? Вот в этом задача педагога!
Завуч поднялась с места.
– Замечательно, Владимир Маркович, я вас поддерживаю! Мы, наверное, не всё сделали, чтобы ученик остался в стенах музыкальной школы, – она сделала небольшую паузу, обведя взглядом всех присутствующих, и предложила. – А почему бы вам, Владимир Маркович, не взять Витю в свой класс?
Преподаватель от неожиданности присел на стул и опустил голову.
Собрание ожидало его реакции.
– А что? Не вижу причин отказываться от Можаева! Тем более я его знаю – жил полгода по соседству. Хороший мальчик. Ну что же? Назвался груздем… и так далее, как говорится, – не поднимая головы медленно произнес Владимир Маркович.