Спектакль без сценария

Глава 2

Эрик всегда был везунчиком, пусть даже сам он так не считал. Да, несколько раз жизнь била его по-крупному, но в мелочах ему обычно везло.

В Питере ему в первую очередь повезло с тем, что я поселилась с ним в отеле. И даже в одном номере. Изначально меня посещала шальная мыслишка пожить отдельно от парней в своей однушке на окраине одного из многочисленных питерских гетто. Всё-таки, в отличие от них, у меня там был свой дом, обмятый под меня и обжитой, хранящий множество воспоминаний о моей прежней жизни, куда я возвращалась в каждый свой визит на родину, всякий раз с острой тоской отпирая дверь в опустевший и гулкий коридор. Но все карты мне спутала непредсказуемая петербургская погода, в очередной раз сделавшая кульбит: прогноз на июнь содержал в себе слишком много дней с дневной температурой, скажем так, тридцать плюс, гарантированно превращающей город в филиал ада. А в гостинице, пусть и довольно бюджетной, владельцы всё же разорились на кондиционер, без которого я в таких условиях сошла бы с ума на второй день. И я малодушно перебронировала один из синглов на полулюкс, располагающийся со вторым номером дверь в дверь.

Выбор отеля как можно ближе к театру я с Сореном и Эриком вообще не обсуждала, просто взяла и сделала – я не собиралась забивать себе голову ещё и питерскими пробками и расходами на такси. Пусть ходят пешком, Сорену полезно в отсутствие регулярных физических нагрузок разминать зад, давно обретший форму его рабочего кресла, хотя бы таким образом.

Как я ни экономила, проживание всё равно влетало нам в копеечку – понятия “дёшево” и “Петроградская сторона” сочетаются в одном предложении очень плохо. Но Сорен был в России первый раз, да и вообще очень мало путешествовал, предпочитая сидеть дома в окружении своих рукописей. Не хотелось портить ему впечатления от поездки не слишком парадными закоулками моего родного города или попытками попасть ночью на другой берег. Пусть поживёт, как турист, решила я. У Эрика же от предыдущих посещений Петербурга остались в памяти только картины холодного, пышного каменного центра – его тогдашние доходы позволяли роскошную жизнь. Ну, относительно моей она была роскошной.

Пока что город их не разочаровал. Сорен так вообще был поражен до глубины души тем, насколько Питер похож на Стокгольм, и даже в шутку не попытался спросить, где же медведи, хотя я бы таким подколам с его стороны не удивилась.

Да и от театра они оба тоже получили массу впечатлений. Эрика больше всего поражало то, как разительно отличается видимое из зала от того, что прячется за кулисами. Стоило сделать один шаг со сцены – и он оказывался в бесконечном лабиринте коридоров, закоулков, проходов, укромных уголков, гримёрных, складов, технических помещений, заставленных самыми разнообразными, зачастую неожиданными предметами, где пахло пылью и сновало огромное количество людей, которые никогда не появятся на сцене, но без которых спектакль попросту не состоится. Эрик даже напросился пустить его за сцену во время спектакля и получил просто несказанное удовольствие, стоя в задней кулисе и наблюдая, как этот исполинский механизм живёт своей жизнью, и каждый его винтик точно следует заранее назначенной ему траектории.

Потом он признался мне, что, подозревал, конечно, что театр вешалкой не заканчивается, но реального масштаба инженерной сложности современного театра не мог себе представить даже в самых смелых фантазиях.

– Ехал в обитель муз, а попал туда, куда с детства не хотел – на завод, – смеялся Эрик. – Тут не творчество, Катерина, тут, чёрт возьми, производство! Планы, графики, сроки, объёмы продаж… Всё отлажено, всё смазано, процессы настроены, незаменимых нет. Разве что режиссёр, и то – в случае чего варианты найдутся. Ох, и почему мы раньше сюда не попали? Тут можно три детектива написать, производственную драму и любовный роман, материала – завались, персонажи – вот они, готовые ходят, нарочно не придумаешь.

Он мог часами бродить по театру, изучая его анатомию, механику, выяснять, как что называется, и вздрагивать от случайно услышанного из очередного закоулка или даже из-под потолка, с колосников, внезапного разговора невидимых людей. Закулисье было наполнено шорохами, шёпотом и сплетнями – там можно было услышать и как смакуют подробности развода одной из костюмерш, и горячие до рукоприкладства споры по поводу качества декораций, и свежайшие новости о внезапном запое художника по свету Петровича, и заодно о том, что по этому поводу думает режиссёр, обязательно с непечатными цитатами.

Сорен же изучал людей. Он и до этого был знаком и с режиссёрской, и с актёрской профессиями, но в кино свои правила, а в театре свои, и Сорен с азартом увлечённого исследователя каждый день отыскивал эту разницу. Ему раньше никогда не приходилось видеть процесс работы над постановкой с самого начала, с так называемого застольного периода, который он по первому впечатлению сравнил со встречей общества анонимных алкоголиков. В этот момент ещё никто ничего не играет, но постановка уже начата – актёры и режиссёр читают и обсуждают пьесу, и, что Сорену было особенно приятно, живой и здоровый автор в данном случае был режиссёру очень интересен, настолько, что был принят в равноправные участники всего этого процесса. Сорену задавали вопросы, к его мнению прислушивались.

Его тщеславию это не могло не льстить. Он даже словно выше ростом становился с каждым новым вопросом.

Особенно Сорену нравилось смотреть, как актёры читают свои роли с листа. Они даже во время первого прочтения незнакомого им ранее текста уже автоматически начинали делать первые прикидки к характерам своих героев, что-то начинали пробовать, и Сорена больше всего захватывал момент, который он раз за разом ждал, но так и не успевал отловить: когда актёр переключался и становился своим героем, совершенно не тем человеком, который до этого сидел перед ним, задумчиво раскачиваясь на стуле. И даже не тем, кого представлял себе Сорен, когда писал пьесу. А кем-то третьим. А потом, услышав замечание режиссёра, в одну секунду мог стать ещё кем-то, хотя текст каждый раз был один и тот же.

Ставил спектакль сам Дмитрий Градов. Я, разумеется, ни одной его постановки раньше не видела, просто в силу того, что посещать стадион мне нравилось гораздо больше, чем театр, но имя его гремело на всю страну. Перед тем, как приехать в Питер, я поискала информацию и о Градове, и о его постановках, и, если честно, оказалась в замешательстве – авантюра Сорена в этом свете стала выглядеть ещё более рискованной.

Градов поставил не очень много спектаклей, но каждый из них становился большим событием в театральном мире, и критики просто-таки бились в экстазе от каждой его премьеры, окатывая режиссёра поочередно то мёдом, то помоями, и предсказать их пропорцию заранее никто не брался. Мне тематика его творчества оказалась не близка, но Сорен тоже рекогносцировку проводил очень тщательно и взял область интересов Градова за основу для своей пьесы совершенно сознательно. Точно так же совершенно сознательно он сделал текст, если можно так выразиться, довольно пластичным – это был крючок, за который Градов должен был уцепиться очень крепко и лишиться любой возможности отказать Сорену в постановке и его присутствии в театре.

Конечно, в российских театрах мнением драматурга интересоваться было не принято, да только Градов класть хотел на то, как принято в российских театрах, и не только в этом аспекте. Спектакли в постановке Градова каждый раз были определенной провокацией, вот прямо на грани, хотя, стоило признать, что эту самую грань он чуял очень хорошо, ловко на ней балансировал и в пошлость не скатывался. То, что он зацепился за дебютную пьесу неизвестного в России сценариста, меня не удивляло: критики сходились в том, что Дмитрий Германович любит рискованные авантюры и эксперименты, отчего именитые российские драматурги редко рисковали отдавать ему свои пьесы – он мог не оставить от них в постановке ни капли того, что авторы в них вкладывали, вывернув все смыслы наизнанку.

А Сорен изначально был согласен на всё.

С одинаковой вероятностью эта постановка могла как прославить Сорена, так и угробить его имя в театральной среде окончательно. Самому ему, похоже, было на это наплевать – на Градова он практически молился. И, что меня окончательно добило – в кои-то веки он не цеплялся за свой текст, как за последнее, что держит его на плаву в водовороте безумного мира, охотно обсуждая с режиссёром его видение и безропотно внося необходимые правки.

Можно сказать, он взял Градова в соавторы, этим и подкупив окончательно.

Вечерами Сорен заваливался к нам с Эриком в номер, иногда даже с бутылкой вина, и оживленно рассказывал нам о происходящем, как о какой-то магии. Никогда раньше нам не доводилось видеть его в такой ажитации, а Эрик по секрету докладывал мне, что Сорен саму пьесу писал в гораздо более уравновешенном состоянии. За этими разговорами мы иногда засиживались заполночь, благо это нам ничем не грозило – если в этот день не было спектакля, в театр раньше полудня никто обычно не являлся. И таким образом мы сбили себе к чёртовой матери весь режим, практически перейдя на ночной образ жизни. Иногда я даже засыпала, положив голову на колени Эрика, под непрекращающийся бубнёж Сорена.

А вот с Анной Маркиной получилось, прямо скажем, неловко.

Разумеется, ей отдали главную роль. Хитрый и абсолютно гениальный Сорен тщательно выписывал эту героиню так, чтобы справиться с ней могла только Анна. Было похоже, что изучал он не только её портфолио. Но и возможности ближайших конкуренток. Мне становилось страшно, стоило только представить, какой объём работы он проделал перед тем, как открыть в ноутбуке чистый документ и напечатать первые строки. И разумеется, я задавалась вопросом – а что, если Сорен свернул эту гору впустую? И задавал ли он себе этот же вопрос?

Практически на второй день, когда режиссёр объявил перерыв и почти вся труппа разбежалась перекусить, Анна сама подошла к Эрику и Сорену. Вживую она оказалась ещё очаровательнее, чем на снимках и в кино, настоящая русская красавица – ясноглазая, с лицом сердечком и очаровательными ямочками на круглых румяных щеках. Без макияжа она выглядела совсем юной, а густые русые волосы заплетала в небрежную косу – так ей удобнее было ездить на велосипеде, который уже стал настоящим местным проклятьем и немного подпортил мне впечатление от идеальности образа Анны. Она была привязана к своему велику крепче, чем некоторые привязываются к супругам, и всякий, кто хотя бы протянул в его сторону руку, даже без злого умысла, моментально встречался с Анной взглядом. На мой взгляд, возле театра место для его парковки вполне имелось, но она затаскивала драндулет прямо в зал, не шибко надеясь на тросовый замок, обвивавшийся ярко-оранжевой змеёй вокруг основательно поцарапаной рамы, и об этот велосипед мы с Эриком постоянно спотыкались, хотя вся труппа ловко сновала мимо него, не снижая темпа. Видимо, уже привыкли.

Анна очень удачно поймала нужный момент: я рылась в своих вещах, разбросанных на паре соседних кресел, не менее, чем в двух метрах от Сорена, пока Эрик ждал, когда я соберусь, и скучающим взглядом пялился в телефон. Во время читки я переводила ключевые моменты для Сорена и делала записи, которые могли ему потом пригодиться – обсуждение всё же шло в основном по-русски, и он много чего не понимал. Поэтому приходилось ходить за ним хвостом, словно нас друг к другу приклеили. И даже так меня за его плечом никто не замечал до того, как я подам голос. А уж когда я удалялась в облюбованный нашей компанией угол зала, о моём существовании и вовсе моментально забывали.

– Господин Вайсберг… Я могу называть вас просто Сореном? – донёсся до меня глубокий голос Анны, тщательно выговаривающий слова на английском. Я навострила уши.

– Да, конечно. Просто Сорен.

– Сорен, вы сейчас не торопитесь? Не могли бы ответить ещё на пару вопросов о моей героине? Мне неловко задавать их при всех, но только вы сможете ответить наиболее полно.

– Конечно, я… абсолютно свободен. Задавайте, да. Любые вопросы.

Я аккуратно покосилась в их сторону. Сорен смотрел на Анну своими огромными чёрными глазами, не отрываясь и словно бы снизу вверх, несмотря на то, что Анна была на полголовы его ниже. Пора было действовать. Я моментально сгребла всё своё барахло, вскочила с кресла и в два шага подскочила к Эрику, заталкивая на ходу планшет в сумку.

– Господин Нильсен, можно вас на пару слов? Пришёл ответ из датского издательства, насчёт вашего романа. Я хочу, чтобы вы взглянули. Боюсь, вас их условия не устроят, они не соответствуют вашему стандартному контракту.

Говорила я нарочито громко, чтобы всем в радиусе трёх метров стали окончательно ясны наши ближайшие планы. Особенно Сорену. Эрик резко обернулся и посмотрел на меня удивлёнными круглыми глазами. Я еле заметно мотнула головой в направлении выхода и сразу же сама отправилась в ту сторону. Он протиснулся мимо проклятого велосипеда и быстро зашагал за мной.

– Ух, какая ты официальная! – хохотал Эрик, когда мы вышли на улицу. – “Господин Нильсен”, надо же. Сколько лет знакомы, первый раз ты меня так назвала. Я даже снова звездой себя почувствовал. Хотя нет, когда я был звездой, ты вообще обращалась ко мне на “Эй, ты”. Никакого уважения! Я тогда даже подумал, что у тебя дефект речи, раз ты моё имя выговорить не можешь.

– Думал он, надо же! Что ж ты сейчас не додумался, что настал момент, когда тебе пора отлипнуть от Сорена? Я предлагаю отлипнуть от него часа на два, минимум.

– И чем ты предлагаешь заняться?

– Мы нормально пообедаем и немного прогуляемся. Это для начала.

– Идея мне нравится. Слушай, а мы ведь можем даже не возвращаться обратно. Вся труппа очень неплохо говорит по-английски. Не сильно мы там нужны, если так подумать.

– Особенно сегодня. Считай, что я официально приглашаю тебя на свидание. Ты показал мне свой родной город, теперь я хочу показать тебе свой.

Откровенно говоря, у нас с Эриком до этого дня так и не вышло ни одного нормального свидания, просто потому, что у нас с самого начала не хватало на них времени, да и отношения наши развивались не совсем нормальным образом.

Совсем ненормальным, если честно.

Достаточно хотя бы того, что при первой нашей встрече он был крепко связан, и не без моего участия. Да и про “Эй, ты” была чистая правда.

Мы не спеша пообедали в выбранном наугад небольшом кафе, которыми густо утыкана вся Петроградская сторона, и за десертом я начала прикидывать, куда бы нам пройтись.

– Ты хочешь прогуляться куда-то конкретно или тебе всё равно? – закинула я удочку. Мне пришла в голову неожиданная идея, которую он теоретически мог и не одобрить. Всё-таки было у меня подозрение, что одна жизненная ссадина у него заросла не до конца.

– Мне всё равно, я по Петербургу никогда раньше пешком не ходил.

– Хочешь, прогуляемся к стадиону?

Он не ответил мне сразу. Но после небольшой паузы улыбнулся и сказал:

– А почему бы и не посмотреть на него ещё раз, со стороны? Пойдём.

– У реки в такую жару будет полегче. Очень душно что-то, наверняка к вечеру натянет дождь.

Перейдя проспект, я повела его узкими улочками Петроградки к Неве. Я никогда там не жила – жить там могут позволить себе или очень богатые люди, или, наоборот, очень бедные, населяющие многочисленные тамошние коммуналки. Но этот район был одним из самых моих любимых. Своего рода маленький Париж, застроенный домами в стиле северного модерна, среди которых, однако, попадались самые разные архитектурные артефакты – от конструктивизма и классицизма, до утилитарных кирпичных и бетонных коробок времен позднего СССР. С каждым годом то там, то сям встревал в эту симфонию очередной элитный новострой, пытающийся вписаться в этот ландшафт, как испуганный страус – его современную задницу всё равно было отлично видно.

В отличие от левого берега, на Петроградской стороне было много зелени, уютные скверики манили в свою тень почти в каждом квартале. А ещё там были узкие тротуары, на которых невозможно разойтись даже двум парочкам, сколь крепко бы они не прижимались друг к другу, тёмные провалы арок, ведущие во дворы, облупившиеся фасады и щербатый, уже раскалённый солнцем асфальт. Чтобы увидеть там небо, надо было задрать голову повыше, и зимой это навевало тоску, но зато летом всегда можно было найти тротуар со спасительной тенью.

Мы вынырнули из последнего сквера, сопровождаемые одуряющим ароматом цветущих лип, и перед нами открылся вид на мост через Неву и стадион, со всех сторон окружённый водой, словно средневековый замок, и связанный, как полагалось, с большой сушей лишь одним узким мостом. Я разочарованно вздохнула – если с воды и тянуло прохладой, то через проспект она явно не добивала.

– Подойдём поближе?

– А там сегодня играют?

– Я не знаю, не уточняла, – растерялась я. – Но народ вокруг не толпится, значит, матча нет. Да и откуда бы им взяться, лето же, межсезонье.

– Тогда подойдём. Только ненадолго – кажется, дождь соберётся совсем скоро. Смотри, какой горизонт чёрный.

Мы постояли немного у самого стадиона и только собрались развернуться и уйти на набережную, как из-за спины послышался голос:

– Извините, вы же Эрик Нильсен, да?

Мы обернулись – перед нами стоял совсем молодой парень, лет двадцати. Эрик смущённо кивнул ему и тот, не выдержав нахлынувших эмоций, схватился за голову.

– Ох, ты ж… Простите, я просто глазам не поверил! Я был вашим фанатом в школе, да что там, у нас за вашу команду все болели. Я с юга, в Питер совсем недавно переехал. Знал, конечно, что тут по земле и боги ходят, но не ожидал встретить своего кумира вот так запросто, на улице. Вы ведь больше нигде не играете? Про вас давно ничего не было слышно, с тех пор, как закончился ваш последний контракт.

– Уже не играю. Возраст не тот, – Эрик лукавил, он ещё был не так стар для футболиста, но настоящие причины внезапного заката своей карьеры он сообщать не собирался.

– А чем занимаетесь? Тренируете?

– Книжки пишу.

– Ого. Слушайте, а… можно мне автограф? А то наши парни не поверят, что я вас встретил. Или могу я совсем обнаглеть и попросить совместное фото?

– Эм… да, можно. Катерина, если тебя не затруднит…

Юный фанат, наконец, заметил меня. Несколько секунд он простоял в удивлённом ступоре, но потом всё же протянул мне свой телефон. Меня снова затопило стыдом.

После того, как я вернула ему телефон, сделав пару снимков слегка дрожащими пальцами, парнишка порылся в рюкзаке, достал оттуда альбом, до половины заполненный рисунками, и фломастер странного фиолетового цвета.

– Вам написать что-то конкретное? – спросил Эрик, снимая колпачок и бросив на парня внимательный взгляд.

– Пожелайте мне удачи. Она мне на новом месте понадобится.

Эрик написал ему что-то на чистом листе и протянул альбом обратно. Парень взял его, но уходить не торопился – мялся в нерешительности, словно хотел задать неприличный вопрос. Мне уже очень хотелось, чтобы он ушёл. Или сбежать самой.