Молодой тынар

Предчувствие чего-то недоброго волной прошло по телу молодого сокола.

Он застыл.

Натянул пленку правого глаза до конца, превратился в слух.

Тяжелый топот все приближался.

Стали различимы еще и легкие, как дуновение ветра, шаги, словно у зайца, которого если что и выдает при беге, так легкий хруст сухих соломинок, хворостинок.

Но приближающееся существо довольно тяжелое, под его ногами веточки ломались.

Потом послышалось скулящее взвизгивание – и соколенок приоткрыл глаз.

Показалось огромное четвероногое, похожее на лису, животное, только черное.

Животное замерло прямо над сетью.

Нет, соколенок, пожалуй, не смог бы его победить.

А уж сейчас с ним, распластанным в этой непонятной паутине, зверь мог сделать все, что пожелал бы сделать –наступить, измять, растерзать…

Но все же зачем прибежало сюда такое огромное животное? Что от него надо этой "лисе? "

Туп-туп, туп-туп…

Все ближе.

Зверь, похожий на лису, обежал вокруг соколенка, радостно заскулил.

Стало быть, направлялся-то он как раз сюда, к сети.

Тяжелые тупые звуки подошли почти вплотную к плененной птице, и тогда похожий на лису зверь громко, отрывисто загавкал на молодого сокола.

А тем не менее чувствовалось, что зверь веселится и не собирается трогать соколика.

Получалось, что он вскрикивает не для себя, для кого-то еще.

Вон завилял черным тонким, как прут, хвостом, выглядывающим то из-за правого, то из-за левого бока.

Лаял он на молодого сокола, прижимал его грохотом лая к земле.

Гавкнет над правым ухом птицы – он вздрагивает всем телом, начинает кипеть, собирая злость и обиду.

Туп-туп, туп-туп, туп-туп… и смолкло.

Молодой сокол вновь приоткрыл глаза.

Показалось: почти из-под макушки сосны нависло над ним голое лицо человека – за свою короткую жизнь соколик не раз видел двуногих.

Этот сидел на каком-то огромном звере с раздутыми ноздрями, со здоровенной, вытянутой вперед головой.

Оба они были до такой степени крупны, что у молодого тынара захолонуло сердце: а ну как вообще не заметят, наступят нечаянно и раздавят его, лишенного свободы, ничтожного по силам своим, вроде букашки, что ли.

Немедленно надо взлететь.

Взле-е-е-теть!

Тело делает все необходимое, что нужно перед полетом, напрягаются все мускулы, которые обычно поднимают птицу в воздух.

Но мягкие, тоненькие, упругие, крепкие нити, веревки держат его, как держали.

Все напрасно.

Все погибло.

Сейчас великаны раздавят его!

И впервые в маленьком горячем, трепещущем, как бабочка, сердечке, в широко раскрытом, немигающем правом глазу возникает и прыгает страх!

Кончой, выехав из-за леска на полянку, сразу заметил, что угловые палки-ловушки свалились и сети не видно.

В волнении от предчувствия удачи стал он погонять каурого.

Подъехав, осадил, поспешно спрыгнул на землю, забросил повод на ветку сосны.

Этого было достаточно, чтобы каурый стоял здесь, пока Кончой проверит свою удачу.

Кончой нагнулся, осторожно взялся за конец расстеленной по траве шелковой сети, другой рукой стал подбирать ее.

– Аллах велик!.. – зашептал еле-еле. – Ай, вот не сглазить бы…

Ай, вот, родимый, ну не сам ли аллах тебя мне послал?..

Быть мне удачливым.

Щедрым, вот, самым ловким!..

Ну-ка, родимый, давай-ка…

Не бойся…

Тут свои…

Оставалось одно последнее движение, чтоб взять тынара.

Кончой перевел дух.

Отвел руку, что тянулась к птице, другую поднял к своей голове и осторожно снял мерлушковый тебетей.

Молодой тынар от страха еще крепче прижался к земле, необъятной земле, которой не надо было бояться; оставалось в ее травах, в ее почве, ее запахах отыскать подмогу себе.

Правый глаз следил за гололицым.

Те двое стояли в стороне, их он не так уж и боялся.

А вот этот…

Сначала человек наклонил над соколиком свое страшное лицо, тело его было скрыто одеждой, пахнущей резко и непривычно.

Услужливый зверь, похожий на лису, поскуливал и подлаивал, но человек – почему? почему? – был особенно сдержан и нетороплив.

Почему не подходит он быстро, не бьет сразу?.. Побаивается?

Хочет подольше продержать соколика в страхе?

Но что это?

На конце голой руки человека появилось что-то черное и круглое.

Рука и предмет стали медленно опускаться, приближаясь к нему, тынару.

Наконец чужеродное дотронулось до крыльев и хвоста и накрыло птицу целиком.

Исчезло яркое теплое солнце, будто враз оно зашло, провалилось куда-то под землю.

Круглый предмет был мягок и остро, неприятно пахнул.

И воздуха вдруг стало мало.

В маленьком, с бабочку, горячем сердечке воцарился один только страх.

Никто никогда не загораживал птице ясного солнца.

Тынар летал и под тучами, и в высокоствольных лесах, нырял вниз с отвесных скал.

И всегда, и везде он чувствовал солнце!

Освободиться?

Куда там!

Мерлушковый тебетей еще крепче прижал соколика, заставляя его вытянуть сначала во всю длину шею, ткнуться кривым клювом в землю, подобрать в линеечку хвост.

Лапы подчинились не сразу.

Поцарапали сначала безвинную землю, сопротивляясь сильной руке человека, потом замерли.

Молодой тынар дрожал от ужаса.

На него вдруг накатился страх.

Сила человека была непомерна.

Рука делала что хотела, он оказался совсем беззащитным перед нею.

Тут большой круглый предмет, что накрыл его целиком, стал потихоньку приподниматься с одного края, пропуская робкий рассеянный свет, и в щель – соколенок вздрогнул, заметив ее, – медленно вползла рука человека, вся ладонь, вплоть до запястья.

Пальцы руки шевелились медленно и вдруг ловким движением схватили оба соколиных лопатками сведенных крыла.

Не успел соколик впитать в себя тепло чужих пальцев, как его единым махом подняли куда-то вверх, сбросили с глаз тебетей, и оказался он весь на свету.

Крылья остались во власти руки; она приподняла птицу так, что правым глазом молодой тынар мог прямо взглянуть в лицо человеку.

На лице этом живо посверкивали черными зрачками два глаза, между ними торчал бугор – вместо клюва, подумал соколик.

Теплый неприятный запах вместе с дыханием вырывался через полуоткрытый рот.

Левым же глазом соколик видел лужайку, на которой только что валялся распластанным, место, где теперь осиротело лежала тушка птицы, похожей на фазанью самку, с разбросанными вокруг перьями и со все еще не отвязавшейся от мертвой птицы – видно, сытой – мухой.

Неподалеку все махал хвостом первым прибежавший четвероногий зверь.

Он стоял и глазел, тяжко и тоже смрадно дыша, вывалив из пасти тонкий, с расширяющимся основанием красный язык.

Его-то преданный вид – вид животного, готового тут же сделать все, что ему прикажет двуногий хозяин, – нагонял на него наибольший страх.

Этот зверь знает, что теперь должно случиться.

Длинный черный хвост беспокойно метался, хлестал по туловищу то справа, то слева, а костляво-покатый зад зверя не шевелился.

Молодой сокол дал вспыхнуть, заостриться так ни разу и не моргнувшим своим глазам и яростно заклекотал:

– "Тцок! Тцок! Тцок!"

Что он мог сделать другое?

Лапы его не достигали земли, беспомощно свесились, вытянулись от собственной тяжести, крылья были вывернуты назад рукой человека.

Соколику ничего не оставалось, кроме как выкрикнуть свое возмущенное

"Тцок!", высвобождаясь на миг от гнетущего страха.

– Ну, ну, успокойся, милый мой, ловчий, сердитый, хваткий ты мой.

Кончой распутывал сеть, стараясь не поломать ни одного перышка на крыльях тынара: задача оборачивалась долгой работой.

– Успокойся, успокойся.

Бояться не надо.

Тут все свои.

Привыкай, родной мой, удачливый мой…

Сейчас вот последние веревочки распутаю, и все.

Сейчас, родной.

Потерпи.

Немного осталось.

Мерно, успокоительно, ровно говорил человек, а молодой тынар никак не успокаивался.

Единственно, что его и влекло, и злило, это неприятный, едкий запах.

Он не исчезал, и даже, когда человечий голос прерывался.

Этим же запахом были пропитаны и голое лицо, и мягкие одежды, и та рука, что крепко зажала крылья тынара на спине, не давая свободно дышать, и другая рука, которая не спеша то отходила, то опять придвигалась к глазам птицы вместе с мотками легкой шелковой сети на пальцах.

Терпение, терпение…

Сколько можно терпеть?

Соколик замотал горбоносом-клювом вверх-вниз, вверх-вниз.

Чих, чих!

Хоть дырочки ноздрей на надклювье были чисты, чих все равно одолевал.

И соколик снова чихнул.

Щекочущий человеческий запах проникал в самое нутро.

Все собой заполнял вокруг.

Белая веревочная сеть, как ни распутывал ее постепенно человек, по-прежнему больно впивалась в спину и крылья, грозя надрезать и переломать перья.

Сеть упорно не желала отпускать птицу.

Похоже, ей нравилось стискивать, спеленать ее.

Тогда Кончой достал из бокового кармана вельветового чепкена2 небольшой складной нож, одной рукой вытянул лезвие, полоснул им в нескольких местах по веревкам – и вся сеть, освободив птицу, сползла на траву.

Молодой сокол тут же рванулся, но рука человека не разжала крепких пальцев.

Лететь, лететь!

Но рука быстро укротила порыв, прижала птицу к одежде, и голова соколика опять оказалась во тьме, в мягкой тьме между чепкеном и рубахой.

Двигаться крыльям по-прежнему не давала рука.

Ей, видно, нипочем была усталость.

Когтями свисающих наружу лап соколик попытался было помочь себе высвободить голову, но рука, эта невиданно ловкая и сильная рука, сжала крылья по-особенному жестко: может быть, когти немножко ободрали чепкен, но и только.

Так уже вторично соколик убедился в немыслимости своего освобождения.

Сеть, сеть из тонких веревок…

Тогда хоть можно было видеть свет дневной, теперь же у него отняли этот свет, заставили вдыхать противный запах, который густо пропитал одежду человека.

Потом он почувствовал, что куда-то движется вместе с человеком.

Неизвестно куда и зачем…

Кончик жиденькой козлиной бородки вздрагивал и вздрагивал у Кончоя, вслух и мысленно он без конца благодарил аллаха за удачу.

Шутка ли, такая удача!

Неспешно, но и, не мешкая, собрался лесник в обратную дорогу.

Правой рукой, держа за пазухой молодого тынара, левой – управляя каурым.

Каблуками пришпоривая, подгоняя его, Кончой подобревшими, чуть увлажненными глазами все посматривал куда-то вверх, в пустынное пространство синего неба, а кончик жиденькой бородки его все вздрагивал мелко-мелко.

Правая рука лесника словно закаменела – нельзя же допустить, не приведи аллах, чтоб по дороге домой случилось что-то непредвиденное.

Так надо – подержать сокола в темноте и почти без свежего воздуха до того, пока на его лапы наденешь путлища, а самого посадишь на кожаную охотничью рукавицу.

И только за крылья держать.

Если свяжешь, если совсем лишишь сокола возможности шевелиться, он может умереть.

И если оставить его с открытой головой, высунуть ее наружу, а туловище оставить за пазухой, то первый встречный может ему так не понравиться, нагнать такую безысходность, что птичье сердце не выдержит, разорвется.

А если даже не разорвется, после такого испуга птицу не приручишь.

Надо будто бы с завязанными глазами и заткнутыми ушами привезти ее домой.

И не сразу показывать людей: страшилище, страшней всякого иного…

След в след леснику торопится тайган.

Догонит всадника, забежит вперед, чтоб, обернувшись на Кончоя, понять настроение хозяина; потом приспособится к скорости каурого, чтоб дальше не отставать и не опережать коня.

А каурый бежит и не шибко, и не лениво – спокойно, так что и с тропинки псу не свернуть, чтоб по сторонам порыскать, и устать от такого бега не устанешь.

Тайган всем доволен.

Хозяин ему подбросил тушку рябой курицы, и пес тотчас с ней управился, со всеми ее потрохами, только и осталась на том месте кучка перьев да несколько назойливых мух.

Тропинка была собаке хорошо известна – идут домой.

Тайган облизнулся, сытным оказалось куриное мясцо, повернул голову, посмотрел: правильно ли он, собака, показывает дорогу?

Может, не туда надо было?

Лицо хозяина заметно подобрело.

В уголках туго сжатых губ – морщинки радости.

На верного тайгана ни разу не взглянул, вообще не хочет смотреть вниз, глаза блуждают где-то там, в небе.

И верный слуга вдруг тоже приостановился, поднял голову…

Каурый с ноги чуть не сбился.

Взглядом показал собаке – освободи дорогу.

Тайган отскочил, вновь глянул на облака в небе.

Отстал.

Поглядел вслед хозяину со спины – все равно чувствует его радость.

И тогда, не выдержав налетевшего вдруг восторга, рванул во всю прыть, то вперед, то назад, кругами петляя, а хозяин в центре этих кругов.

Бежит, опуская то и дело продолговатую свою морду в теплую, нагретую погожим днем траву: ну-ка, где, когда какая живность тут побывала, насколько долго тут задержалась, в какую сторону отправилась?

Все знает тайган. Ничего не упустит.

На сей раз ехали споро, особо задерживаться некогда было. Хозяин, чувствовалось, не одобрит сегодня никакой помехи посторонней.

Сбоку подуло прохладой.

Лошадь и собака ощутили ветерок раньше человека.

Только метнулся ветерок из-за бугорка, сразу и почуяли, как идет он поверху травостоя, касаясь каждой травинки, разгоняя по всей дороге приятные и дурные запахи, что застоялись до его прилета.

Запахи – до того пряные, густые – растекаются, слабеют и наконец растворяются в воздухе.

Тайган приостановился, подставил морду ветерку.

Правая ноздря у собаки ничего не чувствовала, это после того, как хозяин обжег ему пуговку носа – обычай говорит: такая собака уже не сможет сбеситься.

Оттого тайган подставил морду ветру так, чтобы волна его била целиком по левой ноздре.

Прохладным живым существом проносится ветерок, проникая в мозг тайгана, сообщая через разные запахи столько интересного!

Вот запахи горных цветов, трав и кустарников.

Вот другой запах: где-то недалеко пернатый.

А это вот – заяц.

Какой вкусный запах.

Свежий.

Очень близкий.

Стоит побежать – в несколько прыжков настигнешь длинноухого.

Тайгану уже не хочется разбираться дальше в остальных запахах, хочется помчаться, отыскивать зайца, который где-то тут так близко.

Как быть?

Побежать?

Обернулся, посмотрел на хозяина.

Хочется, чтобы издал привычный клик:

– "Айт! Уйт! Тувайт!"

Но хозяину сейчас не до тайгана.

А без слова хозяина он не может охотиться, нет, нет.

Самому?

Но скоро лошадь унесет хозяина уже далеко.

И вдруг они свернут совсем в другую сторону, куда тайгану потом не дойти?

Нет, без хозяина оставаться нельзя.

Лучше за ним, не надо отставать.

А вдруг впереди по дороге попадется другой заяц?

…Подъехал к дому лесник Кончой, и, как назло, никто не вышел ему навстречу.

Забываются обычаи, аллах нас прости!

Кончою пришлось спешиваться самому, с птицей за пазухой это было неудобно.

И неудобно было потом одной рукой привязывать каурого к коновязи.

Поспешил Кончой в родной дом, но у порога приостановился и крикнул старой:

– Эй! Сайкал!

Выходи-ка сюда.

Живо!

Осторожно вытащил тынара из-за пазухи, снял тебетей и опустил в него птицу.

Держал, не давая глазам птицы видеть, ушам слышать.

Старая Сайкал вышла не сразу, ну а уж как появилась в дверях, сразу же перепугалась.

– Ой, что с тобой?

Стряслось что?

Почему стоишь непокрытым?

– Радуйся, старая.

И не расспрашивай пока.

Лучше вынеси-ка из дому воды в пиале.

Поторопись, поторопись…

И пусть никто пока не выходит.

Скажи ребятне, пусть сидят дома, вот.

– А что такое?..

Кто?

Сокол?

– Ишь, любопытство ее разбирает…

И пепел рассеять на воду не забудь.

– Нашел игрушку, – огрызается Сайкал, но все же идет выполнять наставления, соответствующие обычаю. – Точно маленький.

Вот изведешь его до смерти, будешь тогда кровью птицы запятнанный.

Молодой тынар слышит эти разные по высоте и тону звуки.

Человеческие голоса.

Кругляшки-глаза его опять утеряли белый свет теплого солнца.

Ничего не видя, он вдруг потерял и чувство большого страха, хотя трепыхающееся, словно бабочка на лету, сердечко билось учащенно.

На пороге появилась Сайкал с белой пиалкой; на донышке там плескалась вода, а на поверхности воды расплылась щепотка пепла.

– Давай да отойди, – говорит ей Кончой. – Не смотри, на него нельзя смотреть…

Дома есть кто?

Сайкал не отвечает.

Она трижды вершит пиалой круг над руками Кончоя, держащими птицу в тебетее, шепчет первые слова из Корана, затем подносит воду поближе к губам мужа.

Тот, повторив в свою очередь стих, завершает:

– "Суф! Суф!" И тогда Сайкал, пройдя немного вперед, веером выплескивает воду из пиалы в сторону востока3.

– Теперь дорогому соколу покажу тер4 в своем доме, – говорит Кончой и поспешно перешагивает через порог.

– Через некоторое время появляется Кончой.

"Сияет, доволен, – думает Сайкал снисходительно и нежно. – И впрямь будто маленький".

– Хорошо, что детей дома не оказалось – Кончой направляется к старому дому.

Сайкал замечает, что муж прихватил кожаный мешочек – вон слева под мышкой.

Старый дом в их дворе – с низким потолком, плоской крышей, земляным полом – совсем в запустенье.

Уже который год в нем никто не живет.

В двухкомнатном строении нет даже оконных стекол.

Некогда разбитые стекла не удосужились заменить.

Вместо этого в прошлом году старший сын Кончоя прибил решетки, чтобы внутрь дома не лазали кошки.

Примечания