ПО НЕХОЖЕНЫМ МЕСТАМ. Из рассказов геолога

Часть I. ИДУЩИЕ ВПЕРЕДИ ВЕКА

1

Поезд мчался на восток, грохоча и раскачиваясь. За окном уходили в темноту поля и в вагоне тоже было полутемно, но спать не хотелось. Часы Векшина, поставленные по московскому времени, показывали только десятый час и так получалось, что сон приходил когда уже за окнами начинало светать. Но и не только разница в поясном времени мешала заснуть Векшину. Чем дальше уносил его поезд, тем сильнее росло в нем непонятное волнение. Легли позади Волга, Урал, Обь. Впереди Енисей, Лена, Амур. Позади разрушенная войной Европа, впереди взбудораженный Китай. С юга, в Бирме, Малайе, Индонезии, Вьетнаме, окружают страну партизанские костры. Через Северный полюс заглядывает завистливая Америка. В мире нет мира, а он едет в самую серединку между западом и востоком, между югом и севером, в самое тихое место, которое только можно найти на земном шаре.

Не спят и соседи Векшина. Один из них, Георгий Ашотович, тоже геолог, сидит наклоняясь к лампочке с газетой в руках. С высоты второй полки Векшину видны его черные жесткие волосы, круглые плечи, обтянутые выцветшей, когда-то защитного цвета гимнастеркой и брюки в темную полоску, заправленные в простые кирзовые сапоги. Утром в Новосибирске купили свежую газету и он перечитывает напечатанную в ней речь Уоллеса.

Второй спутник – старший бурмастер, «дед», как шутя называют его. Свет из прохода падает ему на голову и она блестит, как биллиардный шар. В зубах у него дымится кривая трубка.

Третьего Векшин не видит, но и так знает, что и он не спит. Это Петр, здоровяк парень и весельчак, проходчик. Он возвращается с курорта и от него так и веет морем и солнцем. Он только что спорил с Георгием Ашотовичем о международном положении.

Вагон покачивается, отбивая на стыках пройденное расстояние. Пятые сутки, вот так, покачиваясь, несет он их на восток. Пятые сутки за окном однообразный железнодорожный пейзаж: чередуются поля, мелькают телеграфные столбы, появляются и исчезают разъезды. Их параллельные пути некоторое время тянутся рядом, а потом с такой стремительностью уходят под колеса, что кажется вагон вот-вот соскочит с рельс. Пятые сутки пути. Тесная полка. Пыль на столике. И мысли уже там, в тайге, в работе… В боковом кармане Векшина хранится газетная вырезка с заметкой о переброске Сибирских рек Оби и Енисея в Аральское и Каспийское моря.

И это ему предстоит первому пройти по местам будущих каналов. Это он призван указать им направление, прочертить их новые русла. Это ему поручено выявить богатства, лежащие по их берегам. Много земель обошел он по стране. Бывал и в Карелии и на Аллайском хребте, за Саянами и на Волге, но такая экспедиция и такое задание у него впервые…

– Нет, вы послушайте, что сами американцы пишут! – снова врывается в его сознание голос соседа.

Георгий Ашотович щелкает пальцем по газетному листу.

– «Атлантический пакт уничтожает шансы на восстановле-ние Европы… Он является не инструментом мира, а военным союзом, рассчитанным на агрессию… Он создает военные базы на границах Советского Союза, что является вызывающим дей-ствием…»

– Пустили бы меня поговорить с ними, – слышится голос Петра и Векшин живо представляет его: мускулистого, загорелого, с распахнутым воротом, словно с душой нараспашку. – Я бы на них четырнадцать тонн мошки выпустил.

– Это почему же только четырнадцать? – спрашивает «дед» и трубка прыгает у него в руке от смеха.

– Тринадцать – чертова дюжина, так я сверх нее еще тонну, – невозмутимо отвечает Петр. – Может быть это резковато с моей стороны, ну да с дипломатами пускай Вышинский разговаривает, а я запросто, по таежному…

Векшин поворачивается к стене. Тайга… Каналы… Америка… Мошка… Завтра сходить и неплохо было бы заснуть. Стучат колеса. Даже просто необходимо заснуть, а тут мошка, четырнадцать тонн. Их хватит сожрать всю Америку и еще останется. И ведь что такое мошка? Ничтожество. Сожмешь пальцами, следа не останется, а укусит – опухоль с грецкий орех. А тут четырнадцать тонн! Че-тыр-над-цать. Че-тыр-над-цать… И колеса тоже выговаривают: – Че-тыр-над-цать…

…Разбудил его проводник.

– Скоро ваша станция. Разрешите постель…

В окна врывается яркий солнечный свет. Внизу сидит Георгий Ашотович и аккуратно режет ножом булку. Он уже успел побриться и подбородок его отливает вороненой синью.

– Доброе утро, – говорит он. – Что Вам снилось хорошего?

– Четырнадцать тонн, – отвечает Векшин и смеется. Смеется и Георгий Ашотович.

– Хороший сон.

Векшин спрыгивает с полки, идет умываться и, возвратясь, садится к окну, напротив Георгия Ашотовича.

– Вот мы и подъезжаем, – говорит он.

– Это Вы подъезжаете, – поправляет его Григорий Ашотович. – А мне дальше.

– Все равно, подъезжаем, – повторяет Векшин. – Скорей бы уж…

Машинист на паровозе включает свисток и протяжный и долгий свист несется впереди поезда, словно и он торопится скорее развести всех по своим местам.

2

В конторе перевалочной базы весь день толпился народ. Переговаривались, читали газеты, просто сидели на столах, подоконниках, курили. Не успел еще Векшин оглядеться, как его окликнули:

– Илья!

С подоконника соскочил высокий парень.

– Лёня! Вот здорово!

Они обнимаются, жмут друг другу руки.

– Что это вас сколько собралось? – спрашивает Векшин.

– Еще больше будет, – отвечает Леонтьев. Он уводит Векшина к подоконнику и вкратце излагает ему ту обстановку ожидания, в которую они попали со дня приезда и которую Векшину придется теперь разделять вместе с ними. Он уже заканчивал свой рассказ, как во дворе послышался шум подъезжающей машины и голоса.

– Берегов-Сережин, – определил Леонтьев. – Ба-альшой начальник.

Через секунду дверь распахнулась и в комнату вошел низенький человек. Тяжелые геологические сапоги грохотали по полу, полы пиджака развевались, показывая желтую блестящую кобуру, на голове торчала немыслимого синего велюра шляпа, из-под которой сверкали большие, в желтой роговой оправе очки. Ни на кого не глядя, он стремительно прошел к столу, плюхнул на него раздувшийся от бумаг портфель и сразу же начал в нем копаться.

Пожилой мужчина в морском кителе отложил газету и первым подошел к нему. Его лицо, открытое, потемневшее от ветров и солнца, странно контрастировало с густой сединой волос.

– Кто это? – шепотом спросил Векшин.

– Черныш. Начальник механической мастерской, – так же тихо ответил Леонтьев.

Они слезли с подоконника и вместе со всеми обступили стол.

Берегов-Сережин все так же, ни на кого не глядя, продол-жал вынимать бумаги.

Вдруг он заговорил:

– Ну, что? Знаю, знаю. Я тоже жду самолет. Вы его просто ждете, а у меня…

– Но, послушайте, – сказала пожилая женщина. – За-чем же вы нас вызывали? Ведь я от отпуска отказалась, приехала.

– Лучше б вы ждали самолет, чем он вас, – сказал Берегов-Сережин.

– Ну, знаете, это просто возмутительно!

Пожилая женщина покраснела от гнева и пошла из конторы.

– Пойдем и мы, – сказал Леонтьев. – Каждый день одно и тоже.

Люди выходили группами, обсуждая создавшееся положение. Молодая женщина в форменном кителе со звездочками инженер-геолога 2-го ранга уговаривала ту, которая спорила с Сережиным:

– Да, Вы, Любовь Андреевна, не расстраивайтесь. Хотели идти в отпуск, ну и отдыхайте себе на здоровье.

– Я не о времени, – отвечала Любовь Андреевна. – Просто возмутительно.

Вышли из конторы Берегов-Сережин и Черныш. Сережин был красен от возбуждения, растрепан. Векшин услышал, как он крикнул:

– Я здесь начальник!

– Гнилая философия, – сказал Черныш. – Не наша. Люди не хуже тебя. Вызвал – изволь заботиться.

Берегов-Сережин, не отвечая, сел в машину. Немыслимая шляпа торчала над ним таким же колом, из-под пиджака отто-пыривался «наган».

– Давай! – крикнул он.

«Газик» рванул и, обдав стоящих пылью, унес его нелепую фигуру.

– Пистолет в шляпе.

– Ну его. Пойдем, город посмотрим.

– Я пойду в фонды, – сказала Любовь Андреевна. – Успею еще поработать часа два.

Они пошли со двора, сначала все вместе, потом кто направо, кто налево и вскоре в группе, где шел Векшин, осталось несколько человек.

Была та предвечерняя пора теплого и солнечного майского времени, когда день уже кончался, а вечер все еще не наступал. Проспект имени Сталина сверкал широким асфальтом. Шумный и людный, он напоминал московскую улицу Горького. Так же витрины магазинов выставляли напоказ свои товары, пестрели афиши кино, стоял телеграф, кратким словом «Енисей» объявлял о себе ресторан.

Векшин шел с Леонтьевым. Впереди двигались Черныш и два механика, Павлик и Сережа. Черныш ступал твердо и встречный поток людей обтекал его, как обтекает вода устои моста. Блестя орденами шли военные, пестрели яркие платья девушек, в синих, серых, коричневых костюмах, с портфелями, свертками, просто безо всего, задевая друг друга, останавли-ваясь у афиш, исчезая в дверях магазинов, торопливо взбегая по ступеням телеграфа, двигались различные люди. Этот живой поток, не умещаясь на тротуарах, заплескивал с обеих сторон мостовую и автомобили тревожно гудели, расчищая себе дорогу.

Векшин и Леонтьев шли молча, разглядывая людей и здания, и только у городского сада, там, где через площадь возвышались новые пятиэтажные корпуса, Леонтьев сказал:

– Строится город. Который раз приезжаю и все он по иному выглядит.

Векшин ответил не сразу. После напряженных и поспешных сборов в Москве, после стремительного бега поезда, после горячих споров соседей, в которых и сам он принимал участие, ему не терпелось поскорее углубиться в тайгу, окунуться в работу, вызвать к жизни еще скрытые природой силы. Он уже видел будущее этого края и не хотел откладывать это будущее ни на один день. И думая о своем, он машинально ответил Леонтьеву:

– Медленно все очень.

– Ну, не так уж медленно… – возразил Леонтьев.

– Не так… – согласился Векшин, – но если бы не война, да такие как Берегов-Сережин, где бы мы сейчас были.

– Сережин это мусор.

– Мусор, а мешает. Ведь посмотри, нас здесь человек двадцать сидит. А время уходит. Время, о котором будут писать, как некогда Александр Сергеевич писал:

– Ты у нас известный лирик, – сказал Леонтьев.

Векшин сбоку взглянул на него.

– Велик ты, Леня, а не разговорчив. Ты посмотри вокруг. Весна, солнце, девушки. Неужели тебе никогда не хочется вот так душу свою высказать, рассказ какой-нибудь написать. О жизни. Такой рассказ, чтобы самые что ни есть молчуны, вроде тебя, прочли его и сказали: – «Да-а…»

– Чтобы о жизни писать, понимать ее как следует надо.

– А мы что же? Еще как понимаем. Но знаешь, между прочим, где я начал по-настоящему жизнь понимать? На фронте. До этого я как-то не сознавал всей глубины. Думал и так можно жить и этак, все мол от индивидуальности зависит. А там сразу понял – вот мы и вот они. Вот наша жизнь и вот их, чужая. И нет между этими жизнями ничего общего. И сере-дины между ними нет. И сейчас ведь то же самое, пусть холодная, а все-таки война… Ты как думаешь, есть у нас атомная бомба?

– Мы люди маленькие, нам не сообщают.

– Ну, да. Молотов же сказал: «Будет у нас атомная энергия и кое-что другое». Говорят, при этом какой-то английский лорд воскликнул: «Если Молотов говорит, что у них будет атомная энергия, то, господа, она у них уже есть!»

Леонтьев улыбнулся.

– Что ж, возможно и среди лордов не перевелись еще неглупые люди.

Они уже сошли с центральной улицы и шли переулками, ближе к реке, когда впереди их на дорогу вышли трое парней и девушка. Они были одеты в яркие шаровары, подпоясаны цветными кушаками, за плечами у них были рюкзаки.

– Погляди-ка, – сказал Векшин. – Кто это?

– Столбисты. Местная разновидность альпинизма, – Леонтьев заметно оживился. – Знаешь, давай-ка и мы махнем туда. Этот самолет, наверно, еще неделю не прилетит.

Они догнали Черныша, Павлика и Сережу и предложили им прогуляться вместе на «Столбы». Было решено, что завтра на рассвете они отправятся в поход.

3

Векшин встал в четыре часа утра и умывался, когда во двор общежития въехала грузовая машина и почти следом за ней примчался «газик» с Сережиным. Грохоча сапогами, он промчался по коридору и Векшин услыхал его крик в мужском общежитии:

– Черт знает что! Самолет уже три часа дожидается, а они спят.

– Какой самолет? Кого дожидается?

– Вас! Вас! Я же вчера распорядился…

Оказалось, что вчера, после того, как все разошлись, с аэродрома сообщили о прилете самолета, но, так как Сережина на месте не оказалось, известие это попало к нему с опозданием и распоряжение о погрузке было отдано только ночью. Комендант, видимо, уже привычный к бестолковой суетне и ненужной горячке Сережина, решил, что «и утречком тоже будет не поздно» и в результате отправку самолета чуть не проспали.

– Хорошо еще, что мы не уехали, – шепнул Векшин Леон-тьеву.

Через пол часа грузовик, разгоняя утреннюю прохладу, катил их к аэродрому. Векшин опасался, что самолет улетит без них, но комендант оказался прав: если они и не приехали рано, то, во всяком случае, и не опоздали. Еще затаскивали какие-то ящики, кого-то ждали… Наконец, в пять часов тридцать минут утра, «ЛИ-2» оторвался от взлетной дорожки. Взошедшее солнце почти прямыми лучами било по правому борту и все столпились у левых иллюминаторов. Борт-механик даже вынужден был выйти из пилотской кабины и попросить разместиться ровнее.

ЛИ-2

Самолет набирал высоту и уже через несколько минут от крупного города не осталось и следа. Потянулась тайга. Деревья стояли густо, но еще хорошо различались и остроконечные ели и широкие лиственницы и могучий кедрач, а еще минут через пятнадцать деревья слились в сплошной зеленый покров, сквозь который все отчетливей стал проступать рельеф местности. Речки и низины очерчивались белой пеленой тумана, в шапке сплошных лесов выпирали горы.

– Бугорки довольно-таки приличные, – заметил Леонтьев.

– И вдруг вынужденная посадка, – сказала его соседка, та что успокаивала Любовь Андреевну. – И будем мы здесь сидеть.

– Пустяки, – улыбнулся Векшин. – Через какой-нибудь десяток лет проложат канал и мы снова будем в центре жизни…

…зеленое море тайги

Земля удалилась, стала одноцветной и неинтересной и они, давно перестав следить за ней, шутили и говорили на серьезные темы, когда самолет наклонился на крыло и стал описывать круги.

– Город! – закричал молоденький паренек, коллектор Надежды Николаевны.

Все снова припали к иллюминаторам. Под самолетом голубела широкая река. Над ней, окруженный зеленым массивом тайги, стоял город. В кудрявых завитушках садов, с чистенькими беленькими домиками, деревянными тротуарами, сверкающий золоченными шпилями церквей, он казался сверху таким милым и уютным, что даже те, кому было плохо, и то подняли голову посмотреть. А внизу уже проносились окраинные строения, огороды, мелькнула дорога и сразу за ней ряд самолетиков на поле, выложенная буква «Т» и ангары.

Они прилетели.

4

Первое впечатление о Чернорильске, что это устоявшийся старинный городок. Как и другие населенные пункты этой полосы, он построился у реки. Крутой обрывистый берег возвышался в два яруса. У воды теснились причалы, громоздились крытые брезентом грузы, сновали люди, гудели автомашины. С реки им отвечали протяжные свистки катеров.

Наверху, вдоль берега, выстроились двух и трехэтажные каменные дома. Это главная улица. Она тянется по берегу через весь город, начинаясь от густого зеленого церковного сада и кончаясь фабричным поселком лесопильного завода. На других улицах дома преимущественно деревянные, но поставлены они добротно, навечно. В прошлом Чернорильск был губернским центром. Через него шли золото, пушнина, лес. Сейчас центр передвинулся на юг к железной дороге, но старинная добротность осталась и чувствуется во всем. Черныш говорит, что и сейчас немало золотишка позарыто в этом городе и что если город срыть и вскопать землю метра на два, то найденного хватит, чтобы построить новый город, больше и лучше этого.

Экспедиция занимала постройки бывшей пушной базы. Большой прямоугольный двор обнесен высоким забором, по углам контора, радиостанция, мастерская. Двор пустынный, поросший молодой травой. В глубине двора баня, колодец, складские помещения. От ворот к складам тянулись две, выбитые шинами и колесами, колеи, от которых в стороны змейками разбегались тропинки.

Векшин пришел к началу рабочего дня, но у начальника Экспедиции уже сидела Любовь Андреевна Голубева, а после нее ждал приема Леонтьев. Им предстояло доукомплектовать партии, получить разнорядки на лошадей, уточнить маршруты, договориться о транспортировке к месту работ. Дело было не скорое и Векшин решил пойти к главному геологу.

Луговой жил недалеко от базы. Спокойными улицами с деревянными тротуарами, по адресу, данному секретаршей, Векшин без труда отыскал его беленький домик. Он стоял отдельным флигелем во дворе и был окружен сплошным забором ягодных кустов и декоративных насаждений.

Векшин постучал.

– Заходите, – услышал он знакомый голос.

Векшин был с Луговым в двух экспедициях и за все время знакомства ни разу не видел его бездеятельным. Если Луговой не в маршруте, он или читает, или пишет, или консультирует, или сидит за микроскопом. Его мысль работает безостановочно, как перпетуум-мобиле. На этот раз он также что-то писал. Стол, три табуретки, раскладная парусиновая койка, застланная серым солдатским одеялом, два зеленых вьючных ящика, спальный мешок в чехле, книги… Книги на столе, на табуретках, на вьючных ящиках, просто на полу. Книги, книги, книги…

– Одну минуту, я сейчас закончу. Присаживайтесь пока…

Луговой дописал страницу и повернулся к нему.

– Ну, как добрались? Не было с Вами, как тут говорят, «душа наизнанку».

– Нет, этого не было, а вот от Берегова-Сережина чуть не замутило.

– Значит, не понравился?

– А что в нем может понравиться? Пистолет, шляпа, много треску и мало толку. С ним даже комендант общежития не счи-тается.

– Нет, он работник неплохой, – заступился за Сережина Луговой. – Его только одного оставлять нельзя.

– Оставили же, однако?

– Людей не хватает. Сами знаете, что такое экспедиция, особенно в этих краях. Но теперь потихонечку прибывает народ. С Вами, вот, парторг прилетел, уже легче.

– Кто же это?

– Черныш.

– Черныш?!

– Да, а что?..

– Нет, я так…

Векшин улыбнулся, вспомнив крик Сережина и спокойный голос Черныша: «Гнилая философия. Не наша». Да, Векшину тогда определенно понравилось, как этот человек понимает философию.

– Ну-с, так что же мы с вами будем делать? – возвратил его к действительности голос главного геолога. – В последнюю нашу встречу было решено, что вы организуете здесь небольшой отряд и проделаете ряд поисковых маршрутов. Так?

– Так, – подтвердил Векшин.

– К сожалению, придется менять наши наметки. Вот посмотрите, – Луговой сдвинул в стороны книги и разложил карту. – Черновая тайга, болота, населенных пунктов почти нет, в особенности вдали от рек. Мы тут посовещались и решили поисковые работы возложить на более обеспеченные съемочные партии. С этой целью в каждую партию включается промывальщик.

Вам же придется делать контрольные маршруты с партиями, обобщать результаты поисковиков и проводить через лабораторию необходимые исследования…

Векшин смотрел ему в лицо. Тяжелый подбородок, малень-кий с резко очерченными ноздрями нос, густые черные, но с сильной проседью волосы и такие же густые черные брови над голубыми сосредоточенными глазами. И вдруг он увидел, как эти глаза улыбнулись.

– Задача, конечно, усложняется, но исполнить ее надо, как и при нормальных условиях.

– Ясно, – сказал Векшин.

– Вот и отлично! Начнете с партии Голубевой. Она женщина уже в годах, да и партия у нее наполовину женская. Как Вы полагаете?

– Можно и с Голубевой. Вы, Михаил Борисович, всегда так расскажете, что и на Северный полюс босиком побежишь.

Луговой засмеялся.

– Я знал, что Вы не будете возражать и сегодня утром сказал Любови Андреевне, что Вы придете. Так что она Вас уже ждет.

5

Любовь Андреевна Голубева никогда не повышала голоса, но организация выезда двигалась у нее успешнее остальных. А дел было немало. По ее поручению Векшин писал заявки, осматривал лодки, отбирал рабочих и промывальщиков… Все это было достаточно сложно. Если лодки можно было осмотреть за день, то на составление заявок и согласование их – три, а промывальщиков ему дали только перед самым отъездом. Они ждали его у конторы. Один был низенький, с кавалерийскими кривыми ногами, в резиновых сапогах, телогрейке и картузе, из-под которого поблескивали хитрые глаза и торчали широкие усы. Второй был худ, обрит наголо. Одет в пиджак и брюки, заправленные в сапоги. Обращали на себя внимание его руки – большие, тяжелые, натруженные. Третий, молодой парень с коротко остриженными волосами, сидел на ступеньке в рваной телогрейке и без ботинок.

– Промывальщики? – спросил Векшин.

– Промывальщики, – в один голос ответили высокий и низенький в картузе.

– Как зовут?

– Никитин, Алексей Степаныч, – сказал высокий.

– Худолеев, Иван Матвеич, – это низенький.

Парень на крыльце молчит, будто его это не касается.

– А тебя как зовут?

– Мишка.

– А фамилия? – Столетов.

– Ты где же это ботинки потерял?

– Переправлялся через приток, да утопил.

Он сидит встопорщенный, неумытый.

– По тебе не скажешь, что ты у воды бываешь.

Он молчит.

– С лотком работал?

– Немного знаю.

– Ну, посмотрим…

Векшин написал ему записку.

– Вот, получишь ботинки в счет зарплаты, белье, телогрейку и сейчас же в баню. Чтобы «табуны» здесь не водить. Повеселевший Столетов попросил еще три рубля на обед, а когда ушел, Худолеев сказал:

– Вы с ним построже. Он из заключения недавно.

То, что Столетов отбыл год за безбилетный проезд в товарном вагоне, Векшин уже знал, как и то, что Никитин прислан с прииска по просьбе Черныша, но он знал также и то, что в сезонной работе очень трудно найти хороших про-мывальщиков. Кадровые рабочие, как правило, все на приисках и промывальщиков обычно приходится набирать из остатков бывшей приискательской вольницы. Народ это ненадежный, работать с ними надо иметь навык.

Он сделал вид, что не обратил внимания на предостережение Худолеева, а сам подумал:

– Посмотрим еще, что ты за птица.

День выезда был ясный, но встречный ветер гнал волны против течения и они, захлестывая через палубу, заливали в трюм катера. Трюм был грузовой, не приспособленный для пассажиров. Верхняя часть его возвышалась над палубой и была обтянута по металлическому каркасу брезентом. Дверца тоже была брезентовая, на застежках и почти не спасала от воды и холода.

Геологи на груде вещей жались друг к другу. Одна только Любовь Андреевна, примостившись на ящике около выхода, пыталась в щель просматривать берега. Волосы выбились у нее из-под платка, лицо и руки мокрые, по брезентовой куртке струится вода. Векшин смотрит на нее и вспоминает первую встречу. Тогда она была причесана, в форменном кителе… Впрочем, все тогда выглядели иначе. Надежда Николаевна тоже носила форму, а теперь сидит завернувшись в одеяло. Володя Доброхотов покрылся шинелью. Только Валька Жаворонков сидит в своей неизменной куртке и альпинистских ботинках, показывая, что ему нипочем ни холод, ни вода.

Очередная волна перекатывается через тент и хлещет через щели дверцы. Голубева стряхивает воду с колен и торопливо что-то записывает. По палубе грохочут чьи-то сапоги. Старшина кричит:

– Принимай конец…

Шум мотора затихает, слышно, как за бортом плещется вода. Катер мягко толкается в грунт. Застежки намокли и никак не хотят расстегиваться. Наконец, дверца откидывается и вслед за Голубевой Векшин вылезает наверх.

БМК