Интимные места Фортуны

Глава I

Мне, честное слово, все равно; смерти не миновать: нужно же заплатить Господу дань смерти… пусть будет так, и уж тот, кто умер в этом году, наверно спасется от смерти в будущем.

Быстро темнело. Небо заволокло тучами, собиралась гроза. И все еще продолжался беспорядочный артиллерийский огонь. Как только прибыла смена, они начали спешный отход. Берн, которого мотало все шире, мало-помалу отставал. Чтобы окончательно не потерять из виду остальных, он перестал следить за тем, куда ступает, и свалился в воронку.

К тому времени, как он сумел оттуда выбраться, остатки их отряда уже скрылись из виду, и он неуверенно заковылял дальше в одиночестве, сомневаясь в правильности выбранного направления. Он не спешил, но и шага старался не замедлять. Голова была пустой и легкой, настроение – почти восторженным, его влекло вперед лишь желание хоть как-нибудь закончить все это и уснуть. С трудом удержавшись на ногах, он спустился в разрушенную траншею и после недолгих колебаний свернул влево, мало заботясь о том, к чему это приведет.

Мир, казалось, совсем обезлюдел, хотя он прекрасно знал, что земля вокруг просто кишит народом. Он с трудом дышал, рот и горло, казалось, вот-вот треснут от сушняка, а во фляге не осталось ни капли воды. Подойдя к блиндажу, он принялся осторожно спускаться вниз, ногой нащупывая в темноте ступени. Сползшая в сторону брезентовая занавесь на входе проскребла его щеку, и, спустившись еще на несколько ступеней, он неожиданно уткнулся лицом в складки прокисшего одеяла, висевшего в дальнем конце тамбура. Блиндаж был пуст. На некоторое время он застыл в тупом оцепенении, но вскоре дрожащей рукой нашарил пачку сигарет. Вытащив одну и буквально воткнув между губами, чиркнул спичку, в ее огоньке углядел свечной огарок в овальной крышке от сигаретной жестянки и зажег его. Огарок был чуть толще монеты, что и определяло время остановки. Вот докурит сигарету и двинет дальше искать свою роту.

В стене блиндажа грунт был вынут так, что образовалось некое подобие скамейки или сиденья. Вначале он обратил внимание только на остатки рваного одеяла, брошенные там, но потом заметил в складках слабый отблеск, отраженный маленьким металлическим кружочком. Это была крышечка фляги. Неуклюже склонившись вбок, он приподнял ее и по весу определил, что фляга полна. Вытащив пробку, он поднес флягу к губам и успел сделать огромный глоток, прежде чем понял, что пьет прекрасный виски. От крепкого алкоголя на мгновение перехватило дыхание, и, подавившись, он чуть было не выплюнул виски, однако сдержался и уже небольшими аккуратными глотками принялся поглощать содержимое, намереваясь растянуть удовольствие от дегустации.

Послышался шум, кто-то ощупью спускался по ступеням. Он закупорил флягу, быстро спрятал ее под одеяло и отодвинулся на безопасное расстояние от соблазна. Появились трое шотландцев. По срывающимся голосам было ясно, что эти ребята измотаны не меньше его, и все же, превозмогая усталость, они бесцветными голосами сообщили, что видели часть его отряда в окопах ярдах в пятидесяти левее. Парни, конечно, тоже заблудились, но он ничем не мог помочь им. Тогда они затеяли между собой бестолковый спор о том, как им быть в сложившейся ситуации. Из-за чудовищного акцента он едва понимал их доводы, но в самом тоне разговора сквозила нерешительность усталых людей, которые ищут оправдания, чтобы ничего не предпринимать. Это заставило его взглянуть со стороны на собственное поведение, и ему стало совестно. Отшвырнув окурок, он решил, что пора идти. Огонек свечки слабо мерцал на последнем издыхании, обещая в следующий момент погрузить блиндаж в темноту. Он благоразумно удержался от того, чтобы рассказать парням о найденном виски, решив оставить это на волю случая: найдут – так тому и быть! И уже двинулся к ступенькам, когда снаружи послышался голос, приглушенный занавесью из одеяла:

– Эй, кто здесь?

Сомнений в том, кому принадлежит этот голос, быть не могло, и Берн немедленно отозвался. Последовала пауза, затем одеяло качнулось и вошел офицер. Это был мистер Клинтон, которого Берн знал еще по тренировочному лагерю в Трепели.

– Привет, Берн… – начал было он, но, заметив остальных, осекся и обратился уже к ним негромким и спокойным голосом. Лицо его было зеленоватого воскового оттенка, глаза красными от усталости, руки нервно дрожали, а срывающийся голос выдавал нервное перенапряжение. И все же он терпеливо выслушал их ответ.

– Что же, ребята, я не тороплю вас, – проговорил он наконец, – но ваш батальон выдвигается отсюда раньше нас, и вам бы лучше смотаться вместе с ним. Ваши всего в сотне ярдов дальше по траншее. Вы же не хотите тащиться до лагеря в одиночестве? Это будет не лучший вариант. Так что двигайте-ка прямо сейчас. Вам бы не мешало поспать часиков по двенадцать, и мой совет – кратчайшая дорога к этому.

Они охотно и без разговоров приняли его совет. Как всякий уставший человек в подобных обстоятельствах, они были рады, что кто-то решал все за них; поблагодарили и попрощались, если и не сердечно, то хотя бы как вежливые люди, оценившие его доброту. Берн сделал вид, что двигается следом, но мистер Клинтон остановил его.

– Задержитесь на минуту, Берн, и пойдем вместе, – проговорил он, когда последний из шотландцев стал неуверенно подниматься по крутой лестнице. – Не очень вежливо подниматься следом за горцем, наряженным в килт, когда тот вылезает из блиндажа. Кроме того, я кое-что оставил тут.

Он огляделся, подошел к одеялу и вытащил из-под него флягу. Должно быть, фляга показалась ему несколько легче, чем он ожидал, и он с подозрением встряхнул ее, прежде чем вытащить пробку. Сделал долгий, медленный глоток и остановился.

– Оставил бутылку полной, – сказал он, – но эти чертовы джоки[3], похоже, учуяли виски. Ты же знаешь, Берн, я не хожу в бой пьяным, как делают некоторые. Но, боже мой, на обратном пути мне это нужно. Вот, глотни-ка. У тебя такой вид, будто ты уже хлебнул.

Берн без колебаний взял флягу. Он прекрасно понимал состояние офицера и сам чувствовал себя не лучше. В напряжении атаки время течет по-другому, окружающий мир будто выхватывается из тьмы отдельными вспышками, так что в памяти отпечатываются лишь статичные картины, полные смертельного ужаса, дикой ярости и страха. В итоге оглушенное сознание успевает воспринимать только постоянную угрозу и полную зависимость от любой случайности. И если в какой-то момент перестаешь владеть собой, то на обратном пути словно блуждаешь в кошмарном сне среди нелепых и чудовищных видений, порожденных собственным разумом. А когда напряжение, наконец, сброшено, чувствуешь себя полностью опустошенным морально и физически, и тогда происходит срыв и разум уже не способен совладать с собой.

– Мы в следующем блиндаже. Все, кто остался в живых, – продолжал мистер Клинтон. – Я рад, что ты в порядке, Берн. Ты же помнишь предыдущее дельце? Так вот, похоже, на этот раз старина Ганс бросил против нас еще больше народа и не намерен был сдвинуться ни на ярд. А теперь самое время сматываться с этой позиции. Думаю, нас осталось не больше сотни.

Все это он выпалил сбивчивой скороговоркой, так что стало ясно, что виски уже начал играть на его потрепанных нервах. Это вернуло Берна к действительности. Огонек свечи прыгнул и погас. Мистер Клинтон включил фонарик и сунул фляжку в карман своего плаща.

– Пошли, – сказал он, шагнув на ступеньку. – Мы с тобой двое везунков, Берн. Ни царапины! И если счастье от нас не отвернется, так и будем скакать из одной беды в другую, пока не сорвемся. Понимаешь? Пока не сорвемся…

У Берна прямо-таки дыхание перехватило: голос мистера Клинтона был твердым, в словах ни тени недовольства, только раздражение и горечь.

Подойдя к брезентовой занавеске, он выключил фонарик.

– Не говорите ерунды, – ответил в темноте Берн. – Вы никогда не сорветесь.

Офицер и вида не подал, расслышал ли он этот участливый, но не очень уставной упрек. Они молча двигались по изрядно порушенной траншее. В небе вспыхивали разрывы, случайный осветительный снаряд завис поблизости, и в его свете Берн разглядел мертвого человека в серой полевой форме, прикорнувшего в углу на повороте траншеи. Похоже, он был ранен и на последнем издыхании дополз до траншеи только затем, чтобы умереть тут. Берн безучастно глядел на этот осколок общей беды. Серое лицо было пустым и бесчувственным.

Как только они свернули за угол траншеи, их окликнул часовой у входа в блиндаж.

– Доброй ночи, Берн, – быстро проговорил мистер Клинтон.

– Доброй ночи, сэр, – ответил тот, козырнув. Затем он перебросился несколькими словами с часовым.

– Господи, хоть бы они поторопились, – пробормотал часовой, когда Берн уже начал спускаться в блиндаж.

В помещении было полно людей. Когда он вошел, множество плоских, безразличных лиц повернулось в его сторону, чтобы глянуть, кого это еще принесло. Но уже в следующую секунду вспышка интереса сменилась оцепенением и апатией. Сквозь плотный воздух, наполненный табачным дымом и чадом оплывших свечей, он разглядел Шэма, который махал ему рукой, привлекая внимание. Берн протиснулся к нему и устроился рядом. Поинтересовавшись друг у друга все ли в порядке, они не произнесли больше ни слова. Какая-то гнетущая тяжесть давила на всех, люди чувствовали себя будто приговоренными к смерти.

– Как думаешь, дадут нам отдохнуть? – шепнул Шэм.

Похоже, только этот вопрос и занимал всех, кто был в блиндаже. Мрачные и отрешенные лица сидевших вокруг солдат выражали покорность и полное безразличие к собственной участи, даже лица совсем молодых парней выглядели на удивление постаревшими. И все же, пусть и лишенные всякой надежды, они оставались непобежденными.

Внезапно все изменилось: произошло короткое поспешное движение, щелкнули пряжки, были подхвачены винтовки, и все ринулись наружу. Шэм и Берн были среди первых. Теперь все они сгрудились в траншее. Над головами неслись снаряды, было слышно, как парочка рванула довольно близко. Но из траншеи не было видно ничего, кроме стенок, местами побелевших от известковых подтеков, стальной каски на втянутой в плечи голове соседа, взметнувшихся вверх ветвей срезанных взрывом деревьев да неба, затянутого облаками, сквозь прорехи которых проглядывали неподвластные войне звезды. Все вдруг заспешили, словно их подхлестывала проснувшаяся надежда, что и на этот раз им удалось вырваться невредимыми. Стенки хода сообщения постепенно понижались по мере того, как дно поднималось к поверхности земли. У выхода из окопа стоял офицер и, пытаясь оценить, сколько уцелело людей, выстраивал их в шеренгу по двое. Было темновато, и все же под срезами касок ясно виднелись беспрестанно бегающие, живые глаза на бледных лицах. Офицер тоже был бледен от усталости, но стоял он твердо и прямо, зажав под мышкой трость. Под его взглядом бестолковое движение фигур начинало приобретать хоть какое-то подобие порядка. Он скомандовал тихим, срывающимся голосом, и хотя слова команды были едва слышны, в них проскользнули жесткие, требовательные нотки. Колонной по четыре они двинулись за гребень холма по направлению к месту, которое называлось Счастливой Долиной.

Идти пришлось недолго. Неподалеку от палаток над ними пронеслись выпущенные с тыловых позиций снаряды, все машинально пригнулись, но не слишком сильно. Немного позже капитан Моллет приказал им строиться. Возле палаток собрались кучкой кашевары, дневальные по лагерю, снабженцы и несколько солдат, освобожденных по болезни. Все они смотрели на пришедших с неподдельным сочувствием, но тактично держась в стороне, поскольку пропасть между только что вернувшимися и теми, кто не участвовал в деле, глубже, чем пропасть между трезвым и пьяным.

Капитан Моллет остановил своих людей около палатки, занятой под канцелярию, и попытался хоть немного выровнять шеренги. Несколько секунд он смотрел на них, а они на него, и эти секунды показались бесконечными. В сгустившейся темноте виднелись лишь смутные тени.

Раздалось короткое: «Разойдись!»

Команда была отдана глухим, сорванным голосом, но они постарались выполнить ее четко, как на плацу, приклады винтовок отчетливо стукнули о землю. Офицер козырнул, и тут же волевое усилие, только что объединявшее их в одно целое, исчезло, усталые мышцы обмякли, и они шаткой походкой, молчаливые и подавленные, как побитые, разбрелись по своим палаткам. Кто-то из снабженцев, вытащив трубку изо рта и сплюнув на землю, одобрительно пробормотал:

– Пусть гонят про нас хоть какую херню, а все же мы – охуенная банда!

Среди ночи Берн проснулся в приступе невыразимого ужаса, сел на койке и несколько секунд растеряно оглядывался, пытаясь прийти в себя, затем повернулся на другой бок в надежде снова заснуть. Он ничего не помнил из разбудившего его кошмара, если это и вправду был кошмар, но постепенно до него дошло, что разбудившее его смутное беспокойство в равной степени мучит и остальных. Вначале он заметил это у Шэма, который лежал рядом. Его тело, конвульсивно сжавшись, подпрыгнуло и некоторое время продолжало дрожать, а он бессвязно бормотал что-то и облизывал губы. Непонятное волнение судорожно передавалось от одного к другому, рты раскрывались со звуками лопнувших пузырей, скрежетали зубы, сжимались челюсти. Еле слышное бормотание сменялось жалобным всхлипыванием, тут же переходящим в судорожный стон и неразборчивое ругательство. Звуки сопровождались резкими, раздраженными движениями и тяжелым дыханием спящих мертвым сном людей. Сначала, еще не до конца вынырнув из сна, Берн попытался убедить себя в том, что эти конвульсии – просто рефлекторные движения и бессознательные физиологические процессы. Расстроенные нервы пытаются привести себя в порядок или дать телу запоздалую команду произвести какое-нибудь действие, которому не позволила вовремя воплотиться сжатая в кулак воля. Однако, окончательно придя в себя, его разум страстно возжелал, чтобы странное бормотание и судорожные движения в темноте оказались всего лишь бессознательной мимикрией, защитной реакцией. Безусловно, чувства обладают некоторой собственной активностью и остаются начеку даже при помутившемся разуме. Ему показалось, что темнота вокруг наполнилась содроганием измученной плоти, словно бы некое исчадье ада со злобным любопытством перебирало нервные окончания, чтобы отыскать самое больное место и, ткнув в него, услышать возглас боли. Наконец, не в силах побороть переполнявшее его отчаянье, он сел и закурил. Бесформенный ужас, терзавший людей во сне, наконец обрел для него свои очертания. Он мысленно вернулся назад, во вчерашний день, блуждая в смутных, разрозненных воспоминаниях, и теперь ему казалось, что большую часть времени он был оглушен и ослеплен, а все, что он видел, было похоже на цепь отрывистых ярких вспышек, словно в кинетоскопе. Он снова чувствовал, как напряженность ожидания становится невыносимой, вспомнил то невероятное усилие, которое пришлось приложить, чтобы заставить себя сделать первый шаг, и мгновенное облегчение, пришедшее вместе с началом движения. А еще чувство нереальности и ужаса, охватившее каждого, а затем вновь обретенную почву под ногами, когда видишь другого, идущего вперед самым обычным, банальным образом, механически, будто так и надо, как будто это всего лишь рутина повседневности. Сдержанность и поспешность, сцепившиеся внутри тебя в смертельной схватке, когда рядом уже кричат «вперед». Вперед? Кто бы мог идти вперед в одиночку, неизвестно куда, в никуда? Каждый порыв тут же создает свою полную противоположность. Сумбур внутри тебя и неистовая злоба вокруг сливаются, стократ усиливая друг друга.

Он видел, как взлетают в воздух куски заграждений линии немецкой обороны, которые взламывает для них артиллерия. Облака пыли и дыма, до поры скрывавшие их атаку, постепенно рассеиваются, давая гансам возможность тщательно прицеливаться. Он чувствовал, что воздух вокруг словно ожил, наполнился движением, будто враз затрепетали мириады крыльев. Пролетающие над головой снаряды распарывали воздух со звуком мгновенно вылитого в воду расплавленного железа. Грохотали взрывы, вздымалась земля, и он видел, как людей разрывает в клочья и разносит по сторонам их окровавленные ошметки или просто стирает в порошок. Пролетавшие над головой снаряды шипели, как выгнувшие спины коты перед дракой, к этим звукам добавилось тоненькое, похожее на звон перетянутой струны, потренькивание, неприятно близкое. Он за что-то зацепился, что-то впилось ему в ноги, разрывая штанины и обмотки. Внезапно перед ним возникло немыслимо искаженное лицо, с перекошенным от крика ртом, когда они вместе падали в воронку от снаряда. В следующую секунду до него дошло, что перед ним не лицо, а голая жопа шотландца, который пошел в бой без килта, надев только фартук[4]. Приходя в себя, они ошалело пялились друг на друга, пока в голове не прояснилось настолько, что стало возможным перевести дух. Тогда Берн с упорством идиота принялся выспрашивать, где находится ближайший перевязочный пункт, хотя никакой раны у него пока не было.

Подтянулись остальные и среди них еще пара гордонцев[5], а в довершение всего сверху на них обрушился мистер Холлидэй и, набычив голову, обозвал их сукиными детьми и бездельниками. У него было слегка задето предплечье. Пыль и дым немного улеглись, и они предприняли еще один бросок вперед. Они уже прыгали в пустую траншею, тесноватую даже в тех местах, где ее не порушили и не осыпали снаряды, когда послышались резкие хлопки разрывов ручных гранат. На подходе к пустой траншее мистер Холлидэй получил еще одну рану, на этот раз в колено, и в тот же момент Берн почувствовал, как что-то дернуло спереди его китель. Они втянули мистера Холлидэя в траншею и оставили там вместе с одним из гордонцев, которого тоже зацепило. Люди накапливались в траншее, и дальше он пошел уже с кем-то из своей роты.

С момента, когда он бросился в воронку вместе с шотландцем, что-то поменялось в нем; путаница и сумбур в мозгах исчезли, казалось, куда-то делись и сами мозги, стянулись и застыли в голове. Остался страх, безжалостный и неодолимый страх. Но и страх удалось преодолеть, и он превратился в некое изящное чувство, сродни обыкновенной ненависти. Чувства были напряжены до предела, к ним прибавился обострившийся звериный инстинкт, и в этом была определенная пикантность. Он понятия не имел, где находится, куда направляется, у него не было планов, поскольку невозможно было что-либо планировать, и все, что происходило с ним, было непредсказуемым и неизбежным. Он был лишь звеном в общей цепи. Подразумевалось, что его действия будут естественным образом координироваться с действиями других, подчиняясь бесконечному гибкому плану. Но не было ни малейшей возможности уразуметь этот план даже в отношении непосредственной первоочередной задачи, и потому полагаться следовало только на себя.

Под пулеметным огнем по причудливо исполненной системе траншей, связывающих воронки от взрывов, они обошли опорный пункт. Траншеи были совсем мелкими, не глубже нареза в стволе винтовки, и годились лишь для того, чтобы немного прикрыть пулеметный расчет, когда тот, задержав, насколько возможно, наступающую пехоту, будет отходить на запасную позицию в глубине обороны. Там пулеметчики продолжат свою работу, выигрывая время для подразделений на следующей позиции, давая возможность очухаться после артобстрела и выскочить из укрытий. Эти прусаки-пулеметчики были настоящими храбрецами, да только запредельная храбрость – что у них, что у своих – сильно смахивала на отчаянье.