Придорожная трава. Роман

VII

У него была работа на завтра, которую нужно было обязательно закончить ещё сегодня вечером. Сидеть с этой сестрой, не признававшей никакой ценности времени, и до бесконечности слушать её болтовню было для него в некоторой степени мучительно. Он собрался было уходить, и, уже на пороге, наконец заговорил о мужчине без шляпы.

– Вообще-то, на днях я встретил Симаду.

– Да? Где?

Сестра вскрикнула, словно удивившись. Она была той, кто любила напускать на себя наигранно преувеличенное выражение лица, часто встречающееся у необразованных уроженок Токио.

– Рядом с полем Ота.

– Значит, совсем рядом с тобой. И что же, ты что-нибудь сказал ему?

– Сказал? Да особо нечего было и говорить.

– Верно. Если Кэн-тян сам ничего не скажешь, ему и говорить-то не с чего, да и не за что.

Слова сестры были полны желания угодить Кэндзо. Спросив его: «А во что он был одет?» – она добавила: «Значит, живёт небогато». В этом сквозило некоторое сочувствие. Однако, заговорив о его прошлом, она стала использовать весьма язвительные интонации.

– Какой же он упрямый, такого упрямца поискать! Говорит, сегодня последний срок, любой ценой забирает, и сколько ни оправдывайся, сидит себе и не шелохнётся. В конце концов, я тоже рассердилась и сказала: очень жаль, денег нет, но если подойдёт что-то из вещей, то забирайте хоть кастрюлю, хоть котёл. И он говорит: тогда возьму котёл. Ну не смех ли?

– Но ведь котёл, он тяжёлый, его и унести-то невозможно.

– Но уж если этот упрямец что задумал, то кто знает, на что он пойдёт, лишь бы унести. Он назло, чтобы я в тот день не смогла сварить рис, специально так поступил, вот какой он злой человек. В общем, ясно, что ничего хорошего от него в будущем ждать не приходится.

Для слуха Кэндзо этот рассказ прозвучал не просто как забавный. Его собственная тень, запутавшаяся в этих отношениях, возникших между тем человеком и сестрой, была для него скорее печальной, чем смешной.

– Я встречал Симаду дважды, сестра. И кто знает, сколько ещё раз встречу в будущем.

– Так ты просто делай вид, что не знаешь его. Сколько бы раз ни встретился, какая разница?

– Но я не знаю, то ли он специально ходит там, возле моего дома, и ищет, где живу, то ли у него есть дело, и мы сталкиваемся случайно по дороге.

И эта загадка была не по силам сестре. Она лишь бессмысленно сыпала словами, казавшимися ей подходящими для Кэндзо. Для него же они звучали как пустая лесть.

– А к вам он с тех пор совсем не приходил?

– А, последние два-три года – совсем нет.

– А до того?

– До того? Ну, не то чтобы часто, но всё же иногда заходил. И вот что забавно. Придёт – и всегда около одиннадцати часов. И ни за что не уйдёт, пока не накормишь его рисом с угрем или чем-нибудь таким… Выходит, в его планы входит поесть хоть разок за счёт других. И при этом одет он бывал довольно прилично…

Хотя слова сестры часто уходили в сторону, Кэндзо, слушая их, всё же понял, что они с Симадой и после его отъезда из Токио поддерживали какие-то отношения, и связаны они были с денежными вопросами. Но больше он ничего не смог узнать. О нынешнем положении Симады оставалось совершенно неизвестным.

VIII

– Симада до сих пор живёт на старом месте?

Даже на такой простой вопрос сестра не смогла ответить определённо. Кэндзо был немного разочарован. Однако, поскольку он и сам не стремился активно выяснить нынешнее местопребывание Симады, то не почувствовал сильного разочарования. Он верил, что в данной ситуации ещё нет необходимости прилагать серьезные усилия. Даже если и потратить их, думал Кэндзо, это лишь удовлетворит своего рода любопытство. К тому же сейчас он должен был презирать подобные чувства. Его время было слишком дорого, чтобы тратить его на такое.

Он лишь мысленным взором представил себе дом того человека, который видел в детстве, и его окрестности.

С одной стороны улицы там тянулся широкий большой ров длиной в целый тё (около 109 м). Вода в этом рве, никогда не сменявшаяся, была неприятно мутной от гнилого ила. Кое-где всплывала синеватая плёнка, и в нос ему ударял противный запах. Этот грязный уголок он запомнил под названием «владения господина Сама».

По ту сторону рва сплошной линией стояли традиционные японские длинные дома нагая. В них на каждое строение приходилось по одному квадратному тёмному окну. Эти длинные дома, построенные вплотную к каменной стене, тянулись без конца, так что внутренность владений была совершенно не видна.

С противоположной от них стороны стояли редкие одноэтажные домики. Этот ряд домов, где старые и новые были беспорядочно перемешаны, был, разумеется, неровным. Кое-где зияли пустоты, словно редкие зубы у старика. На одном из таких пустующих участков Симада и выстроил своё жилище.

Кэндзо не знал, когда оно было возведено. Но он впервые попал туда вскоре после новоселья. Это был тесный дом всего в четыре комнаты, но даже детским глазам было видно, что дерево для строительства и прочее, видимо, подбирали довольно тщательно. И в планировке была продуманность. Гостиная площадью в шесть татами выходила на восток, в тесный садик, усыпанный сосновыми иглами, там же был поставлен величественный каменный фонарь из гранита, даже слишком большой.

Чистюля Симада, подвернув полы, постоянно ходил с мокрой тряпкой, протирая ею галерею и столбы. Потом, босой, выходил в палисадник перед жилой комнатой, выходившей на юг, и полол траву. Иногда он брал мотыгу и чистил грязную канаву у входа. Через ту канаву был перекинут деревянный мостик длиной примерно в четыре сяку (в одном сяку около около 30,3 см).

Кроме этого жилища, Симада выстроил ещё один скромный дом для сдачи внаём. И проложил между двумя постройками дорожку шириной около трёх сяку, чтобы можно было пройти на задворки. Там была заболоченная местность, которую и полем-то назвать было трудно. Когда наступаешь на траву, сочится вода. В самом низком месте постоянно стояла неглубокая, словно озерцо, лужа. Симада, похоже, собирался со временем построить и там маленькие домики для сдачи. Но этот замысел так и не был осуществлён. Зимой, бывало, прилетали утки, и он говорил: «Вот попробую-ка я как-нибудь поймать одну»…

Кэндзо перебирал в памяти эти старые воспоминания одно за другим. Хотя он думал, что, если бы отправился туда сейчас, наверняка был бы поражён, как всё переменилось, но по-прежнему представлял себе картину двадцатилетней давности, словно это было сегодня.

– Может быть, муж до сих пор шлёт ему новогодние открытки.

Когда Кэндзо собрался уходить, сестра сказала это и предложила ему подождать в темноте, пока не вернётся Хида, но в этом не было особой необходимости.

В тот день он думал по пути зайти также в дом своего брата перед храмом Якуодзи в Итигая и расспросить о Симаде, но поскольку время было уже позднее, а также потому, что всё сильнее становилось чувство, что, даже спросив, ничего не поделаешь, он так и вернулся в домой. Вечером ему вновь пришлось быть поглощённым работой на завтра. И он совсем забыл о Симаде.

IX

Он снова вернулся к своей обычной жизни. Он мог отдавать своей профессии большую часть своей энергии. Его время текло спокойно. Однако в этой спокойной жизни постоянно присутствовало раздражение, которое не переставало мучить его. Жена, вынужденная наблюдать за ним со стороны, не могла ничего поделать с этим и сохраняла невозмутимый вид. Для Кэндзо это было не чем иным, как холодностью. Супруга же, в свою очередь, в душе предъявляла мужу те же упрёки. Её логика заключалась в том, что чем больше времени супруг проводит в своём кабинете, тем меньше должно быть общения между ними помимо деловых вопросов.

Она, естественно, оставляла Кэндзо одного в кабинете и занималась только детьми. Те тоже редко заходили в кабинет. Если уж появлялись, то обязательно шалили, и Кэндзо ругал их за это. Хотя он и повышал голос, но всё же испытывал некую неудовлетворённость оттого, что его отпрыски не приближались к нему.

Когда через неделю наступило воскресенье, он совсем не выходил из дома. Чтобы освежиться, около четырёх часов он сходил в баню, и, вернувшись, его вдруг охватило приятное, дремотное состояние, так что Кэндзо, растянув руки и ноги на циновке, невольно вздремнул. И до самого ужина, когда жена разбудила его, ничего не знал, словно человек с отрубленной головой. Однако, когда он встал и сел за поднос, ему почувствовалось, будто лёгкий озноб пробежал по спине сверху донизу. После этого грянуло два-три сильных приступа кашля. Сидевшая рядом жена молчала. Кэндзо тоже ничего не сказал, но, взяв палочки, осознавал в душе чувство досады к жене, столь бедной для него своим сочувствием. Супруга же, со своей стороны, напротив, с неудовольствием думала, почему муж не рассказывает ей обо всём без утайки и не позволяет ей вести себя как подобает жене, проявляя инициативу.

В тот вечер он явно почувствовал, что немного простудился. Хотел, поберечься, лечь пораньше, но начатая работа помешала ему, и Кэндзо не ложился до двенадцати с лишним. Когда он лёг в постель, все домашние уже спали. Кэндзо, желавший выпить горячего лечебного отвара из корня пуэрарии и пропотеть, вынужден был так и залезть под холодное одеяло. Он почувствовал необычный холод и с большим трудом заснул. Однако усталость мозга вскоре погрузила его в глубокий сон.

На следующее утро, когда проснулся, было на удивление спокойно. Он подумал, лёжа в постели, что простуда уже прошла. Однако, когда дело дошло до того, чтобы встать и умыться, обычное обтирание холодной водой показалось утомительным, так как всё тело было разбитым. Собравшись с духом, Кэндзо сел за стол, но завтрак был совсем невкусен. Обычно он, следуя правилу, съедал три чашки, но в тот день, ограничившись одной, положил маринованную сливу в горячий чай и, подув на него, выпил. Но смысл этого был непонятен даже ему самому. В это время жена тоже сидела рядом с Кэндзо и прислуживала ему, но ничего не говорила. Её поведение показалось ему нарочито холодным, и он немного рассердился. Нарочно два-три раза покашлял. Но супруга по-прежнему не обращала на это внимания.

Кэндзо быстро натянул на голову белую сорочку, переоделся в европейский костюм и в положенный час вышел из дома. Жена, как обычно, провожала мужа с шляпой в руках до входа, но в тот момент он воспринял её лишь как женщину, ценящую одну лишь формальность, и ему стало ещё более противно.

На улице его постоянно знобило. Язык был тяжёлым и сухим, а всё тело чувствовало усталость, как у человека с температурой. Он пощупал свой пульс и удивился его учащённости. Звук, отчётливо ощущаемый кончиками пальцев, переплетался со звуком карманных часов, отсчитывающих секунды, и доносился до его слуха странным ритмом. И всё же он терпел и делал всю необходимую работу вне дома.

X

Он вернулся домой в обычный час. Переодеваясь, жена, как всегда, стояла рядом с ним, держа его домашнюю одежду. Он повернулся к ней с недовольным лицом.

– Постели мне футон. Я буду спать.

– Хорошо.

Супркга послушно постелила футон. Он тут же забрался внутрь и лёг, не сказав жене ни слова о своей простуде. Та же, со своей стороны, не проявляла ни малейшего внимания к этому. Так что в душе у обоих царило недовольство.

Пока Кэндзо лежал с закрытыми глазами в полудрёме, супруга подошла к изголовью и окликнула его по имени.

– Вы будете кушать рис?

– Не хочу я никакого риса.

Жена ненадолго замолчала. Однако не торопилась уходить из комнаты.

– С вами что-то случилось?

Кэндзо ничего не ответил, наполовину уткнувшись лицом в край одеяла. Жена безмолвно осторожно приложила руку к его лбу.

К вечеру пришёл врач. Осмотрев больного, он сказал, что это, вероятно, обычная простуда, и оставил микстуру и лекарство для приёма по необходимости. Кыдзо принял его из рук жены.

На следующий день температура поднялась ещё выше. Жена, следуя указанию врача, положила ему на голову резиновый пузырь со льдом и, пока служанка не купила никелированный прибор для его закрепления под одеялом, придерживала его рукой, чтобы тот не упал.

Состояние, словно одержимость бесом, продолжалось два-три дня. У Кэндзо почти не осталось воспоминаний об этом периоде. Придя в себя, он с невозмутимым лицом посмотрел на потолок. Потом взглянул на сидевшую у изголовья жену. И вдруг вспомнил, что был обязан ей своим уходом. Однако ничего не сказал и снова отвернулся. Потому в сердце супруги не отразилось ни единого чувства мужа.

– Что с вами?

– Врач сказал, что я простудился, разве нет?

– Это я понимаю.

На этом разговор прервался. Жена с недовольным лицом вышла из комнаты. Кэндзо хлопнул в ладоши и снова подозвал её.

– Что, по-твоему, со мной?

– Что со мной, – ведь вы больны, и я же меняю пузырь со льдом, наливаю лекарство и так далее, не так ли? А вы то «убирайся», то «не мешай», это уж слишком…

Жена не договорила и опустила голову.

– Не помню, чтобы я такое говорил.

– Это вы говорили, когда была высокая температура, так что, наверное, не помните. Но если бы вы даже в обычное время так не думали, то, как бы вы ни болели, вряд ли стали бы говорить такое, я думаю.

В таких случаях Кэндзо был из тех мужчин, кто скорее стремился силой своего ума подавить её, нежели размышлял, какая же доля правды скрывается за словами супруги. Отстраняя фактическую сторону дела и оставаясь лишь в рамках логики, жена и на этот раз проигрывала. Ведь когда человек в бреду, под воздействием лекарств или видит сны, он необязательно говорит лишь то, что думает. Однако такая логика отнюдь не была достаточной, чтобы покорить сердце жены.

– Ладно. В конце концов, вы собираетесь обращаться со мной, как со служанкой. Думаете, лишь бы вам самим было хорошо, и больше ничего…

Кэндзо с досадой проводил взглядом удалявшуюся спину жены. Он совершенно не замечал, что прикрывается авторитетом логики. С точки зрения его ума, закалённого силой учёности, жена, не могущая от всего сердца покорно следовать этой ясной логике, была не чем иным, как бестолочью.

XI

В тот вечер жена, принеся кашу в глиняном горшочке, снова уселась у изголовья Кэндзо. Наливая её в чашку, она спросила: «Не приподниметесь ли?»

На его языке ещё был толстый слой налёта. Он почти не чувствовал желания класть что-либо в рот, тяжёлый и распухший. И всё же он почему-то приподнялся на постели и взял чашку из рук супруги. Однако шершавые крупинки риса, неприятные для языка, лишь царапающе скользили в горло, так что, вытерев рот после всего одной чашки, тут же снова лёг.

– Аппетит ещё не вернулся.

– Совсем невкусно.

Жена достала из-за пояса визитную карточку.

– Этот человек приходил, пока вы лежали, но я отказала ему, сказав, что вы больны.

Кэндзо, лёжа, протянул руку, взял отпечатанную на желтоватой бумаге визитку и прочёл имя, но это был человек, которого он никогда не встречал и о котором не слышал.

– Когда он приходил?

– Кажется, позавчера. Я хотела вам рассказать, но температура ещё не спала, так что я намеренно молчала.

– Совершенно незнакомый человек.

– Но он сказал, что пришёл повидаться с вами по делу Симады.

Жена, особо выделив фамилию «Симада», сказала это, глядя на лицо Кэндзо. Тогда в его голове тут же мелькнула тень встреченного недавно на дороге мужчины без шляпы. Очнувшись от жара, он до сих пор не имел ни малейшего повода вспомнить об этом мужчине.

– Откуда ты знаешь о Симаде?

– Разве вы не рассказывали мне, когда пришло то длинное письмо от женщины по имени Оцунэ?

Кэндзо ничего не ответил и снова взял лежавшую визитку, разглядывая её. Для него было неясно, насколько подробно он рассказывал ей тогда о Симаде.

– Это когда же было? Давно ведь, наверное.

Кэндзо, вспомнив свои чувства, когда показывал жене то длинное письмо, горько усмехнулся.

– Да. Уже лет семь, наверное. Это было ещё когда мы жили на улице Сэмбо-дори.

Улица Сэмбо-дори – так называлась улица на окраине одного города, где они жили в то время.

Спустя некоторое время жена сказала:

– Что касается Симады, то я знаю о нём и без ваших рассказов, слышала от вашего брата.

– И что же говорил брат?

– Что говорил?.. В общем, что он не очень хороший человек, разве нет?

Жена, похоже, всё ещё хотела узнать, что Кэндзо думает о том мужчине. Он же, напротив, имел желание избегать этого. Молча закрыл глаза. Прежде чем встать с подносом, на котором стояли глиняный горшочек и чашка, жена сказала ещё раз:

– Кажется, тот человек, чьё имя на карточке, придёт снова. Он сказал, что зайдёт ещё раз, когда вы поправитесь.

Кэндзо, ничего не поделаешь, снова открыл глаза.

– Придёт, наверное. Если уж называет себя представителем Симады, то определённо придёт.

– Но вы примете его? Если явится.

По правде говоря, он не хотел встречаться с ним. Жена же и подавно не желала, чтобы муж имел отношения с этим странным человеком.

– Лучше бы вам не встречаться с ним.

– Можно и встретиться. Здесь нет ничего страшного.

Жене слова мужа показались очередным проявлением его самолюбия. Кэндзо же считал, что, хотя это и неприятно, но таков правильный путь, и ничего не поделаешь.

XII

Болезнь Кэндзо вскоре прошла. Когда снова настало время уткнуть глаза в печатные знаки, водить вечным пером или, скрестив руки, просто размышлять, человек, уже раз заставивший его побегать зря, внезапно снова появился у его входа.

Кэндзо взял знакомую визитку, отпечатанную на желтоватой бумаге, с именем Ёсида Торакити и какое-то время разглядывал её. Жена тихим голосом спросила: – Примете его?

– Приму, проводи в гостиную.

Жена с видом, выражавшим желание отказать, немного помедлила. Однако, поняв настроение супруга, ничего не сказав, вышла из кабинета.

Ёсида был полным, дородным, представительным мужчиной лет сорока. На нём было полосатое хаори, а вокруг талии – вышедший к тому времени из моды белый пояс хэко из крепа с пристёгнутой блестящей цепочкой от часов. Судя по речи, он был настоящим эдокко. Однако его никак нельзя было принять за добропорядочного торговца. Вместо «конечно» он нарочно растягивал «кааанешно», а вместо «совершенно верно» отвечал тоном, выражавшим, казалось, полное одобрение, – «агага».

Кэндзо счёл необходимым для порядка встречи сначала расспросить Ёсиду о нём самом. Однако тот, будучи более красноречивым, ещё до расспросов сам изложил краткие сведения о себе.

Раньше он жил в Такасаки. И имел доступ в расположенный там гарнизон, куда поставлял фураж – таков был его бизнес.

– В связи с этим я постепенно стал оказывать услуги господам офицерам. Среди них особенно благоволил ко мне господин Сибано.

Услышав фамилию Сибано, Кэндзо вдруг вспомнил. Это была фамилия военного, за которого вышла замуж дочь Симады от второго брака.

– Значит, вы знаете Симаду через это знакомство.

Некоторое время они поговорили об этом офицере по фамилии Сибано. То, что его сейчас нет в Такасаки, то, что прошло уже несколько лет с тех пор, как тот перевёлся ещё дальше, на запад, то, что он по-прежнему сильно пьёт и его семейный бюджет сильно сократился – всё это, без сомнения, было для Кэндзо новостью, но в то же время не представляло особого интереса. Не питая никаких неприятных чувств к этой чете, Кэндзо лишь спокойно слушал, думая: «Вот как». Однако, когда разговор перешёл к главному и, наконец, зашла речь о Симаде, он естественным образом почувствовал досаду.

Ёсида принялся настойчиво описывать бедственное положение этого старика.

– Он слишком добрый человек, потому его постоянно обманывают, и тот всё теряет. Он раздаёт деньги направо и налево, даже когда нет никакой надежды получить их обратно, и всё в таком духе.

– Он слишком добрый? А не потому ли, что слишком жаден?

Даже если бы старик и впрямь, как говорил Ёсида, бедствовал, у Кэндзо не было иного объяснения. Более того, само это «бедствие» было уже подозрительным. Даже Ёсида как главный представитель не стал настойчиво защищать эту точку зрения. Сказав: «Возможно, и так», – он затем замёл всё смехом. И, несмотря на это, тут же вслед за этим завёл разговор о том, нельзя ли как-нибудь выплачивать ему ежемесячно некую сумму.

Честный Кэндзо вынужден был раскрыть своё финансовое положение и рассказать об этом едва знакомому мужчине. Он принялся подробно объяснять, как тратится его ежемесячный доход в сто двадцать-тридцать иен, и пытался убедить собеседника, что в конце месяца ничего не остаётся. Ёсида, поочерёдно используя свои «кааанешно» и «агага», почтительно слушал оправдания Кэндзо. Но насколько он ему верил и с какого момента начинал сомневаться, этого хозян дома не понимал. Лишь казалось, что другая сторона, во что бы то ни стало, делает главную ставку на тактику заискивания. Разумеется, не было и намёка на угрожающие слова или вымогательство.

XIII

Сочтя, что дело, с которым пришёл Ёсида, на этом можно считать законченным, Кэндзо в душе молча ожидал его ухода. Однако поведение того явно противоречило этим ожиданиям. Он не касался более денежного вопроса, но без конца вёл безобидные светские беседы и не собирался уходить. И естественным образом снова возвращал разговор к положению Симады.

– Как бы вам сказать? Старик уже в летах, и в последнее время он всё говорит такие вещи, что, кажется, ему очень тревожно, – нельзя ли как-нибудь возобновить прежние отношения?

Кэндзо на мгновение затруднился с ответом. Ничего не поделаешь, он молча уставился на стоявшую между ними пепельницу. В его голове чётко всплыл образ того старика с тяжёлым муаровым зонтом, сверлящего его странным взглядом. Он не мог забыть прошлое, когда был обязан ему заботой. В то же время он не мог сдержать чувства отвращения к нему, проистекавшего из отражения его личности. Застрявший меж двух огней, он на время лишился дара речи.

– Поскольку я уже утруждал вас своим приходом, я хотел бы попросить вас сделать для меня исключение и согласиться.

Манера Ёсиды становилась всё почтительнее. Как ни крути, Кэндзо ужасно не хотелось возобновлять отношения, но в то же время он не мог не признать, что отказ будет неблагодарностью. И решил, что, хоть ему и противно, должен последовать правильному пути.

– Если так, то пусть будет по-вашему. Передайте ему, что я согласен. Однако, даже если мы будем общаться, это никак не могут быть прежние отношения, так что прошу передать это без недопонимания. К тому же, при моём нынешнем положении, мне будет трудно навещать старика время от времени и утешать его…

– Значит, выходит, что разрешено лишь приходить к вам?

Кэндзо было тяжко слышать слово «приходить». Не в силах ни согласиться, ни отказаться, он снова замолчал.

– Нет-нет, ничего, это уже хорошо, – ведь обстоятельства теперь и тогда совершенно разные.

Сделав вид, что его миссия наконец-то выполнена, Ёсида, произнеся это, заткнул за пояс табачный набор, который держал до сих пор в руках, и быстро удалился.