Дела давно минувших дней

Перед троном кланяется царю-батюшке высокий, худой испанский посол, весь в чёрном. Наряд-то странный какой: штаны колен выше… бедно живут, на нормальные штаны видать ткани нету – соображает удивлённый Фёдор – а ноги-то чёрные… покрасил что ли… зачем?… сапог совсем нету … куски кожи порезанные на ступни приладил… срам… воротник торчит белый, яко у гусака, а бородка короткая, смешная, усики куцые… и всё кланяется да просит чего-то по нищете…

– Деда…

– Тихо, Федорушко, примечай, потом спросишь.

А подале всё люд иностранный – штаны у всех коротки, а ноги-то: красные, синие, чёрные, зелёные, жёлтые, полосатые…

– Деда, ноги-т чё у них?

– Мода такая. Тихо Федюша, не мешай.

Царевич Фёдор с любопытством разглядывает надутые шарами чёрно-жёлтые полосатые штаны.

Ох, солома, гадюка проклятая, мука адская, всего исколола! – мучается, старомодно принарядившийся в дедовские шаровидные штаны, Ганс.

Вдруг средь торговцев волнение, они возмущённо переглядываются – Что…? Что такое?!, о чём просит этот наглец!! Английский негоциант Джон Мерик требует у русского царя льготной беспошлинной торговли.

Все нации для нас равно любезны и Мы желаем быть в дружбе со всеми. Все иностранцы исправно платят подати и пошлины, составляющие доход Государей Московских, и, значит, имеют право вести торговлю, также как и англичане – спокойно-любезно царь Борис Фёдорович отвергает претензии англичан. Мудрый, достойный ответ. Немцы, голландцы, испанцы, французы, шведы, португальцы, нидерландцы, персы, индусы, довольно успокаиваются и заносчиво-злорадно посматривают на посрамлённого, раздосадованного англичанина.

Да как же он смеет так оскорблять великую нацию! Мы, англичане, не чета всем этим торгашам! – кипит злобою взбешённый Джон – Ныне и всегда Нам править миром! Вы все будете ползать пред нами, ожидая нашего одобрения! Ничтожества! Свиньи! Подлецы! Негодяи! О… Джон готов шпагой пронзить обидчика, скинуть его с трона, сорвать венец! Багрово-красный Джон Мерик решительно покидает Золотую Палату. Он долго не может успокоиться, тяжко переживая позор прилюдного отказа. Какая чёрная неблагодарность! Если б не мы, англичане, не сидел бы Ты, царь Борис, сейчас на троне! Правил бы ныне государь Иван Иванович! (сноска: старший сын Ивана Грозного.) При всём уме, государевой силе, величии, мудрости доверчив был царь Иван Васильевич – Джон презрительно скривил губы – как и все русичи. Своим лекарям государь не доверял, но, почему-то … ха-ха… передоверился нашему. Н-да… королева Елизавета, храни её Бог от всякого зла и напастей, прислала в Московию умелого лекаря и, кстати сказать, великого знатока ядов! – Джон Мерик мерзко захихикал и на душе стало легче. Да… политика любит тишину, тайну. Царь Иван Васильевич тоже не дал нам торговых привилегий… он о выгодах Московии думал. И сын его Иван таков же был. Сильный Правитель – сильное государство. Слабый Правитель – слабое государство. А зачем Англии сильная Московия? Пришлось убрать Царя (сноска: в останках царя Ивана IV содержание ртути и мышьяка во много раз превышало допустимую норму) и обоих его сыновей, чужими руками, конечно. Да, да… и Дмитрия тоже. О… изощрённый английский ум! Изобретательность, ловкость, направленность! Ха-ха! Эпилепсия царевича Дмитрия? Дак ножичек ему в ручки – пусть в тычки поиграет. (сноска: тычки – старинная русская игра, где ножик кидают в очерченный на земле круг, ножик должен воткнуться в землю.) Каково? Чей ум столь ловко, чётко добивается своего, не мучая себя вопросом – как Бог на это глянет. Да есть ли Он, Бог этот, коего русичи всегда страшатся? Где Он? Кто Его видел? Не случайно Афанасий Нагой примчался в Ярославль к случайно оказавшемуся там Иерониму Горсею доложить о смерти племянника. На корыстолюбии всегда сыграть можно. А я, Джон Мерик, сочинил тогда, что царевича Дмитрия убили подосланные правителем Борисом Годуновым убийцы… … так-так … – Джон, хмурясь, сосредотачивается… … какая удачная выдумка … … очень-очень удачная выдумка … … Этой выдумкой я собью с Него венец! – Джон, сверкнув глазами, щелкнул пальцами – а воскресшим Дмитрием скину его с трона! Гениально! Ха-ха… Ге-ни-аль-но!! Да, да! Подобрать кого-то на роль царевича Дмитрия и оклеветать царя Бориса! Всё! Дело сделано! Я – отомщён! Очень довольный собою, Джон мысленно рассуждает – таков Государь для русских слишком хорош. Царь Борис мудр, добр и достойно правит. Он заключил мир с Польшей, Крымским ханством, Османской империей. Он окончательно присоединил Сибирь, построил много крепостей, но… есть у него слабое место – Джон сочувственно вздохнул. Эх… напрасно царь Борис отказал мне в торговой выгоде, ой, как напрасно… я бы ему подсказал… со стороны-то виднее. Не надо было давать боярство Александру и Михаилу Романовым, не надо возвышать этот опасный род! Зачем поднимать опальных аристократов, возвращать им былое могущество?! Царь Иван Васильевич расчистил тебе путь. Он, искореняя заговоры и мятежи высшей знати, утвердил мощную власть Самодержца. Правь, царь Борис, опираясь на бывших опричников, поднимай на высшие посты мелкопоместных дворян – вот, что я посоветовал бы ему. А ты, добрый, недальновидный царь Борис, лишаешь себя опоры, сам себе яму роешь, возвышая опальную знать. Да они тебя ненавидят, рабоцарь называют, место твоё занять хотят. Ты даже родне своей не дал высших должностей в Думе. У тебя, царь Борис, нет опоры… и на эту твою глупость я бы, Джон Мерик, тебе указал… Эх, царь Борис, ты надеешься, что на добро тебе добром ответят? Нет, нет… Ты не государственный ум. Прост ты, Борис, для Царя!

Фёдор Никитич Романов.

Ох, мне, Ох, боярину окаянному! Ох, мне , Ох, Фёдору непутёвому!

Отчего Судьба обнесла меня долей царскою?

Ох, мне, Ох, непутёвому! Ох, мне, Ох, окаянному!

Обещаючи обнадёжила, обещаючи надсмеялася!

Как мне дале жить? Тёмно, чёрно всё, и ничто меня уж не радует.

В услуженьи мне у Бориски быть, выполнять его волю царскую!

Ох, мне, Ох… окаянному…Ох, мне, Ох… непутёвому…

Федя Федюшка, свет мой, ладушко. Ты не пей вина, не печалуйся.

Мы с тобой, Люба мой, счастливые. Мы с тобой, сокол мой, богатые.

А царём-то быть суетно. Править Русью-то хлопотно.

А ума ж в тебе Ксенья-жёнушка, что у курицы, у хохлатушки.

А видала ль ты герб фамильный наш?

Грифон там, моё солнышко.

Грифон? Ха … лев крылатый то… для насмешки ему крылья дадены,

Не взлететь орлом в поднебесие, не парить двухглаво над Русью нам!

Ох, мне, Ох, льву крылатому… Ох, мне, Ох, грифону окаянному…

Ты не пей, мой свет, зелена вина. Погляди на Мишеньку, чадо милое.

А Борис, Никитка да Лёвушка? Все они во могилушках…

наши деточки… малые… милые…

Мы нальём себе зелена вина, помянём мы их души чистые…

Ох, мне, Ох… непутёвому…Ох, мне, Ох… окаянному…

Нет покоя душе боярина, тоска гложет Фёдора Никитича… и томят его мысли тяжкие. Мстиславский-то Фёдор кичится чем? Ивану III праправнук он! Ага… а мать Ивана III нашего рода. (историческая справка: Фёдор Андреевич Кошка, жил в середине-конце XIVв., был внуком Гланда Кэмбила Дивоновича, прибывшего из Литвы в Москву в 1280-х годах служить князю Даниилу Московскому, крестившийся в православие с именем Иван. Его сын, Андрей Иванович Кобыла, принадлежал высшей московской знати, в летописи упоминается как сват Великого князя Симеона Гордого к Тверской княжне Марии. Его младший сын Фёдор Андреевич Кошка был заметным государственником, ярко проявил себя, будучи послом в Орде.) Сын Фёдора Андреевича Кошки Захария – наш предок, а дочь Фёдора Андреевича Кошки Анна, жене Василия II Марии – бабушка. Иван III – сын Василия II Тёмного и княгини Марии. Да мы с царями в родстве кровном!

А по женской линии не считается!

Вот те на… а детей-то рожает кто? Дураками то не считается… Праправнук он Ивана III… А я – племянник Ивана IV! Отец-то наш, Никита, царице Анастасии брат.

А по женской линии не считается!

Тьфу! А вот и считается! А Бориско кто? Царицы Ирины брат. Ему, значит, считается?! Эх… батюшка, батюшка… зачем тебя Бог так рано прибрал? (сноска: боярин Никита Романович Захарьин-Юрьев умер в 1586 году, ему было 64 года.) Не успел меня на царство посадить… Ты ведь главным при дворе был… Эх, батя, батя… при тебе никогда Бориско б так не поднялся… …Ох, горе мне, невезучему… Ох, горе мне, окаянному… … Да он с 12 лет во дворце царя Ивана Васильевича был. А я в 30 лет на Москву явился. Понятно… после подавления заговора, да казни Александра Горбатого-Шуйского с сыном… куда ж нам, внукам и племянникам казнённых, пред очи Грозного царя являться… (сноска: мать Фёдора Никитича Романова была княжна Евдокия Александровна Горбатая-Шуйская, дочь и сестра казнённых в 1565 году заговорщиков Александра Борисовича Горбатого-Шуйского, являвшегося главой Думы, и его сына Петра Александровича, находящихся в оппозиции к царю и стремящихся к польским порядкам государственного управления, дабы боярство имело большую власть нежели царь.) Всё батюшка сделал правильно… берёг нас… да-а… вспомнилось, как впервые оказался в Москве и сразу попал на приём литовского посла Сапеги. Он, Фёдор, молодой красавец, сын влиятельнейшего, богатейшего вельможи и двоюродный брат бездетного, больного царя. Все понимали – Фёдор будущий Царь!, и вели себя соответственно. Он ощущал, чувствовал себя наследником престола!! Вот отчего так тяжко сейчас, вот отчего так мучительно тоска-зависть гложет!

Вдруг Агафья-ведунья вспомнилась и колдовство её окаянное. Склонившись над чаном старуха бормочет: " на крови прейдёт… на крови уйдёт… 300 лет пройдёт…" Вода то кровью бурлит, то чернотою стоит… свечи чадно трещат… … ворожея бледна, дрожит, в воду неотрывно глядит. О – о – ох! – всклокотала кровью, вскипела вода, жаром обдала! – расплескалася, взволновалася … … Отпрянула ворожея, лицо руками закрыла… дышит хрипло, постанывает. Ох, страшно… сбежать бы куда… сил нет, сковало всего… … Петух пропел, свечи потухли, вода обычной водою глядит, старуха на лавке сидит, седые космы под плат чёрный прячет.

Напужался, соколик. Судьбу страшно знать. Сам позвал – вздохнула, помолчала.

– Будешь править. Трудно свершится сиё… да-а… Род твой царствовать будет.

– А я?

– Царём не увидала тебя, вот странно-т как… может не доглядела чего… не пойму…

Агафья задумалась.

– Вот что боярин… надобно запечатлеть образ твой на полотне в царском одеянии, так, чтоб во весь рост был и подписать: "Царь Фёдор Никитич Романов."

–– Эт как ещё? Эт зачем?

–– Мыслью ты этого хочешь, так ведь?

Фёдор Никитич кивнул.

– Сотворить сиё надо вещественно, словно оно уже есть и… подтолкнёшь судьбу … сбудется … но … соделай то тайно, живописца с дальних краёв позови… сам на себя-царя поглядывай да приговаривай – Я царь-государь всея Руси Фёдор Никитич Романов. И чтоб никто образ тот не видал… ни одна душа…

Агафья! Худая, костлявая старуха, с тёмной, почти коричневой, сухой, морщинистой кожей, маленькими, глубоко посаженными, глазёнками, большим птичьим носом, ввалившимися щеками и длинными паучьими руками… Зачем поверил Яге окаянной? … Куда разум делся? … Всё сделал, как насоветовала карга старая. Тайно образ свой заказал написать живописцу. Из Венеции Джованни прибыл. Одарил его щедро. А срисовал хорошо – живым с полотна гляжу. Мало того, что царём, дурень, вырядился, дак ещё и подписал, как Агафья велела – "Царь Фёдор Никитич Романов." Тьфу! Сжечь бы её с этой порсуной, как на Западе ведьм сжигают! … не можно… на погосте лежит, стерва старая… …

(сноска: В коломенском дворце был найден портрет боярина Фёдора Никитича в царском одеянии с подписью «Царь Фёдор Никитич Романов.»)

Без стука почто? – грозно вопрошает Фёдор Никитич, вдруг узревший пред собой, кланяющегося Прошку.

– Стучал, батюшко-барин, крепко долго стучал… а Он – от ждёт…

– Кто ждёт?

– Купец аглицкий с товаром пришёл, тамотко много чё, шестером короба тащат. Как прикажешь, Фёдор Никитич, сюда звать, аль сам к им выйдешь, а може недосуг ноне?

– Зови. Товар пусть сюда несут.

– Слушаюсь. Прошка быстро исчезает.

И вот появляется аглицкий купец, смешно, на западный манер кланяясь, приседая.

– Здорово Джон. Чем порадуешь?

– Самый лутший товар, боярин Фёдор Никитич. Много всего. Надеюсь тебе по нраву придётся.

Слуги вносят тяжёлые короба. Джон Мерик знаком отпускает их и сам выкладывает товар. Ткани! Это ж чудо роскошь какая! Парча золотая, серебренная, тафта узорчатая, бархат малиновый, бордовый, чёрный, зелёный… А вот для украшения каменья драгоценные – яхонты, изумруды, рубины, топазы, аметисты, алмазы! А жемчуга сколь! – белый, розоватый, чёрный, крупный и мелкий речной. А вот, ныне модное аглицкое серебро – тарели, чаши, блюда… – Посмотри, боярин, часы-башенка золотые.

Бом – Бом… Бом – Бом… Бом – Бом… хрустально отзвонила башенка.

Долгое время живу в России… О-о … страна богатая, великая, зам-мечательная – англичанин сладко улыбается и цепким взглядом, кажется, в душу глядит – но… дела странные происходят – он чуть пожимает плечами – то, что наследника нет… такое бывает… но… царя выбрали недостойного – сокрушается англичанин.

– Как недостойного? – Фёдор Никитич вскидывает вопросительно-заинтересованный взгляд.

– Да, боярин. Не достоин Борис Годунов такой чести. Ты и сам это знаешь. Потому и печалуешься.

Фёдор Никитич в растерянности молчит. Джон Мерик вздыхает.

– Борис недальновиден, доверчив, добр не в меру…где ж ему такой страной править? А есть человек, который был бы царём великим, но… как говорит руськи пословиц – бодлива корова Бог рог не даст.

Джон довольно хохотнул. Фёдор вдруг вскочил, грохнул кулаком по столу, багровея спросил: "Хочешь чего?"

Англичанин побледнел и вдруг растерялся.

– Совет дать хочу.

– Говори.

– Скажу прямо, Фёдор Никитич, тебе царём на Руси должно быть.

За такой совет – зашипел Фёдор, разозлясь, – собак на тебя спущу.

– Что ты, что ты… как можно… … не совет это… нет … … это..

– Толком говори. Сказки да присказки тут… Н – ну?!

Я тебе помочь хочу, а ты… … – Джон, чуть не плача, пытается собраться с мыслями.

Ладно… – Фёдор Никитич, успокаиваясь, садится, приглашая жестом и его сесть. Некоторое время оба молчат.

Я так понимаю – наконец подаёт голос Джон – все бояре не довольны, что царь не знатного рода, а если бы жив был наследник царевич Дмитрий, то все верно служили бы ему, так ведь?

Фёдор Никитич чуть кивнул, чуть пожал плечами.

– А раз царевича Дмитрия нет, то надо его создать!, да-да!… надо, чтоб кто-то назвался его именем! Самозванец вам нужен, вот что!

Фёдор Никитич, не понимая, сдвинул брови.

Феодор – доверительно горячо заговорил Джон – царём можно стать через самозванца, им, как орудием, скинуть царя Бориса, а потом его убрать.

– Как?!

– Объявить, что он самозванец, а самому стать царём.

– Как?!

– Выборно, с подкупом. Всё не сразу сделается, но возможно. Вникни боярин. Надобно подобрать кого-то, да хоть из людей твоих, на эту роль, смышлёного и возраста царевича, внушить ему самозванство, воспитать соответственно и слух пустить, что убит был по приказу Бориса Годунова вместо царевича Дмитрия поповский сын, а царевича бояре спасли, жив он. Народ поверит, а Бориса возненавидит. Вот так.

– Лжи нагородить… Бориса оклеветать…

– Пфуй… какие слова… зачем клевета, ложь… ноу… это есть фантазия, игра ума… мир выдумки… но… этот, сотворённый мыслью мир, может быть очэн и очэн польезен, ежели воплотить его с толком… … Это есть мой совет, боярин.

Поклонившись, Джон Мерик спрашивает: "Что возьмёшь из товара моего, Фёдор Никитич?"

–– Всё беру. Иди к казначею. Он заплатит.

Вьюжит, холодно. Англичанин, глубоко надвинув чёрную широкополую шляпу, закутавшись в чёрный плащ, быстро идёт в сгущающихся сумерках, в морозной тиши гулко звучат его шаги.

На земле сидит юродивый Кирюша, раскачиваясь, поёт-стонет:

«Бес смердящий землю взрыхляет, зло засевает, Русь царя лишает.

Горе нам, горе, смерть-слёзы-горе. Сироты-сироты, роды наши роды.

А-а-а А-а-а А-а-а А-а-а … …»

С этой встречи повеселел Фёдор Никитич. Фантазию аглицкую в уме проворачивает – то явью, то мороком кажется, но всё глубже всей сутью своей в игру-вымысел погружается. Дымом-пеплом тоска уплывает, жизнь-игра его увлекает. Пиры, потехи, охота – привычная жизнь, беззабота!

Вот боярин Фёдор Никитич на ряды торговые явился. Торговцы к себе зазывают, встречные почтительно кланяются, в женских глазах любование – хорошо! Вдруг, словно из-под земли, Джон Мерик пред ним. Во взаимном приятстве глаза встретились.

– Зайди ко мне боярин Фёдор Никитич, для тебя товар есть. Ни у кого в Москве нет такого, для тебя заказал. К нам пойдём, боярин, там сейчас нет никого.

Они быстро оказываются на английском подворье, спускаются по крутой широкой лестнице в обширную, строго по деловому обставленную, палату. Безлюдно и необычно тихо. Джон открывает замок сундука-лавки и достаёт две печатные книги.

– Ты владеешь латынью, боярин?

– Ведаю.

Джон удовлетворённо кивает и подаёт Фёдору Никитичу книгу в чёрном кожаном переплёте.

– Это серьёзный научный трактат… ты поймёшь. (сноска: трактат испанского иезуита Мариана "De rege et regis institutione", где ставится вопрос о позволительности цареубийства и утверждается, что похитителя власти может убивать всякий. Иезуит рассуждает можно ли для этого прибегать к отраве ядом.)

А вот эта – Джон быстро кладёт поверх чёрной небольшую серую книжицу – тоже весьма ценная вещь. Её написал великий голландец – Эразм из Роттердама.

Фёдор Никитич открывает книгу, читает название – "Encomium moriae", – переводит – "Похвала глупости". Названье-т чудное.

– О-о… Фёдор Никитич, тебе понравится… В Европе все ею зачитываются. Смыслы-идеи в ней новые – жить для себя, в своё удовольствие. У нас Эразма все любят. Прочитаешь и тебе будет ясен дух европейца.

– Сколько хочешь за товар сей?

– Сколько не жалко.

Боярин подаёт тяжёленькую калиту.

О-о… Джон, растерявшись от такой щедрости, низко кланяется по-русски.

Товар твой всегда хорош, а советы – Фёдор Никитич, заговорчески подмигнув, хлопает Джона по плечу – цены им нет! Ха – ха!

Весёлый, довольный собой, он идёт мимо церкви святой Варвары, направляясь к своему дому. Пред ним юродивый поет-стонет: "Ночь придё-от, семя упадё-от, зло прорастё-от, горе зацветё -от"

– Что тоскуешь, Кирюша, о чём плачешься?

– Лев взлететь хочет… Беда будет… Юшку прихватит, с высоты сбросит, львёнка на трон посадит… ( боярин вздыхает) веру порушат, в бесов нарядят… плачет Кирюша. (Сноска: до правления царя Петра I, чертей, бесов на Руси рисовали бритыми в немецком платье).

Возьми денежку – Фёдор Никитич достаёт золотой – купи себе лакомство.

– Нет, не возьму. Тебе мало останется.

– Бери, дурачок. У меня денег много.

– Клетку купи.

– Зачем?

– Льва схоронить.

Фёдор Никитич сострадательно глядит на блаженного.

– Куплю клетку, Кирюша, льва под замок посажу. Не плачь только…

Обманешь, боярин – Кирюша вздыхает и, опустив голову, медленно уходит, оставляя на снегу следы босых ног, сквозь прореху грязного рубища виднеется нагое тело.

1599 год, июнь.

Утро. Небо высокое, ясное, птицы трезвонят… хорошо… … а день жарким будет – по всему видать. На богатом, просторном дворе бояр Романовых рабочая, многолюдная суета. Рослый толстяк, укладывая дрова в поленницу, нагло-радостно распевает: "Юшка – гавнюшка, Юшка – подлюшка, Юшка – брехушка, Юшка – побрякушка, Юшка – гнилушка, Юшка…"

Заткнись, сволочь! – взбешённый Юшко сбивает с ног Михея и, оседлав его брюхо, что есть силы молотит кулаками куда по-падя.

Вмиг окружившая их толпа бурно переживает.

– У – ух… Так! Так его, так! Михея-т, а?

– О-о-о! А ну Михей, давай, давай! Скидовай его к ядрёной мати!

– Ой-ю-ю-у… Ах, ты ж …

Резко распахивается окно второго этажа, выглядывает боярин. Он с интересом наблюдает происходящее. Михей пытается скинуть осатаневшего Юшку – дёргается, изворачивается, злится.

– Уймись, гадёныш, шутковал я, н-ну…

Наконец, изловчившись, скидывает с себя взъерошенного новичка, быстро вскакивает. Но Юшко уже на ногах и…

А ну, пре-кра-тить!! – раздаётся властный окрик из окна – Шельмецы! Возбуждённые зрители спешно устремляются к делам. А боярин уж здесь, бежит с крыльца, рубаха в распояску.

– Дрался кто? А – а?

Михей переминается с ноги на ногу, рожа в крови, рубаха разодрана. Юшко, коренастый, на голову ниже Михея, красный, набычился, тяжело дышит, но крепко стоит, широко расставив ноги.

– Ты… кто таков?

– Юшко он…

Юрий, сын Богданов, рода Отрепьевых – оправляя рубаху, с достоинством ответствует Юшко и, приложив руку к сердцу, низко кланяется боярину.

– Бил за что?

– Да шутковал я, а он…

– Не тебя спрашивают.

Юшко сглотнул.

– Песню про меня пел срамную, обидно стало… ну и… того…

Поднял глаза… а грозы-то и нет вовсе… вздохнул.

– Прости боярин, боле такого не будет.

Ой ли? – прищурился Фёдор Никитич – а как опять кто шутковать вздумает?

Юшко засопел, глаза утупил.

– Годов сколько?

– Семнадцать будущим годом будет.

– Да ну? Взаправду семнадцать?

– Взаправду боярин, вот на Егория зимнего в аккурат семнадцать и будет.

– Да я погляжу, ты цаца важная. В 17 годов, оно ж и царём быть можно.

Михей хохотнул.

– А ну иди рожу помой, да себя прибири. И чтоб Юрия, сына Богданова, рода Отрепьевых, не обижал боле. Ясно?

Угу – Михей кивнул и понуро поплёлся.

И ты, Юрий, иди, делом займись – вдруг хлопнул по плечу – Молодец! За обиды мордовать надо.

Весь день Юшко летал, как на крыльях, плечо боярскую ласку помнило.

Долго ещё вспоминалась и обсуждалась та драка.

– Юшко-т, а?… Да-т самого Михея побил. … Шельме-ец…

– Михей-от … О-О… какой! А Юшко-т малой… на голову мельче будет, ей бо!

– Ты ж поди как молотил, от ведь…

– Рожу скровил всю… как есть всю скровил … ай да малой…

В делах, хлопотах, суетне, беготне – нравилась Юшке служба боярская. Спорилось, получалось всё.

Как-то в нижнюю трапезную зашёл боярин Фёдор Никитич. Молитву прочли, креститься стали.

– Смотри, Михей, как Юрий персты сложил: красиво, правильно. И крестное знаменье хорошо кладёт, ровно, неспешно. А ты, чуть не пятернёй крестишься. А ну Юрий, покажи всем, как персты складывать надобно.

Юрий встал, вытянул сложенное двуперстие.

А почему так складываем, знает кто? – вопросил боярин.

Два перста вместе знаменуют двойственную ипостась Господа нашего Иисуса Христа, яко сущего Бога-человека – звонко отвечает Юшко – А нижняя щепоть, сие есть триединство Пресвятыя Живоначальныя Троицы.

Верно Юрий – боярин одобрительно кивнул. – А где закреплено, что так оно есть?

– На Стоглавом Соборе решено было так персты складывать. А ежели кто по другому будет – тому Анафема! ( сноска: Стоглавый Собор был в 1551 году.)

Фёдор Никитич в удивлении чуть вскинул брови.

– А кто утвердил сие положение?

– Царь Государь Всея Руси Иван Васильевич Грозный, упокой Господь Его бессмертную душу в райских кущах со святыми угодниками.

– Да ты никак грамоту знаешь?

– Ведаю.

Юшко, раскрасневшись, смело взглянул в глаза боярину.

– После вечери зайдёшь ко мне ради чтения.

Фёдор Никитич поднялся и степенно покинул трапезную. Кушали необычно тихо. Переживали нежданно-негаданно раскрывшуюся Юшкину учёность.

И вот вечером, с замиранием сердца, Юшко, в верхнем господском покое, низко кланяется боярину.

А – а… Юрий, сын Богданов, роду Отрепьевых… для чтения пришёл, так ли? – добродушно просто, посмеиваясь, встречает Фёдор Никитич.

– Грамоту давно знаешь?

– С 7-и лет батюшка в ученье отдал.

Ага – боярин кивает и подаёт старинную, искусно писанную книгу.

– Почитай-ка мне "Слово Даниила Заточника."

Юшко возликовал сердцем. "Слово" сие он давно возлюбил и многажды читал со слезным усердием. Он расправил плечи, вскинул голову, вздохнул, и, вдохновясь, торжественно-звучно начал:

"Вострубим, как в златокованые трубы, во все силы ума своего, и заиграем в серебряные органы гордости своею мудростию. Восстань слава моя, восстань в пластыри и в гуслях. Встану рано и расскажу тебе. Да раскрою в притчах загадки мои и возвещу в народах славу мою. Ибо сердце умного укрепляется в теле его красотою и мудростью."

Искусно читает… что патриарх Иов – поражается Фёдор Никитич.

А Юрий, ощущая одобрение боярина, уже плачась, печалуется:

"Ибо я, княже господине, как трава сорная, растущая у стены, на которую ни солнце не сияет, ни дождь не дождит; так и я всеми обижаем, потому что не ограждён я страхом грозы твоей, как оплотом твёрдым." И мудро рассуждает: "Ни богатства, ни бедности не дай мне, господи: если буду богат – гордостью вознесусь, если же буду беден – задумаю воровство или разбой." И просит, словно он сам и есть сей Даниил Заточник: "Княже мой, господине! Избавь меня от нищеты этой, как серну из сетей, как птицу из западни, как утёнка от когтей ястреба, как овцу из пасти львиной." "Пшеница, хорошо перемолотая, чистый хлеб даёт, а человек в печали обретает ум зрелый. Моль, княже, одежду ест, а печаль человека, печаль человеку кости сушит. Если кто в печали человеку поможет, то как студёной водой его напоит в знойный день… … Княже мой, господине! Покажи мне лицо своё, ибо голос твой сладок и образ твой прекрасен; мёд источают уста твои, и дар твой как плод райский… Ибо щедрый князь – как река, текущая без берегов через дубравы, напояющая не только людей, но и зверей; а скупой князь – как река в берегах, а берега каменные; нельзя ни самому напиться, ни коня напоить."