Дела давно минувших дней

– Да как же, да мы с Замятней ещё мальцами в лес по малину ходили, да на медведя напоролись, до деревни одним духом бежали, пятками сверкали, Ха-ха!, а лукошки-то в малине побросали! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! А в младые лета мы с Елизарием Замятней Казань брали! А в преклонные годы до сотников дослужились. Да мы с Елизарием, да Господи ж! Дак он у Чуда теперь, а я-т не знал. То меня к тебе, как к родному потянуло. Ах ты ж, поди! А ты чей сынок будешь, Смирного аль Богдана?

– Богданов я.

А-а-а… – завздыхал сочувственно Пахомий – он и мальцом боевой был, ершистый, батько-то твой… ведь как погиб – по пьяне, на Кукуе с басурманом подрался, а тот ножом его пырнул, гнида… Елизарий шибко переживал… нет чтоб в бою ратном за Русь, за дело святое, а тут… Пахомий рукой махнул и потускнел весь.

А это что у тебя? – Пахомий разглядывает исписанные листы.

– Прочти, отче Пахомий. Всю ночь писал, от того и проспал. Пахомий углубляется в чтение. Григорий поглядывает на него… ага… вроде нравится…

Зело даровито – наконец говорит старец, закончив чтение и одобрительно смотрит на вдруг зардевшегося Григория. – Хорошо. Красиво. Все тонкости жития знаешь. Молодец. А почерк у тебя – загляденье, буковка к буковке бисеринками выводишь. Для монаха уменье красиво писать – дело важное и нужное. А покажи-ка ты хвалу сию архимандриту Левкию, да попросись в Великую Лавру деда навестить. Может Елизарий там тебя при себе и оставит, найдёт кому слово замолвить. Там, у Чуда, не так голодно, как здесь, к Царю близко. Похвалу сию прихвати. Может ещё что напишешь?

– Кому посоветуешь хвалу вознесть, отче Пахомий?

– Ионе, Алексию, Антонию, Зосиме, Саватию, Борису, Глебу… святыми Бог Русь не обидел. Патриарху Иову покажешь. Он даровитых зело привечает.

Так всё и случилось. Оказался Григорий в Великой Лавре. (сноска: так в старину называли Чудской монастырь.) Вскоре Григория заметил игумен Пафнутий, определил его в дьяки и взял к себе в келью. А когда он написал хвалу святителям Ионе и Алексию, сам патриарх Иов взял дьяка Григория к себе в писцы и переписчиком книг сделал. Головокружительный взлёт для столь юного монаха! Так бы и жизнь прожить. Но Судьба распорядилась иначе. Поручил патриарх Иов Григорию переписать "Повесть о разорении Рязани Батыем." Увлёкся Григорий работой. С утра до вечера писал. Быстро всё сделал и принёс Владыке. Удивился патриарх Иов, просмотрел, остался доволен. А вскоре взял с собой на приём к царю Борису. Во дворце, в этом дивно-сказочном тереме, Григорий вдруг взволновался. В качестве писца патриарха, он уже не раз бывал в Государевой Думе, и видел, и слышал царя и знатных, родовитых бояр. Но сейчас… он словно ждал чего-то… … И явилось чудо – рядом с царём Борисом вошла Ксения. Исчезло всё… лишь Она пред ним, красавица из красавиц, дочь царская! Поражённый Григорий взор от царевны отвести не может.

Вдруг… странная, непонятная Суть вошла в него… затрепетав, инок слышит: "Димитрий – металлом медленно-властно голос звучит – Царём будешь. Она твоею станет." Замер Григорий, словно в мире ином… ни вздохнуть, ни шевельнуться… … Суть медленно, сквозь него, в пол ушла.

Да! Да! – внутренним воплем возликовала Душа, соглашаясь. – Да! Царём – Буду! Да! Ксения моею Будет! Да! Да! Да!! – торжествующей дерзостью взор пылает.

Ксения, вдруг взглянув на него… .... в иной мир попадает… … Что это?… … Что?… испугалась Душа, встрепетала… Страшно… Ах!… сокрыться б куда, схорониться… … Глаза опустила царевна.

К батюшке подводят его. Благосклонно говорит Борис Фёдорович: "Зело дивна похвала твоя, дьяк Григорий, святителям нашим Петру, Ионе, Алексию. Чрез годы зрю – Златоустом русским назовёшься!" Жаром обдало юного монаха – от похвалы ль царской или от того, что так близко, в двух шагах от него, Ксения! Низко, в пол, кланяется дьяк Григорий и вдруг неожиданно произносит: "Нет! Не Иоанном Златоустом, а Франческо Петрарко хочу быть, дабы в божественных виршах воспевать несравненную красоту Твоей дочери, О Государь, прекраснейшей из прекрасных – царевны Ксении!"

Поражённый пылкой страстью юноши, Борис Фёдорович погружает свой взор в широко распахнутые глаза Григория – … Адская бездна… разящая грядущим несчастием… Раздавить гадёныша! – пронзает молния озарения.

Григорий, опустив глаза, тихим голосом произносит: "Благодарю, Государь, за ласку и признание моих скромных несовершенств." Медленно поднимает глаза… чист, безмятежен взор. Он низко кланяется самодержцу и растворяется среди патриарших придворных. Царь Борис, схоронив жуткое впечатление на дне Души, увлечённо обсуждает с патриархом Иовом будущий, недавно задуманный им, грандиозный храм Всех Святых.

С встречи той, нежданно-негаданной, всё перевернулось в душе Григория. Молитвенность, творчество, благость – дымом исчезли. Любовь адским пламенем сердце жжёт. Вот как Враг человеческий козни строит! Нет, не Богу отныне служить будешь инок Григорий! Сатане ты поклонишься низко. Ложью – орудием дьявола – станешь.

Идёт Григорий двором монастырским – благочестивые старцы навстречу.

Царём на Руси буду! – вдруг громко восклицает Григорий. Старцы остолбенели, рты раскрыли, бороды вздёрнулись.

А Григорий нагло хохочет, глазами блестит.

Ох – ох… крестятся, плюются на него старцы. Смех-от – Бесовский!! И не только Егорий, Савелий, Кондратий, Епифаний, Софроний – многие срам тот слышали и хохот его непотребный. Позор Лавре Великой! Скверна пала на место святое сие.

Дед Замятня силой приволок Гришку в келью к себе, дверь на крюк запер.

– Что несёшь, Олух?! Умом повредился!!

Святой водой облил внука, перекрестил. Затих Григорий, а дед на молитву стал.

Господи! Огради от силы бесовской раба Твоего Григория… не дай погибнуть душе его… Господи! Верни ему разум, даруй ему благочестие… Гос-по-ди-и… …

Долго слёзно молится дед Замятня. Уж ночь давно. Григорий на лавке спит. Вдруг тихий стук в дверь. Монах Мисаил пришёл, деду на ухо шепчет: "Гришку твово на Соловки в тюрьму повезут, завтре поутру."

Ох…! – Замятня за сердце схватился.

– Собирай внука, бежать надо.

Што – ах?, … да как… да ж… ох, горе… … не вникну – засуетился, затосковал дед.

– Царь Борис распорядился, дурь Гришкина до него дошла.

– А ты откудова знаешь?

– Князь Василий Иванович Шуйский сказал. С Григорием я пойду и Варлаам. Через Серпуховские ворота нас выпустят. Собирай внука, не мешкай.

Так лютой февральской ночью (1602 г.) вышли из Москвы три монаха и исчезли во вьюжной тьме.

Уж рассвело давно. Молча, хмуро идут монахи лесом.

Куда идём-то? – вопрошает Григорий.

Куда надо – Мисаил злобно глядит. – Дед тебе всё сказал?

Григорий кивает.

– Болтать дурь будешь, сам тебя властям сдам.

Во святой град Ерусалим путь держим, соколик – спокойно распевно говорит Варлаам.

Ох, снег глубок, тяжко лесом идти, а на дорогу выйти боязно, Гришку-то поди ищут.

К деревне скоро выйдем, там у кума погреемся – говорит Мисаил. – А ежели, Гришка, окаянство какое учинишь, своими руками придушу.

Ох, грех какой – крестится, вздыхая, Варлаам – оставь ты его Мисаил. Иисусову молитву всю дорогу бедолага шепчет. Всё ладно будет.

Уже на ночлеге в избе Григорий спрашивает: "Отче Варлааме, ты говорил, что мы ко гробу Господню путь держим, а почто ж тогда на восток движим?"

– Во град Муром грядём чадо, поклонимся мощам князя Петра и княгини Февронии, помолимся тамо, испросим их святой помощи и благословения, да ещё в село Лазаревское к святой Иулиании притечём.

Григорий глядит вопросительно.

– Не слыхал про неё?

– Не, отче Варлааме, не слыхивал.

– А про Прохора Лебедника, читывал?

– Это что в Киево-Печерском монастыре из лебеды хлеба пёк и в голод питал им люд грешный?

– Да чадо. И по молитве его святой хлебушек тот зело вкусен становился. А ещё пепел он в соль превращал. Ныне Иулиана Лазаревская, в наше греховное время, хлеб печёт из древесной коры и травы, лишь чуток мучки добавляет. И по молитве её святой хлеб тот вкусен и мягок. Голодающих Иулиания кормит им. Вот и я, грешный, хочу своими очами на нынешнюю святую взглянуть и хлебца её чудного отведать, да и благословения у неё испросить на дорогу дальнюю.

Ага – угрюмо встревает Мисаил – а ежели по простому сказать, то крюк делаем дабы следы запутать. Спать надо братие. Завтре опять идтить.

Посетив Муром град, помолившись у святых мощей князя Петра и княгини Февронии, пришли монахи в село Лазаревское. Глядят – народ у избы толпится. Много людишек собралось.

– Хлебца-т на всех хватит ли?

– И-и… родимые… сколь народу не притечёт – всех Иулианушка накормит, никого не обделит.

На крыльцо вышла статная, уже не молодая женщина. Прислужница короб с хлебом вынесла.

Здравствуйте люди добрые – поклонилась миру Иулиания. Крестным знаменьем себя, хлеба, толпу осенила. Тихо, смиренно люди подходят. Благослови Господи – подаёт хлеб святая. Сытный дух головы кружит.

Не бери чужое имя Григорий. На Русь беду наведёшь. Сам пропадёшь – тихо говорит Иулиания, подавая хлеб молодому монаху.

Вздрогнул Григорий, растерянно взор погрузил в святые, проницательно-добрые очи.

На вразумление беды даются – чуть слышно шепчет святая, глаза сквозь него вдаль глядят – На всё воля Божия.

Откудова знать ей, что я Григорий…? … имя чужое не бери… … О-ох… Она… Ксения… что птица подстрелена… испугана… трепещет вся… зарделась… очи опустила… … во дворце тогда… … Как же не брать имя чужое?! Царём Димитрием должно мне стать!! Слышит он явственно страшно-чарующий голос: "Царём будешь. Она твоею станет." О-о… застонал бедный инок. Сил нет противиться дьявольской воле… сломлен и побеждён… в бездне я, в бездне… ничто не поможет… погиб во грехе… – бессильны солёные слёзы – Её погублю, царский род изведу, сам погибну – О Боже! Кем?… для Чего избран Я…? Гос – по – ди – и … злая Судьба моя!!

Лютой февральской стужей, непогодьем снежным, весенней распутицей, цветением вешним, солнышком летним палимы идут и идут Мисаил, Варлаам и Григорий – от села к селу, от града ко граду.

Слухом чудным полна Земля Русская: "Дмитрий царевич жив! На Москве скоро будет!" Тихо говорят людишки, опасливо. А как скажет кто сие – радостью просияет.

– Отчего ж это жив, умерший давно?

– И-и… родимые, не едина душа в том не сумлевается. Божье чудо. Господь так управил.

Ждут, надеются, да душой умиляются. Вот явится природный царевич, да воссядет на трон царя батюшки – житие благое настанет! Года урожайные пойдут, хлебушка всем вдоволь будет.

Неужто ветры, коварным слухом эдаким, Русь надули? Удивляется Григорий, хмурится… ишь… Судьба впереди летит, волнует, подталкивает.

Давно уж миновали странники Рязань древнюю, подошли к нову граду Воронежу. Высоки-мощны стены кирпичные. Мысленно восхитился Григорий: Сила несметная нападёт – выдержит. Вдруг подленький голосочек пропел – а ежели сами ворота откроют?… природному царевичу Димитрию? Потемнел ликом Григорий, перекрестился.

Через малое время, на вечерней заре, Оскол пред странниками.

Мощно град укреплён, словно братец родной Воронежу – говорит распевно Варлаам, внимательно разглядывая высокие кирпичные стены. – Я-то здесь годков двадцать назад проходил – чисто поле было, а ноне… Зело деятелен государь наш Борис Фёдорович, дай Бог ему здравие и многие лета.

Да не знаешь ты что ль, Варлааме, грады сия – Воронеж, Ливны, Оскол, Курск, Белград при царе Фёдоре Иоанныче строены были? – вопрошает Мисаил в раздражении.

Ведомо мне сие, братие, ведомо – благодушно спокойно ответствует Варлаам. – В царствование благочестивого молитвенника нашего Фёдора правителем Борисом Годуновым, его трудами, заботами великими были построены сия крепости. По молитвам царя Фёдора и усердием Бориса… … Чего злишься-то? … не пойму… Вскоре в Белград приидем, а там до Киева недалече.

В августе постучались уставшие странники в вожделенный Печерский монастырь. Три недели наслаждались спокойной иноческой жизнью. Слёзно молились у мощей святых монахов печерских, литургии с местною братиею служили, а потом, благословясь у архимандрита Елисея, пошли в Острог. Там у князя Константина Константиновича Острожского погостили недолго и пришли в Троицкий Дерманский монастырь. Здесь Отрепьев, покинув Мисаила и Варлаама, бежал в Гощу, где снял монашеское облачение и исчез бесследно.

Юрий Отрепьев, в простой крестьянской одежде, быстро идёт по лесной дороге к границе Литвы. Красное солнце к западу клонится. До заставы к ночи успеть бы, а там, во тьме, как-нибудь проскочу. Вдруг ветер налетел, зашумели деревья, лиса чёрная выбежала, средь дороги встала, на Юрия глядит – зубами щёлкает, в лес побежала. Дятел громко затюкал, над кустами чёрная курица взлетела, крылами захлопала, заверещала… Вздрогнул Юрий, столбом встал…, а ноги вдруг сами с дороги сбежали. В кустах затаился. Стихло всё. Конный разъезд выехал. Медленно едут, по сторонам зорко глядят. Нет никого, лишь ворона на кусту сидит, на стрельцов глядит.

Тьфу! – плюнул в сторону птицы Петро.

Ка-ар! – крикнула с укоризной ворона и голову отвернула.

Ха-ха-ха! – мужики взвеселились. – Ты пошто красоту обидел? – Ха-ха-ха! Да она на тебя, охальника, и глядеть не желает… Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Петро спешился.

– Пойду по кустам пошукаю.

Тоскливо-протяжно волк завыл.

– Не Петро, не ходи… ежели упустили Гришку, так его волки сожрут.

А ин ладно – Петро лихо вскочил в седло. Разъезд гогоча, перебраниваясь, скрылся за поворотом.

Юрий-Григорий перекрестился. К заставе нельзя – схватят. В лес идти, напролом. А волки?… Лучше волки, чем дыба, да в Соловецкой тюрьме заживо гнить. Солнце уж скрылось. Тьма непроглядная. Ну и лес – кочка на кочке, да сухостой, изодрался весь, исцарапался. Луна царицею выплыла. На поляну Юрий Богданович вышел, осматривается. Отдохнуть бы где что ль, в траву завалиться, аль на дерево взгромоздиться… да деревья-т все сухи да корявы… пень-от высокий какой, мхом, что капюшоном покрыт.

Димитрий – Юрий обомлел – не пень, то монах пред ним. Голос низкий, глухой, лицо бледное, глаза странным блеском светятся. Страх пронзил, сковало всего.

Подойди Димитрий, не бойся – говорит монах, а в костлявой бледной руке на златой цепи крест качается.

Бог ты мой… – Юрий глаза зажмурил – крест-от тот самый, что боярин Фёдор Никитич показывал.

Димитрий царевич – хрипло скрипит монах – не признал хозяина.

Да ж… Фёдор Никитич пред ним… эко диво… Юрий низко поклонился боярину.

– Время пришло крест надеть… Качнулся Юрий, туманом поплыло всё… крест тяжёлый грудь жжёт, цепь шею холодом обдаёт. А боярин в ладоши хлопнул – эхо закликалось. Чёрный волк на поляну впрыгнул – что конь ростом велик, шерсть торчком стоит.

– Садись Димитрий царевич, да крепко держись, волк тебя куда надо вынесет.

Юрий на зверя вскочил, в жёсткую шерсть вцепился… И … понеслись, помчалися дикою скачкой. Волк стрелою летит, ветер в ушах свистит, деревья, кусты мелькают, луна царицей средь звёзд сияет.

Проснулся Юрий – солнце высоко, глаза слепит. Огляделся – на стоге средь поля лежит. Дивится: в лесу заснул… видать ещё сплю. Зевнул, потянулся, и… глаза вытаращил – Крест!, ах, ты ж, Господи! – рукой ухватил – настоящий, тяжёлый, в самоцветах весь, золотой… … Не может быть … неужто всамделе та чертовня была…? …

Григори! Ты зачем на стог забрался? – смуглянка черноглазая звонко кличет. – Слазь. Тебя все потеряли.

– Ме-ня…?

– Тебя Григори. Даже панычка про тебя спрашивала.

Недоумевая, Григорий ловко слезает со стога.

– Помоги мне, Григори. На вот, мешок понеси.

Григорий взваливает на плечи мешок. Ох, тяжёл. Странно, в замке никто ему не удивляется… он тут же вливается в активную жизнь мелкой прислуги. Видать похож на кого-то… чудно… даже имя совпало.

Уж скоро месяц как Юрий в Польше. И что?… – прислугой низкой у пана Адама Вишневецкого служит. Не то что беседой, словом, взглядом ясновельможный пан быдло не удостоит. Вот и пришлось с Якубом, любимым прислужником пана, сдружиться. А тот не промах, тут же на шею сел. Чуть светать стало, спешит Юрий лесной дорогой к замку. Якубу услужил – матери его в деревню гостинчик снёс. Только полем пошёл – вдруг резкий ветер взвыл, тучища чёрная нависла и … ливень хлынул, что потоп с небес. Весь продрог Юрий, а к вечеру слёг в горячке. Марта, добрая душа, липовый взвар принесла.

– Помру я скоро. Пана зови. Тайну поведаю. Нельзя её в гроб унесть.

– Да как же…? Да разве пан приидет?

– Делай, что говорю, не мешкай!!! …

Григори-Юрий так грозно глазами блеснул, что Марта, всплеснув руками, выбежала.

Зачем звал, холоп? – словно издалека голос донёсся. Юрий с трудом поднял тяжёлые веки, приподнялся.

– Не холоп… Я – Димитрий царевич … .... сын царя русского Ивана Василь-еви-ча… … … голова закружилась, поплыло всё, силы покинули, на лежаке распластался, тяжко, с хрипом, глубоко задышала грудь.

Чушь, бред – мелькнуло в голове пана Адама и-и-и … … в изумлении уставился на, вдруг показавшийся на тяжко вздымавшейся груди, массивный золотой крест, усыпанный драгоценными каменьями.

Что же … что же это… та – ко – е …?… Пан взволновался и глубоко задышал. Да-а … такой крестильный крест может быть только у знатного господина … у особы царской крови… вот те на… принесло соколика… а может украл? … исключено … припрятал бы и продал… а тут под грубой хламиной сам носит.

Вскоре, по распоряжению пана Вишневецкого, Григори-Юрия перенесли в господскую опочивальню и пригласили к нему учёного лекаря немца.

Томительно-тяжко безвременье душное… часы, дни … долгие тёмные ночи … плывут и плывут… … ту – ма – а – ан… … … Голоса – тихие, шелестящие: "русский царевич… Димитрий… … Возможно ль? … Господу всё возможно… он болен… будет здоров… царевич… русский царевич… Ди – мит – рий…"

Взглянуть бы… кто это? – духи иль люди…? Ох… веки тяжёлы… нет… никак не поднять… Вдруг застонал, заметался Юрий: "Коня мне! Коня! На Русь надобно!"… – вновь в туман провалился.

Много ли, мало ли времени минуло, стал поправляться Юрий. Как-то проснулся и огляделся. Ишь ты… как пан приветил… ай, славно… в мягкой кровати нежиться. Бельё душистое, чистое, белое-белое, тонкого голландского полотна… А рубаха, что за рубаха!…, да таких-то не только не нашивал, да ж и не видывал никогда! Он долго рассматривает изысканно-роскошное убранство панской опочивальни.

Значит поверил пан, что я царевич… … Мёртв он давно, Димитрий Угличский … страшно личину мертвеца надевать… … И место то проклято – удел князей Угличских. Род Калиты сам себя уничтожил, а я в этот род встреваю! Да … для потомков своих старался Иван Данилович, а они за власть насмерть сцепились. Дмитрий Юрьевич Шемяка ( 5ое колено Ивана Калиты) удельный князь Угличский, попытался сместить Великого князя, брата своего двоюродного, Василия II, пленил и ослепил его. А ранее того Василий Васильевич старшего брата Шемяки, Василия Косого, ослепил. Когда же Василий Тёмный вернул себе власть, то Дмитрий Юрьевич Шемяка отравлен был. А смуту эту затеял батюшка Шемяки князь Звенигородский Юрий Дмитриевич (4ое колено Ивана Калиты) А я-то что делаю? … Господи! Юрий прикидываюсь Дмитрием… … страшно эти два имени связаны … Ох, лихо… выбраться б из этой лжи греховной… … Сутью духовной своей Юрий знает и ощущает – нет, не вырвется, не сможет… от его воли уж ничто не зависит. Он плывёт по течению, подчиняясь воле надмирной.

(Сноска: шестое колено Ивана Калиты – Иван III (1440 -1505 гг.) родного брата Андрея Угличского (1446 – 1493 гг.) в темнице голодом уморил, а сыновья его, семи и одиннадцати лет, где-то сгинули. Старший сын Ивана III от первой жены княжны Марии Борисовны Тверской, наследник великокняжеского престола Иван Иванович Молодой, 7ое колено Ивана Калиты (1463 – 1491 гг.) умер в 27 лет от отравления; а его сын, 8ое колено Ивана Калиты, венчанный царь Дмитрий Иванович (1482 – 1505 гг.) скончался, вскоре после смерти деда Ивана III, в 1505 году в тюрьме в возрасте 23 лет (может голодом уморили, может задушили или отравили … кто знает?). Сын Василий (от Софьи Палеолог), ставший Великим князем Василием III, (1479 -1533 гг.) 7ое колено Ивана Калиты, долго был бездетен (в браке с Соломонией Сабуровой) и братьям своим Юрию и Андрею, которые после его смерти были уморены голодом в тюрьме Еленой Глинской, долго не разрешал жениться. От второй жены, Елены Глинской, у Василия III родились два сына – Иван, (1530 -1584) 8ое колено Ивана Калиты, (будущий царь Иван IV) и слабоумный Георгий. Три сына Ивана Грозного (9ые колена Ивана Калиты) рано умерли – младенец Дмитрий утонул (1552 г.), царевич Иван Иванович, наследник престола, в 27 лет отравлен (1581г.), царевич Дмитрий Угличский (1482 -1591 гг.) трагически погиб, напоровшись на нож, играя в тычки. Наследовал престол больной бездетный Фёдор. Двоюродный брат Ивана Грозного, Андрей Старицкий, возглавлявший заговор против царя, с семьёй приняли яд по приказу царя Ивана IY. Наследников рода Ивана Калиты не осталось. По грехам своим и по попустительству Божию род Калитичей самоуничтожился).

Вскоре посетили Юрия Богдановича паны – Адам Вишневецкий и, тесть его, Юрий Мнишек. Димитрий, сидя в кресле, чуть кивнул, не привстав даже, а паны кланялись, улыбаясь.

Мы счастливы видеть Вас в добром здравии, дорогой друг – повёл речь пан Юрий, оценивающе разглядывая самозванца. – Поведайте же нам историю Вашего спасения.

Дмитрий, жестом радушного хозяина, пригласил панов сесть.

– Мне больно вспоминать сие, любезные паны. Ведь тогда погиб вместо меня невинный мальчик, сын попа, в то время пребывавший в сиротстве.

Глаза Дмитрия увлажнились слезами, а паны сочувственно закивали – жаль, очень жаль бедного сиротку…

– Ночь была. Меня разбудила матушка, а прислужницы стали быстро одевать меня. Я ничего не понимал и даже начал капризничать, но матушка меня успокоила и приласкала. Потом помню, как я садился в возок, а матушка плакала, целовала и обнимала меня и я тоже заплакал… – Дмитрий разволновался, из глаз потекли слёзы – матушку свою я больше не видел – голос его дрогнул – не знаю, увижу ль её когда – Дмитрий вдруг зарыдал, закрыв лицо руками.

Пан Адам сочувственно прослезился. Пан Юрий подал Дмитрию шёлковый, изящно обшитый кружевами, платок и со вздохом сказал: " Утешьтесь, друг мой, Бог милостив, может радостная встреча уже готовится Вам. " Дмитрий умывался слезами, а паны ждали продолжения сей печальной истории. Наконец пан Мнишек спросил: "И что же было дальше?"

– Да что ж там могло быть? Я жил в далёком монастыре, меня воспитывали благочестивые старцы, а потом я оказался в доме знатного боярина.

Как его звали? – спросил пан Мнишек.

– Фёдор Никитич Романов.

Паны понимающе переглянулись.

– Романовы, по нелюбви к ним царя Бориса, попали в опалу, а я бежал сюда, в Польшу, и молю и прошу Вас, любезные паны, помочь мне занять престол моего отца государя Российского Ивана Васильевича. Многие бояре хотели и хотят посадить меня на царство. Меня ждут в России. Народ, проклиная царя Ирода, мечтает о законном царе Димитрии.

Воцарилось молчание. Наконец пан Юрий сказал: "Дело серьёзное, царевич Дмитрий, обдумать надо. Я приглашаю Вас к себе в Самбор, а там попытаюсь устроить Вам встречу с королём и нужными людьми."

Имение Самбор. Широкий двор перед особняком.

– Патэр! Тот щёголь, что с тобою приехал, жених мой? Красавец! С двумя бородавками! Ах – ха – ха!

Не надо так говорить, дитя моё – пан Мнишек ласкает смеющимся взглядом свою любимицу, дочь Марину – Это очень знатный, достойный господин, царевич Димитрий, будущий русский царь.

– Россия? А-а, знаю… там много медведей и лебедей… жаренных… – и опять звонко звенящий смех… Ха-ха Ах-ха-ха! … …

– Да, на пирах у нас подают жаренных лебедей, в перьях, это красиво и мясо их вкусно.

Ах … – Марина оборачивается – пред ней царевич Дмитрий. Ещё смеющееся, растерянно-смущённое личико, прелестно.

Я знаю … Россия на востоке… там – и она машет маленькой ручкой в сторону клонящегося к закату солнца.

Нет, нет, милая пани, Россия там – Димитрий, улыбаясь, показывает на восток.

Вдруг с высоких деревьев шумно взлетает стая воронья. Все трое следят за чёрным кружением птиц.

А вороны в России есть? – спрашивает Марина.

– Хватает… О-о… на восток, к нам в Москву, полетели…

Жених… как верно малышка сказала… что ж сам-то я не подумал про то – пан Мнишек в раздумье покачивает головой – царицею русскою станет… мне – честь, богатство, почёт… тесть царя… славно, славно…

После глубокого ночного раздумья, ранним утром пан Мнишек мчится в Краков. Он знает к кому следует обратиться, он всё продумал. Не к королю же прямиком идти… смешно право – пан Юрий самодовольно усмехается – вот Адам Вишневецкий, тот бы как раз к Сигизмунду-то и явился… ха-ха… да и поведал ему про самозванца… ах-ха-ха… а король!…, да выгнал бы Адама ко всем чертям! Ха-ха… Ах-ха-ха-ха-ха … – пан Юрий трясётся от смеха, представляя себе растерянно-обиженно-глуповатую физиономию зятя. – Да как же можно… с эдаким делом… к ко-ро-лю?!… всё панство надсмеётся да надругается… Обширное брюхо и отвисшие жирные щёки пана Юрия ещё вздрагивают от внезапного смеха, но он уже чуть хмурится, успокаиваясь. Конечно же следует обратиться к Рангони. Среди иезуитов он самый умный, ловкий и значимый. Не случайно – папский нунций. Климент VIII в людях разбирается. А может… к Скарге Петру подкатить…? – пан Мнишек, чуть покачивая головой, размышляет – Пётр Скарга умный властный, почтенный иезуит… да-а … но… на виду он, блистать любит…, а Рангони – тот себя не выставляет, в тени пребывает, в тихости… и дела творит тайно.