Прошлое в настоящем
- -
- 100%
- +
…для меня этот мир сверхъестествен, потому что он огромен, фантастичен, полон тайн; я хотел убедить тебя в том, что ты должен чувствовать ответственность за пребывание в нем, в этом великолепном мире, в этой удивительной пустыне, в этом удивительном времени. Мне хотелось убедить тебя в необходимости научиться придавать значение каждому действию, потому что тебе предстоит пробыть здесь так недолго, слишком недолго, чтобы увидеть все его чудеса (с. 80—81).
Вторая предпосылка – это отчетливое понимание того, что наше «нормальное» мировосприятие – это лишь одно из возможных. Оно представляется нам нормальным и единственно возможным, говорит дон Хуан, лишь потому, что так видеть мир нас учили с детства. Читая эти высказывания колдуна, невольно вспоминаешь Канта с его представлениями о том, что наш ум находит в природе только то, что он вложил в нее до опыта и независимо от опыта. Кант пытается убедить нас в этом путем логических рассуждений, дон Хуан поступает иначе – он помогает по-другому увидеть мир. Он хочет, чтобы ученик увидел те нити, которые связывают человека с вещами, и сам узнал, как они могут быть упорядочены в разные формы миропонимания. И все эти возможные миры рассматриваются как одинаково реальные, так как все они могут действовать на человека – с каждым из них можно соприкасаться, в каждом из них можно существовать.
Третья посылка – целостность (холизм). Если логически препарировать миропонимание дона Хуана, то это, наверное, самая важная из его посылок. Мир воспринимается как единый, бесконечно большой организм. Но у колдуна холизм – это опять-таки не логическое построение, а реалия. Ученик должен научиться воспринимать мир как нечто целое, живое; он должен ощутить как реальность силы, стоящие за живой и неживой природой. Отсюда и сопричастность человека всему миру, возможность нематериального взаимодействия с ним, ощущение благожелательности или наоборот – враждебности отдельных мест на земле;
умение воспринимать знаки и предзнаменования, возможность включения всей природы в беседу с учеником; и тогда какие-то, казалось бы незначительные события, происходящие в ней, будут подтверждать или отрицать сказанное, и это можно чувствовать – ведь беседу ведет не только разум, но и все тело, и вся природа, связанная с ним. Отсюда и дружелюбно-любовное, заботливое отношение к природе. Например, у лекарственных трав надо испрашивать разрешение на сбор. А кролика, если приходится его убивать, надо прежде утешить… В учении дона Хуана нет и, видимо, не может быть места для бога, поскольку в его целостном миропонимании богом будет все. Но в то же время этот взгляд не ведет к нивелировке личности. Колдун постоянно подчеркивает, что у каждого человека есть свой индивидуальный путь, – все совсем не похожи друг на друга, твердит он.
Если говорить о целостном миропонимании в системе тех представлений, которые мы развиваем в этой работе, то путь, который дон Хуан предлагает ученику, – это преодоление дискретности, выход в континуальность бытия. В этом видится смысл таких центральных для его учения формулировок, как not-doing, stopping the world,journey to Ixtlan30.
Вот одна из характеристик того, что есть not-doing: «…делание заставляет тебя разделять гальку и валуны… Если же ты хочешь научиться не-деланию, ты должен… объединять их» (с. 190).
Мир в его дискретности надо остановить. Этому обучает колдун, хотя сам благоговейно любит этот мир и с горечью говорит о том, что после смерти никто уже не увидит это дивное солнце… А на начальных стадиях обучения надо «погасить» свое прошлое – как бы окутать себя туманом, перестать придавать себе то особое и важное значение, которое обычно приписывает себе человек европейской культуры.
Путь выхода в континуальность у индейца йаки существенно отличен от европейского способа. Европейский мистик искал силу и путь внутри себя – в медитации и молитве, в приобщении к Христу; ему помогала символика церковной службы, ее ритм, задаваемый хором, органом… В европейской эзотерической традиции, идущей, очевидно, еще из древнего Египта, микрокосм сознания человека содержит в себе в скрытом виде весь макрокосм. Дон Хуан предлагает путь иной – языческий, когда ученик находит путь и силу, приобщаясь к духовным силам природы31. Во всем этом какую-то очень большую роль, видимо, играет использование психотропных трав. В пантеистической системе представлений это кажется даже естественным, ведь травы – часть все той же единой природы. Впрочем, вряд ли об этом сейчас можно говорить с укором, если и европейской культуре, в ее современном проявлении, дают уже новый эпитет: mind-drug revolution32.
Но здесь хочется сказать и несколько слов о схожести такого языческого миропонимания с европейским взглядом.
На пути, который предлагает дон Хуан, есть что-то вроде двух степеней посвящения: одна из них – степень охотника, другая – воина. Воин, как и охотник, должен накапливать духовные силы для борьбы. Какой борьбы? Зачем нужна эта борьба? Ответ на эти вопросы каждый находит сам. Общего решения нет и не должно быть: «Сражайся в своей битве» (с. 58).
Все это как-то соотносится с традициями европейских духовно-рыцарских орденов.
Дальше, как у гностиков, говорится о роли знания на пути духовного развития.
Одухотворенность всего существующего в природе как-то перекликается и с космогонией духовного мира гностиков, и со сложной, детально изученной демонологией Сведенборга, которая, кстати, хорошо подтверждается также современной клинической психиатрией [Dusen, 1975]; различной оказывается только терминология, в которой описывается и интерпретируется наблюдаемое.
С некоторыми европейскими эзотерическими представлениями сближается и высказывание об управления снами. Здесь речь идет о возможности задерживать ускользающее сновидение и переноситься во сне в нужное место и время. В европейской эзотерической традиции, идущей, как отмечалось, из Египта или откуда-то с Востока, говорилось о возможности увидеть в снах свои прежние воплощения… Есть, к примеру, какие-то смутные предания о том, что Пифагор (получивший посвящение в Египте), управляя снами, видел все свои прежние жизни на земле.
Очень большое значение дон Хуан придает смерти. Она, в его понимании, стоит всегда рядом с человеком, слева от него. Все, что человек делает, он делает перед лицом своей смерти. Это, если хотите, опять какая-то составляющая континуального мировосприятия – жизнь и смерть только кажутся отделенными друг от друга. Ниже мы расскажем, как эта тема освещается в дзен-буддизме. А здесь напомним о той большой роли, которая придается изображению смерти (часто в виде скелета) в христианских храмах. Смерть как бы все время должна присутствовать в сознании верующего. Не является ли это чем-то общим в обоих миропониманиях?
Повторим еще раз, что дон Хуан говорит о концентрации внимания и о необходимости нарушения жесткого (мы бы сказали – логически структурированного) сознания. Это все напоминает состояние сознания, которое достигается в гипнозе. Один из друзей дона Хуана оказывается отличным гипнотизером – сцена с видимым исчезновением машины антрополога описана в книге очень убедительно. И опять-таки есть некие смутные сведения о том, что жрецы в египетских храмах также пользовались гипнозом.
И, наконец, последнее – дружелюбно-любовное отношение к природе как-то перекликается с проповедями и поведением Франциска Ассизского (стоящего, впрочем, в стороне от основного направления католицизма), и с представлениями манихейской ереси о том, что Свет повсюду смешан с материей – отсюда и концепция «возможного Иисуса», присутствующего везде и больше всего в растениях – пассивных формах жизни (подробнее об этом см. в VI главе этой работы).
Мы, конечно, отдаем себе отчет в том, что все эти сопоставления совсем слабо документированы, и все же вполне уместен вопрос – как может быть объяснена такая общность миропонимания? Можно ли говорить о том, что рассматриваемая здесь древняя мексиканская субкультура и предхристианские представления (подготовившие само появление христианства и частично сохранившиеся в нем) имеют какой-то общий первоисточник – что-то вроде легендарной Атлантиды? Или, может, надо просто обратить внимание на то, что общность понятного и достигнутого есть свидетельство хорошей воспроизводимости эксперимента, направленного на изучение глубинной природы человека? Общность мистического опыта отмечают и другие.
Вот высказывание Н. Бердяева [1949]:
С известного момента я начал много читать книг по мистике, и меня поражало сходство мистик всех времен и всех религиозных вероисповеданий. Это сходство обнаруживается на известной духовной глубине. Различия же обнаруживаются в душевно-телесных оболочках (с. 194).
И, наконец, последнее. Как отнесся антрополог Кастанеда ко всему, ему открытому? Вот заключительные строки его книги:
Если чувствуешь, что время еще не пришло, не приезжай… – Ничего не достигнешь принуждением. Если хочешь уцелеть, надо быть кристально чистым и абсолютно уверенным в себе…
Дон Хуан пошел, не оглядываясь, а дон Хинаро [другой колдун] повернулся пару раз и, подмигнув мне, движением головы подтолкнул меня вперед.
Я смотрел им вслед до тех пор, пока они не скрылись, а затем пошел к своему автомобилю и уехал прочь. Я знал, что мое время еще не пришло (с. 268).
11. Телепатия как феномен континуального сознания
В западной литературе было сказано много не имеющих большого смысла слов о телепатии. А вот в тибетском оккультизме это, по-видимому, совершенно четкое явление, основанное на большой предварительной тренировке. Ниже мы приводим подробное описание этой тренировки, заимствованное из книги Александры Давид-Неэль [David-Neel, 1964], французской исследовательницы, весьма позитивистски настроенной, но прожившей в Тибете около 14 дет и прошедшей там серьезный курс обучения магии (цит. здесь по переводу [Давид-Неэль, 1991]):
Основы обучения для изучающих телепатию сжато можно обрисовать следующим образом:
Прежде всего, необходимо выполнять все упражнения, вызывающие состояние транса при концентрировании мысли на одном объекте до тех пор, пока субъект не сольется с объектом.
Нужно в равной степени тренироваться в выполнении дополнительных упражнений, а именно: «опустошать» сознание от всякой умственной деятельности, создавая в нем безмолвие и совершенный покой.
Затем следует распознавание и анализ разнородных влияний, вызывающих внезапные и, по-видимому, необъяснимые психические и физические ощущения, особые состояния сознания: радость, печаль, страх и, кроме того, неожиданные воспоминания о лицах, предметах, событиях, как будто не имеющих никакой связи с ходом мыслей или действиями человека, в памяти которого они всплывают.
После того как ученик тренируется подобным образом в течение нескольких лет, он допускается к совместным медитациям с учителем. Оба запираются в тихой, скудно освещенной комнате и концентрируют свои мысли на одном и том же предмете. В конце упражнения ученик сообщает учителю все фазы своей медитации, различные идеи, возникшие в ее процессе, субъективные представления. Эти данные сопоставляются с моментами медитации учителя: сходство и расхождения отмечаются.
На следующем этапе ученик, ничего не зная о предмете медитации учителя, старается воспрепятствовать возникновению в своем сознании мыслей, создать в нем вакуум и наблюдать неожиданно появляющиеся мысли, чувства, представления, как будто чуждые его собственным интересам и представлениям. Возникшие у ученика во время упражнения мысли и образы снова подвергаются анализу ламы, сравнивающего их с тем, что он мысленно внушал ученику во время сеанса.
Теперь учитель будет давать ученику уже конкретные задания. Последний должен в это время сосредоточиться, находясь на небольшом расстоянии от наставника. Если приказы восприняты, это будет видно из ответов или действий послушника. Тренировка продолжается, причем дистанция между учителем и учеником постепенно увеличивается. Они теперь находятся не в одном помещении, но занимают разные комнаты в том же здании, или же ученик возвращается в собственную хижину или пещеру, а через некоторое время удаляется от жилища ламы на расстояние уже в несколько километров.
На Тибете вообще никто и не сомневается в способности ученых мистиков читать чужие мысли, когда им заблагорассудится. Поскольку учитель обладает таким умением, его ученик, естественно, может тренироваться в передаче ему телепатических сигналов: учитель узнает об этом намерении прежде, чем он успеет собраться с духом, чтобы начать опыт. По этой причине его ученики начинают с упражнений по обмену между собой телепатическими сигналами на расстоянии.
Двое или несколько послушников объединяются для проведения этого упражнения под руководством своего ламы. Их тренировка почти совпадает с приведенным выше описанием. Старшие ученики проверяют свои успехи, посылая кому-нибудь из других учеников без предупреждения телепатические сообщения сверх предусмотренных планом упражнений и в такой момент, когда адресат занят чем-нибудь и, по всей вероятности, совсем не думает ни о каких телепатических сигналах.
Другие посредством телепатической связи стараются внушить мысли или действия тому, с кем они раньше никогда не тренировались вместе. Некоторые пытаются внушать действия животным.
На подобные занятия и на различные другие упражнения, направленные на достижение той же цели, уходят годы. Невозможно определить, сколько учеников из числа всех, проходящих эту суровую тренировку, добивается реальных результатов. Было бы заблуждением приравнивать групповые занятия оккультизмом к школам с большим контингентом учащихся типа колледжей в крупных монастырях. Между ними нет ни малейшего сходства (с. 165—166).
А вот ее же описание виденного ею случая телепатии:
Около полудня мы увидели недалеко от дороги почтенного вида ламу, сидевшего на ковре от седла и кончавшего трапезу… Я догадалась, что ламе дали простоквашу на видневшейся неподалеку от дороги ферме, и прошептала на ухо Ионгдену:
– Когда лама уедет, мы пойдем и попросим на ферме простокваши.
Я говорила очень тихо, но старик, по-видимому, расслышал. Он устремил на нас испытующий взгляд и долго меня рассматривал, повторяя вполголоса: «нииндже»… Лама продолжал сидеть неподвижно, устремив взгляд на идущего к нам трапа. Вдруг последний остановился, на мгновение замер на месте в сосредоточенной позе, потом подвел лошадь к скале и, привязав ее там, сошел с дороги и направился к ферме. Вскоре я увидела, что юноша возвращается, неся в руках какой-то предмет. Когда он подошел ближе, этот предмет оказался деревянной миской, полной простокваши. Трапа не поставил ее перед учителем, но продолжал держать в руке, вопрошая ламу взглядом – это то, чего вы хотели? Что мне теперь делать с этой миской? На эти безмолвные вопросы лама ответил кивком головы, приказывая ученику отдать простоквашу мне… (с. 169).
Для нас важна в этом описании прежде всего процедура обучения. Это опять, как видит читатель, не что иное, как особым образом ориентированная медитация. Опять происходит отключение обыденного сознания и переход в континуальные потоки, к которым может быть подключен и другой участник. Наверное, многие из очень интересных фактов, относящихся к оккультно-магической культуре Тибета, столь подробно и ярко описанных в книге Давид-Неэль, можно было бы легко истолковать, исходя из концепции континуального сознания. Но, строго говоря, хорошо это мог бы сделать только тот, кто сам проник в сознание этой культуры, пройдя соответствующую тренировку и посвящение.
12. Попытка построения внеязыковой коммуникации современными техническими средствами
Сейчас мы являемся свидетелями совершенно необычайного явления: делаются попытки использовать современные технические средства – лазеры, особую оптику, деформирующую изображение, электронику – для создания так называемого синестетического кино. Это кино пространственно-временного континуума. Эффект непрерывности здесь создается наложением или сплавлением частей, сложностью, создаваемой несфокусированностью, мозаикой одновременности. Вот несколько высказываний об этом кино из книги Янгблада [Youngblood, 1970)]:
На самом деле, наиболее подходящим термином для описания нового кино был бы эпитет «персональное», поскольку это – только расширение центральной нервной системы создателя фильма (с. 82).
Хотя кино здесь и состоит из дискретных элементов, оно задумано и отредактировано как непрерывно воспринимаемое переживание. Синестетический фильм есть, на самом деле, один образ, континуально трансформируемый в другие образы, – это метаморфоза (с. 86).
Классическое напряжение, порождаемое монтажом, снимается при помощи приема пересекающегося наложения. Например, мы имеем дело с кадрами А, В, С. Мы видим сначала А, затем на него накладывается В, давая в результате АВ. Затем, по мере наложения С, кадр А постепенно исчезает. В течение короткого переходного периода мы видим одновременно кадры АВС, а затем только ВС. Но как только этот момент достигнут, кадр В начинает исчезать, появляется кадр Д и т. д. (с. 87).
Вот краткое описание фильма Брэкхейджа «Собака, Звезда, Человек», взятое из той же книги Янгблада:
«Собака, Звезда, Человек» – это 78-минутный неозвученный фильм, состоящий из «прелюдии» и четырех частей. Он был отснят в 1959—60 гг. и монтировался следующие четыре года. «Прелюдия» представляет собой чрезвычайно быстро сменяющуюся последовательность многоуровневых наложений и сложных образов, возникающих из размытой прозрачной дымки и медленно приобретающих четкие очертания, чтобы тут же быть вновь размытыми новыми образами и контрдвижениями. Зритель начинает различать отдельные предметы, последовательности и, наконец, лейтмотив или основную тему – элементы Земли, Воздуха, Огня и Воды; рождение ребенка; человека с собакой, взбирающегося на гору; луну, солнце с выбросами огромных протуберанцев; любовный акт; фотомикрографию кровеносных сосудов; бьющееся сердце; лес, облака; лица мужчины и женщины; дальше в фильме возникают буквально тысячи других образов (с. 87).
Брэкхейдж говорит о «переструктурировании» зрения при помощи своих фильмов и часто ссылается на «необученное, неуправляемое» зрение ребенка перед тем, как его научили думать и видеть при помощи символов. Раскрашивая и царапая пленку, Брэкхейдж пытается смоделировать вспышки и пятна, цвета, которые мы видим, закрыв глаза; он называет это «зрением с закрытыми глазами». Где-то в середине его фильма «Собака, Звезда, Человек» вполне земные образы приобретают совершенно новый смысл, а иногда и новый вид. Мы перестаем мысленно наклеивать этикетки на образы, а вместо этого концентрируем свое внимание на синестетическом и кинестетическом потоке цвета, форм, движений (с. 90).
Теперь несколько слов о фильме Стенли Кубрика «2001 год: Космическая одиссея» [ibid.]:
Неожиданно на экране возникает космический образ, которым начинается фильм и который является чем-то вроде метафизического лейтмотива трансцендентальной картезианской красоты: в глубоком космосе мы поднимаемся над огромной планетой, освещенной светом звезд. Другая планета поднимается позади первой, строго на одной линии с ней, и, наконец, в сопровождении слепящего света и музыки из поэмы Рихарда Штрауса «Так говорил Заратустра»33, позади второй планеты восходит огромное солнце, завершая геометрический ансамбль небесных тел. Этот вневременной незабываемый образ заставляет почти сюрреалистически думать о каком-то высшем порядке, какой-то преступающей пределы реальности логике, намного превосходящей ум человека. Фильм Стенли Кубрика – это межзвездное моралите34 (с. 141).
Приведем здесь высказывание Кларка – автора книги, по которой поставлен фильм «2001 год» [ibid.]:
Одна из причин того, что людям старшего поколения не понравился фильм «2001 год», заключается в том, что они понимают: это фильм о реальности, и это их очень пугает. Фильм затрагивает два крайне важных аспекта будущего: развитие мыслящих машин и контакт с другим разумом, превосходящим наш, который, конечно, может быть разумом машин. Я полагаю, что все высшие разумные цивилизации могут быть в сущности только машинными, если только они не превзойдут и самих себя. Мы находимся на одной из ранних стадий эволюции разума, но на поздней стадии эволюции жизни. Настоящий разум не будет живым организмом (с. 149).
Новые технические средства – возможность приобретать и использовать в домашних условиях фильмы так же легко, как книги, – открывают новые возможности для межличностной коммуникации. Вот как их оценивает Янгблад [ibid]:
Во вполне реальном смысле мы можем теперь скорее показать наш опыт и наши переживания другим, чем попытаться объяснить их на словесно-абстрактном языке… Расширяя зрение и, следовательно, расширяя сознание, мы можем теперь видеть всё глазами другого (с. 130).
Невозможно сфотографировать метафизические силы. И невозможно даже «изобразить» их. Можно, тем не менее, вызвать их в нерасчлененном сознании смотрящего (с. 97).
Отсюда, может быть, впервые в истории человеческой мысли – попытка передать другим внешними средствами опыт глубоких медитаций. В этом отношении особенно интересна деятельность Джордана Белсона, серьезно изучавшего буддизм и подвергавшего себя строгой дисциплине йогов. Вот что он говорит о своем фильме «Соблазны» (1961) [ibid.]:
Фильм… представляется мне… сочетанием молекулярных структур и астрономических событий с подсознанием и субъективными явлениями – все они происходят одновременно. Начало почти несомненно чувственно, конец почти целиком нематериален (с. 160).
Теперь несколько слов о другом его фильме «Феномены» (1965) из той же книги:
«Феномены» был первым фильмом, где он (Белсон) отказался от аллегорий космического полета или астрономических явлений ради более глубокого буддистского исследования психических энергий. Первоначально его подтолкнули к этому слова Будды из «Алмазной сутры».
Фильм начинается с искаженной электронными инструментами рок-музыки, на фоне которой в лихорадочном темпе по экрану распространяются неправильные овальные пятна ярко-красного, малинового и лазурно-голубого цвета. Мерцающие красные неоновые кольца пульсируют под музыку. Затем мы видим абсолютно несвойственные Белсону, совершенно искаженные, хотя и узнаваемые, фигуры сначала мужчины, потом женщины; образы сняты через искривляющие линзы телевизора.
Их сменяет буря красных, белых и голубых на черном фоне вспышек, похожих на лопающиеся конфетти. Музыка, замирая, переходит в буйные приветственные крики толпы, в то время как на экране в кобальтовом небе происходит огненно-красный звездный выброс, который, расширяясь, превращается в разрозненные колючие гроздья (с. 167—168).
Особенно интересны высказывания самого Белсона о его фильме «Самадхи» (цит. опять по книге Янгблада):
Кино для Белсона – это матрица, с помощью которой он может соотнести внешний опыт с внутренним. Он считает, что кульминация достигнута им в «Самадхи». «Я добился состояния, когда все, что я видел во внутреннем мире, с помощью оборудования мог показать во внешнем мире. Я мог закрыть глаза и созерцать образы внутри моего существа, я мог посмотреть на небо и там наблюдать то же самое. Чаще всего я видел эти образы, когда смотрел в объектив камеры, стоящей на оптической скамье. Я всегда рассматривал технику, синтезирующую образы, как продолжение разума. Разум породил эти образы и создал оборудование, посредством которого их можно воссоздать физически… В каком-то смысле “Самадхи” – это прорыв в новую область. Словно я со своей камерой вернулся оттуда, где я смог снять ее на пленку» (с. 173).
Итак, мы видим, что делается дерзкая попытка выйти за границы дискретного языка. Создаются новые внеязыковые формы самовыражения. Удастся ли эта попытка – кто знает это сейчас? Во всяком случае, это одна из вех на путях построения новой культуры, ибо каждая культура характеризуется, прежде всего, особенностями своих средств выражения.
13. Парадоксы противопоставления дискретного непрерывному
7. О чем невозможно говорить, о том следует молчать.
Л. Витгенштейн [1958, с. 97]В этой работе мы погрузили проблему «язык—мышление» в издревле существующую проблему «непрерывность—дискретность». Вот уже более двух с половиной тысяч лет философы, математики и физики обсуждают ее – это непрерывность в ее абстрактно-математическом понимании, непрерывность и дискретность пространства, времени, движения, материи… Вряд ли можно говорить о том, что мыслители наших дней сейчас хоть сколько-то приблизились к решению этой проблемы, хотя глубина ее понимания несомненно возросла. Проблема непрерывности, будучи поставленной во всей своей полноте, по-видимому, должна быть отнесена к числу проблем, запрещенных для обсуждения. Нельзя превратить в понятия объектного языка категории нашего мышления – у нас нет метаязыка для их обсуждения, нет необходимой для этого семантики. Математики пытались построить нужный язык, создавая такие дисциплины, как теория множеств, топология, теория функций… Но все многообразие проблемы, имеющей и чисто физические аспекты, не описывается на языках математики. Обсуждение объектных понятий на объектном языке немедленно приводит к появлению парадоксов. Нарастающий драматизм этих парадоксов и создает впечатление того, что мы углубляемся в понимание проблемы.