Покойник в тапочках от Dior

Пролог

Быть мёртвым – это, знаете ли, последний писк моды в нашем городе. В особенности – в его богемной части, приютившейся на узких, вымощенных брусчаткой улочках, что вьются вдоль канала, мутные воды которого десятилетиями впитывали секреты, как губка. Воздух здесь был густой, насыщенный коктейлем из ароматов: горьковатый дух старых книг из букинистических лавок, сладковатый флер дорогого парфюма с чьей-то запястья, вечное дыханье сырости от гранитных набережных и, конечно, острый, непередаваемый запах – старые деньги, смешанные с предательством. Город Ньюкберри, этакая миниатюрная копия Петербурга, но с привкусом провинциальной истерички, славился не столько музеями, сколько количеством ядовитых сплетен на квадратный метр. А уж если кто-то решал отойти в мир иной не по своей воле, это становилось не трагедией, а главным светским событием сезона, которое смаковали дольше и тщательнее, чем выдержанный коньяк.

Вот и на этот раз случилось нечто из ряда вон. Не какой-то там заурядный удар ножом в спину в тёмной подворотне. О, нет. Это было убийство с претензией. Со вкусом. С ароматом дорогого парфюма и парижского бульвара. Убийство, достойное пера Агаты Кристи, случись оно в ином месте и в иное время.

Жертва – Аркадий Вениаминович Лютиков, известный антиквар, коллекционер и профессиональный интриган, паук, десятилетиями плетущий свою шелковистую, липкую паутину в самом центре этого гниющего рая. Человек, который знал не просто все скелеты во всех гардеробах нашего города – он знал, какого именно портного был каждый костяк, и во сколько обошлась его последняя парадная униформа. Его нашли в его же собственном кабинете, больше похожем на музейный зал, где время, казалось, застыло в золотой ловушке витрин, – в кресле эпохи Людовика XV, обитого выцветшим шелком с золотыми лилиями.

Он сидел, откинув свою седую, ещё недавно гордую голову на гобеленовую спинку, с застывшим выражением ледяного удивления на холёном, отёкшем от хорошей жизни лице. Щёки, обычно подрумяненные коньяком и самодовольством, теперь были цвета воска. На нём был бархатный домашний костюм цвета спелой, почти черной вишни и… тапочки. Но не простые, а от самого Диор – из чёрной замши с золотыми пряжками. Это была последняя и, пожалуй, самая ироничная деталь его жизни. Смерть застала его врасплох, но он и перед ней сумел сохранить стиль, этот свой извращённый, безупречный шик.

На столе перед ним, за которым решались судьбы картин, состояний и людей, стоял пустой бокал для коньяка «снифтер», на дне которого золотистой слезой застыла последняя капля. А на персидском ковре ручной работы, с его сложным, кроваво-бордовым узором, удобно замаскировавшим несколько капель иного, более жизненного оттенка, валялась разбитая статуэтка – маленький, но весьма ценный фаянсовый амурчик XVIII века, теперь представлявший собой лишь груду раскрашенных черепков. Его улыбающееся личико было разбито вдребезги. Следов борьбы не было. Ни пылинки на полированных до зеркального блеска поверхностях мемориального стола, ни намёка на хаос среди идеально расставленных безделушек, каждая из которых стоила больше, чем годовой доход среднего обывателя. Только мёртвый денди в диоровских тапочках и разбитый бог любви у его ног. Символично, чёрт побери. Слишком символично.

Казалось, сама смерть, проникнув в этот храм изящных искусств и пороков, была вынуждена снять уличные башмаки и надеть бесшумные тапочки, дабы не нарушить торжественность момента. Но вот вопрос, который уже начинал сверлить мне мозг: сделала ли она это до того, как нанести удар, или после? Был ли это акт неуважения или, напротив, высшая форма лести?

Это предстояло выяснить мне. Но обо всём по порядку. Всё началось на следующее утро, с одного телефонного звонка, который ворвался в мою жизнь так же бесцеремонно, как иной грабитель в чужую квартиру, разорвав тишину моей неторопливой, пахнущей кофе и вчерашним днём, холостяцкой берлоги.

Глава 1. Частный детектив и его демон в юбке

Телефон звонил так, будто его пытали на дыбе. Дребезжащий, истеричный трель старого аппарата, который я в свое время вывез из комиссариата за бутылку дешевого виски, впивался в височные доли, пульсируя в унисон с моим собственным, не в меру буйным сердцебиением. Каждый новый звонок отзывался тупой болью где-то в районе правого глаза. Я лежал на потертом кожаном диване, реликвии семидесятых, в своем апартаменте-студии, что больше походил на лавку старьевщика с амбициями. Башня из книг на прикроватном столике – «Анатомия ядов» рядом с «Философией пьянства» – грозила вот-вот рухнуть, завершив начатое виски дело. Воздух был густым и спертым, пропахшим пылью, коньячным перегаром, табачным пеплом и горьким осадком былых ошибок.

Солнечный луч, пробившийся сквозь щель в шторах цвета засохшей крови, лег на пол ослепительным, безжалостным клинком, выхватывая из полумрака плавающие в воздухе пылинки и пятно на ковре – немой свидетель вчерашней одинокой битвы с демонами. Я, Егор Сергеевич Орлов, частный детектив, чья репутация имела стойкий привкус дешевого парфюма и скандала, встречал утро с привычным чувством экзистенциальной тоски и физиологического отвращения к самому себе.

Телефон не умолкал, настойчивый, как зубная боль.

– Орлов, – проскрипел я в трубку, ощущая во рту вкус медной проволоки и распада.

– Егор Сергеевич, вы ещё не испустили дух? – раздался в ответ голос, сладкий, как патока, но с явной стальной прожилкой. Голос, способный разбудить мертвого и усыпить бдительность святого. – А я уж подумала, вы отправились в гости к нашему новому клиенту. К тому, что навеки припаркован в морге.

Марина. Мой личный Цербер в чулках со швом, мой демон-хранитель с дипломом психолога и фигурой, способной вызвать церковный раскол. Двадцать шесть лет от роду, и каждый из них она прожила с интенсивностью, достойной иной целой жизни. Её рыжие волосы – не просто рыжие, это был цвет расплавленной меди и осенней лихорадки, уложенные в безупречную, гладкую волну, которую так и хотелось разрушить. Глаза – не просто «цвета морской волны», это были глубокие, холодные аквамарины, видевшие насквозь все твои жалкие тайны и низменные помыслы. Сегодня, я знал, на ней был тот самый костюм – тёмно-синий, сшитый для неё лично в какой-то таинственной ателье, облегающий её формы так, что это было почти неприлично, отчего её кожа, казалось, светилась изнутри, как перламутр.

– Марина, в моих сутках есть два священных часа, когда я официально не считаюсь трупом. С десяти утра до полудня, – проворчал я, с трудом отрывая голову от засаленной кожи дивана. – И ты, как дьявол из табакерки, выскакиваешь ровно без пяти.

– Дорогой мой шеф, ваше окно возможностей захлопывается с пугающей скоростью. Время – деньги. А у нас, между прочим, труп. Не какой-нибудь подзаборный бомж, а продукт высшей лиги. Отборный экземпляр. Я сел, и мир на мгновение поплыл.

Я заставил себя сесть, и комната на мгновение поплыла, закружилась в вихре похмельного вертиго. По стенам, заставленным книгами, поползли тени.

– Кто? И, что куда важнее, насколько толст тот кошелёк, что за ним стоит?

– Кошелёк, милый Егор, пахнет кожей крокодила и старыми деньгами. Принадлежит очаровательной вдовушке. Аркадий Вениаминович Лютиков. Тот самый антиквар, чья коллекция могла бы осчастливить пару европейских музеев. Нашли его прошлой ночью в его собственном кабинете-сейфе. Участковый, пахнущий дешевой колбасой и самодовольством, отрапортовал о «сердечной недостаточности». Но вдова, красавица Алиса, в это не верит. И хочет нанять самого проницательного детектива в городе.

– И где же он, этот герой? – поинтересовался я, наливая в граненый стакан мутноватой воды из графина, на дне которого лежал одинокий окурок.

– Я с ним разговариваю, – отрезала Марина, и в её голосе послышалась улыбка, хитрая и знающая. – Хватит изображать из себя загнанного пони, Егор Сергеевич. Вы – идеальный кандидат. Во-первых, вы ведь раскрыли то самое «дело о ядовитом зонтике», и ваше имя до сих пор с придыханием произносят в гостиных, где на стенах висят портреты предков с пустыми глазами. Во-вторых, ваша репутация сейчас напоминает помятый смокинг, а значит, вы не станете заламывать цену, сравнимую с бюджетом небольшого государства. И в-третьих, – тут она сделала театральную паузу, – вы знаете толк в старинных безделушках и… ядах. Это же ваша страсть, не так ли?

Чёрт. Она, как всегда, била точно в больную точку. Моя коллекция старинных фолиантов по токсикологии, с гравюрами, детально изображавшими предсмертные муки, была моим тайным срамом и главной страстью. Ирония судьбы – человек, травивший себя годами дешевым алкоголем, коллекционировал трактаты о тысячах способов изящно отправиться на тот свет.

– Что известно? – спросил я, и почувствовал, как по нервным окончаниям пробежался холодок – не страх, а азарт. Предвкушение охоты.

– Всё и ничего. Лютиков восседал в своем кресле, словно уснул, читая Шекспира. Рядом – осколки какой-то статуэтки. Ни следов насилия, ни намёка на взлом. Полиция, разумеется, потирает ладошки, радуясь возможности поставить галочку и забыть. Но Алиса Лютикова клянётся, что её муж был здоров, как турникмен-олимпиец, если тот, конечно, питается икрой и дышит альпийским воздухом. И ещё… – голос Марины понизился до интимного, конспиративного шёпота, – она сказала, что почувствовала, когда зашла в кабинет… «запах горького миндаля».

Миндаль. Сладковатый, обманчивый аромат цианистого калия. Старая, как мир, классика, не оставляющая шансов. Сердце моё не просто ёкнуло – оно сделало сальто назад. Это пахло уже не просто смертью от скуки или разбитого сердца. Это пахло изощренным, умным убийством. И пахло… по-настоящему интересно.

Час спустя, после тщетных попыток смыть с себя липкую паутину похмелья и экзистенциального отчаяния, я стоял на пороге особняка Лютиковых. Мой лучший, хоть и безвозвратно помятый костюм цвета хаки пахнет нафталином и былыми надеждами, а лицо, отражённое в полированной латуни дверного молотка в виде головы горгоны, напоминало ландшафт после бомбёжки.

Особняк был не просто старым – он был древним, как грех, высеченным из тёмно-багрового кирпича, впитавшего в себя сто лет дождей, сплетен и чужих слёз. Готические окна с переплётами, похожими на паутину, смотрели на меня слепыми глазами, а каменные химеры на водосточных трубах застыли в немом злорадном смехе. Он возвышался над увядающим садом, полным спутанных кустов самшита и поникших роз, как надменный аристократ, взирающий на нищего.

Дверь открыла не прислуга, а она сама. Алиса Лютикова. И мир на мгновение замер. Если Марина была воплощением огненной, острой стихии, то эта женщина была её полной противоположностью – тихим, холодным и прекрасным затмением. Высокая, почти воздушная, с платиновыми волосами, убранными в дерзкий простой пучок, из которого на шею, тонкую и изящную, выбивались две безупречные прядки. Её лицо было работой гениального скульптора – высокие скулы, прямой нос, губы естественного нежно-розового цвета, столь соблазнительные в своей незавершённой улыбке. Но главным были глаза – огромные, цвета дождливого петербургского неба, полные влажной, бездонной печали, в которой, однако, угадывалась стальная нить. Ей нельзя было дать больше двадцати пяти, но взгляд выдавал опыт, не по годам обширный. На ней было чёрное платье – простой фасон, дорогая ткань, облегавшее её тело с таким смущающим знанием анатомии, что оно было одновременно и саваном, и вечерним нарядом. Траур никогда не выглядел столь соблазнительно.

– Вы… детектив Орлов? – её голос был тихим, бархатным, с лёгкой, искусно подобранной дрожью. Шёлковый платок для слёз в миниатюре.

– К вашим услугам, – кивнул я, переступая порог в иной мир, где скорбь пахла деньгами.

Внутри запах ударил в ноздри – сложный, многослойный букет: старый воск для паркета, сладковатый ладан, призванный отгонять злых духов, и тяжёлый, густой аромат денег. Не тех, что пахнут новенькими купюрами, а старых, успевших побывать в чужих портфелях, пропитавшихся тайнами и пороком. Они витали в прохладном воздухе, оседали на золочёной лепнине в виде виноградных лоз, смотрели со стен с полотен, где тёмные глаза предков следили за каждым твоим движением.

Мы прошли в гостиную, где в позолоченном кресле, словно трон занимая, меня поджидала Марина. Её рыжая голова была склонена над планшетом, но я почувствовал её взгляд, словно укол булавки: «Ну что, повёлся, старый циник?».

– Алиса Викторовна, – начала Марина, отрываясь от экрана, её голос был деловитым и резким, как скальпель, вскрывающий эту благоговейную тишину, – будьте так добры, повторите для Егора Сергеевича всё с самого начала. И не забудьте про… тапочки. Он обожает пикантные детали.

– Тапочки? – я поднял бровь, делая вид, что это меня удивляет.

Вдова сделала паузу, её пальцы с идеальным маникюром погладили жемчужное ожерелье на шее. Грустная, почти невесомая улыбка тронула её губы.

– Аркадий был перфекционистом до мозга костей. Даже в частной жизни, в этих стенах, он был безупречен. Эти тапочки… – она чуть заметно вздохнула, – он заказывал их у личного сапожника Дома Dior в Париже. Это была его слабость. И… он был в них, когда его нашли. Это так на него похоже. И так… чудовищно неестественно.

Её рассказ был гладким, как отполированный агат. Стандартная история любви, ужина и внезапной тишины. Муж в хорошем настроении, лёгкий ужин, телевизор, затем он удалился в кабинет. Она, уставшая, ушла спать. Проснулась от гнетущей тишины, зашла и обнаружила его. Полиция. Шок.

– А запах? – встрял я мягко, не сводя с неё глаз. – Горького миндаля?

Она вздрогнула, словно от прикосновения холодного лезвия. Её серые глаза расширились, на мгновение в них мелькнул неподдельный, животный ужас.

– Да… Сладковатый, горький. Он витал в воздухе, как призрак. Но полиция… они сказали, что это могло померещиться. От горя.

– Статуэтка? Амур?

– Аркадий обожал её. Работа французского мастера, всегда стояла на столе. Я не знаю… Может, он задел её рукой, когда ему стало плохо… – она отвела взгляд, и её пальцы снова потянулись к жемчугу, сжимая его так, что костяшки побелели. Слеза, навернувшаяся на ресницу, казалась настоящей. Но в этом доме всё могло быть иллюзией.

Марина встретилась со мной взглядом и едва заметно качнула головой: «Ложь. Всё – ложь».

– Можно осмотреть кабинет? – попросил я.

Кабинет встретил нас стерильным, вымороженным молчанием. Солнечный свет, пробиваясь сквозь высокие окна, ложился на паркет холодными прямоугольниками, выхватывая из полумрака бесценный хлам, которым был устлан этот храм мамоны. Воздух был чист, смертоносный аромат миндаля выветрили. Всё было расставлено по линеечке, каждая безделушка на своём месте. Слишком идеально. Слишком чисто.

Я опустился на колени, чувствуя, как старые кости негодуют, и начал изучать паркет вокруг того самого рокового кресла. Полировка была безупречной, зеркальной. И тут мой глаз, замыленный годами и алкоголем, но не утративший охотничьего инстинкта, зацепил крошечный, не больше ногтя, обломок. Он блеснул, притаившись в щели между тёмным дубом и массивным плинтусом. Я извлёк его пинцетом. Это был не фаянс и не фарфор. Это был кусочек слоновой кости, искусно вырезанный в форме миниатюрной, ажурной ракушки. Изысканный, хрупкий, явно часть чего-то большего.

– Нашёл сокровище? – наклонилась Марина, её рыжие волосы почти коснулись моего виска, пахнули дорогим шампунем и тайной.

– Не знаю, – буркнул я. – Но это не от амура.

Я поднял взгляд, сканируя полки. Среди сокровищ одна бархатная подставка была пуста. На тёмно-синем бархате, присыпанном пылью, отчётливо виднелся силуэт – не круглый, а продолговатый, с небольшим углублением посередине, словно от основания раковины.

– Алиса Викторовна, – я повернулся к вдове, застывшей в дверях, как прекрасное приведение, – что обычно стояло здесь?

Она медленно подошла, её бледное лицо выражало лёгкую, подобающую моменту растерянность.

– О… это была шкатулка. Старинная, инкрустированная, в форме морской раковины. Аркадий приобрёл её недавно на закрытом аукционе в Венеции. Она была его новой страстью… Но куда она делась?..

Шкатулка в форме раковины. И у меня в пробирочном пакетике лежал её фрагмент. Значит, кто-то не просто разбил амура. Кто-то унёс или вскрыл шкатулку. И, возможно, именно это и стало причиной всей этой изящно подстроенной трагедии.

Я перевёл взгляд с лица вдовы – прекрасной, печальной маски, скрывающей Бога знает что, – на живое, умное лицо Марины, уже полное азарта охоты. Потом снова на зияющую пустоту бархатной подставки.

Дело начинало обретать не просто вкус, а сложный, многослойный аромат. И пахло оно отнюдь не миндалём. Пахло старым предательством, дорогими духами, женской ложью и холодной сталью. Кто-то в этом доме сыграл в очень изощрённую игру, прикрывшись телом стареющего коллекционера. И я начинал подозревать, что игроков здесь было куда больше, а ставки – неизмеримо выше, чем я мог предположить.

Игра, чёрт возьми, началась. И я уже чувствовал её сладкий, ядовитый привкус на языке.

Глава 2. Покойник, его вдова и её невыносимая лёгкость бытия

Особняк Лютикова не просто молчал – он затаил дыхание. Молчание здесь было не отсутствием звука, а отдельной, давящей субстанцией, густой, как сироп, и холодной, как мрамор надгробий. Казалось, стены, насквозь пропитанные ароматами выдержанного коньяка, дорогих сигар и чужих, тщательно похороненных секретов, вот-вот сорвутся в шепот. Но они хранили ледяное молчание, как подневольные свидетели, купленные за бесценок. Моя находка – тот самый крошечный, порочный осколок слоновой кости – лежала в прозрачном пакетике и жгла мне карман, словно раскалённый уголёк. Это был ключ. Пока ещё не от двери, но от одной из многочисленных потайных щелей в этой стене лжи.

Алиса Лютикова скользнула перед нами обратно в гостиную, где из зева исполинского камина, больше похожего на врата в преисподнюю, пахло холодным пеплом и тлением былых огней. Она двигалась с той самой потусторонней грацией, какая бывает у балерин или опытных отравительниц, её чёрное платье, сшитое, по всей видимости, из самой тьмы, лишь шелестело о ворс персидского ковра, чьи витиеватые, кроваво-бордовые узоры клубились под ногами, словно спирали безумия.

– Выпьете? – её голос прозвучал как удар хрустального колокольчика о мраморный пол – звонко, но с трещиной. – Коньяк был… страстью моего мужа.

«И, судя по всему, его палачом», – пронеслось у меня в голове, но вслух я лишь вежливо пробормотал: «В такую гробовую рань? Пожалуй, я предпочту кофе. Если не затруднит».

Марина, устроившись в громоздком кресле, напоминавшем трон османского султана, уже запустила свои щупальца в цифровой океан, скользя пальцами по экрану планшета. Её рыжие волосы, настоящее пламенное заблуждение, яростно контрастировали с удушающей, сумрачной роскошью комнаты. Она впитывала всё: слова, паузы, нервный вздох, дрожь ресниц – всё было для неё данными для ввода.

– Алиса Викторовна, – начала Марина, не отрывая взгляда от вдовы, – давайте отбросим светские условности. Полиция поставила жирный крест. Что, кроме этого запаха, заставляет вас сомневаться в их… компетенции?

Вдова опустилась на диван, обтянутый тёмно-бордовым бархатом, в который, казалось, впитались тени всех когда-то произнесённых здесь слов. Её движения были отточены до автоматизма, будто она репетировала эту роль перед зеркалом долгими ночами. Она сплела тонкие, почти прозрачные пальцы – пальцы пианистки или аристократической воровки, – и огромный сапфир в её кольце вспыхнул тёмным, зловещим огнём, как глубинное море, хранящее свои тайны.

– Аркадий… был рабом режима, – начала она, глядя сквозь нас, в какую-то точку на стене, где висел портрет её покойного мужа кисти какого-то модного мазилы. – Точность швейцарского хронометра. Спать – в одиннадцать. Подъём – в семь. Никаких проблем с сердцем. Он боялся врачей панически, но раз в год летал в Цюрих, словно на исповедь, и возвращался с заключением, чистым, как слеза младенца. Последнее было три месяца назад. Идеально. А этот запах… – она содрогнулась, и это содрогание показалось настолько подлинным, что стало подозрительным, – я не сошла с ума. Он был.

– А что вы скажете о статуэтке? И об исчезнувшей шкатулке? – встрял я, демонстративно доставая пакетик с осколком. – Вы абсолютно уверены, что не заметили её пропажи сразу?

Её серые глаза, всего секунду назад наполненные влажной дымкой, метнулись на меня, и в их глубине, как лезвие кинжала из-под складок шелка, блеснуло нечто жёсткое, расчётливое, абсолютно чуждое горю.

– В тот вечер… перед тем, как уйти, я зашла к нему пожелать спокойной ночи. Шкатулка была на месте. Я помню это совершенно отчётливо, потому что свет от настольной лампы падал на неё, и перламутр играл, как лунная дорожка… Она была омерзительно прекрасна.

– И что же хранилось внутри? – вкрадчиво спросила Марина, её голос приобрёл медовые, интимные обертоны, которыми так удобно буравить чужие защиты.

Алиса сделала паузу, и я уловил, как под идеальной линией её челюсти напряглась тонкая мышца. Знак. Маленькая, но предательская трещина в фасаде.

– Я не знаю. Аркадий никогда не допускал меня в эту свою маленькую тайну. Говорил, что некоторые вещи должны оставаться за закрытыми дверями. Даже между супругами.

Слишком много закрытых дверей для одного дома. Покойник со своими тайниками, исчезнувшая шкатулка, разбитый бог любви… и вдова, от которой пахло не слезами, а дорогим парфюмом с нотами ночного жасмина и чего-то тёплого, кожного, животного, сродни запаху постели после страстной ночи.

Кофе внесла женщина, чьё присутствие было таким же неотъемлемым атрибутом этого дома, как и запах смерти. Немолодая, с лицом, иссечённым морщинами, словно картой всех пережитых здесь трагедий, и облачённая в строгое серое платье, напоминающее монашескую рясу. Она расставила фарфоровые чашки с таким видом, будто совершала погребальный обряд. Её имя – Гликерия – прозвучало сухо и коротко, как щелчок замка.

Пока мы пили кофе – густой, как жидкая тьма, и горький, как правда, – я решил нанести удар с другой стороны.

– Алиса Викторовна, простите за бестактность, но… круг общения вашего мужа? Враги? Крупные долги? Может, недавние сделки, которые пахли скандалом крепче, чем этот ваш миндаль? Кто-то, кто мог бы желать ему… не просто смерти, а исчезновения именно той шкатулки?

Улыбка, тронувшая её идеальные губы, была шедевром сценарного мастерства – до краёв наполненной печальной мудростью и фатальным принятием. Казалось, она черпала вдохновение в трагедиях древнегреческих героинь.

– Егор Сергеевич, мой муж был не просто антикваром. Он был хищником, коллекционирующим вымерших динозавров в мире, где все давно превратились в ящерок. Его жизнь – это перманентный конфликт, дуэль на шпагах из слоновой кости. Каждый лот в этих витринах, – её изящный жест очертил пространство, полное мёртвого блеска, – кем-то неистово желаем. За каждый заплачено не только деньгами, но и… чьими-то сломанными судьбами. Он был блестяще беспощаден в сделках. Обонял слабость за версту. Но чтобы кто-то возжелал его убить… – она сделала театральную паузу, дав этим словам повиснуть в воздухе, и отхлебнула кофе. Её губы, полные, мягкие, с едва заметным перламутровым блеском, прикоснулись к фарфору, и мне показалось, что это единственное подлинное прикосновение ко всему, что происходило в этом доме. Прикосновение к чему-то реальному, пусть и к чашке.

Внезапно тишину, густую, как кисель, разрезали шаги – отрывистые, чёткие, властные. Звук дорогих кожаных ботинок по дубовому паркету, не скрывающий, а подчёркивающий своё право на вторжение. Дверь в гостиную распахнулась без предупреждения, и в проёме возник мужчина. Высокий, с плечами регбиста, узкими бёдрами и осанкой, выдававшей либо военного, либо олигарха. Лет сорока пяти, с лицом, высеченным из гранита резкими, несуетливыми чертами, с упрямым, тяжёлым подбородком. Его волосы с благородной проседью были коротко стрижены, а взгляд холодных, как январская Нева, голубых глаз мгновенно оценил обстановку, вынес вердикт мне – «мусор», а на Марине задержался с откровенным, почти физиологическим интересом, словно он прикидывал, как эта дорогая вещица будет смотреться в его личной коллекции.

– Алиса, я услышал голоса… – он оборвал фразу, увидев нас. – Я не знал, что у тебя гости.

– Дмитрий, – Алиса заметно напряглась, и её пальцы снова сжали сапфир, – это детектив Орлов и его помощница, Марина. Они… помогают мне разобраться в некоторых деталях.