Покойник в тапочках от Dior
- -
- 100%
- +
– Разобраться? – мужчина изогнул изящную бровь. – Я был уверен, всё предельно ясно. Сердце. У Аркадия всегда был мотор с дефектом, он просто тщательно это скрывал, как и всё остальное.
– Дмитрий Волков, – отрезал он, кивнув мне с той брезгливой вежливостью, что хуже прямого оскорбления. – Друг семьи. И партнёр покойного в нескольких… начинаниях.
Его рукопожатие было сухим, твёрдым, с отточенным, чуть избыточным давлением, демонстрирующим силу. От него пахло дорогим древесным одеколоном, кожей сиденья личного автомобиля и несомненной, непреклонной властью. Становилось ясно – этот человек привык не просить, а брать. И смерть Лютикова была для него не утратой, а досадным административным сбоем, который нужно было быстро устранить.
– Господин Волков, – встряла Марина, сияя стерильной, ослепительной улыбкой, за которой скрывалась сталь. – А вы присутствовали в особняке в тот вечер?
Волков нахмурился, и его взгляд стал ещё холоднее.
– Нет. У нас с Аркадием была деловая встреча днём. Вечером я был на другом конце города, на ужине, который легко подтвердить. Проверьте, если ваша профессия обязывает вас к подобным вещам. – Его тон не оставлял сомнений: проверка его алиби приравнивалась к святотатству.
Он повернулся к Алисе, и в его взгляде, в лёгком наклоне головы, проступила та самая, отточенная годами близость, что прошибает любые условности. Фальшивые или настоящие – вот в чём вопрос.
– Алиса, дорогая, тебе не стоит так истязать себя. Всё кончено. Теперь нужно думать о будущем. О нашем будущем.
И в этих словах, в этом интимном тоне, было столько права собственности, что не оставалось сомнений – «старый друг семьи» давно и прочно занял место в сердце и, вероятно, в постели молодой жены. А классический любовный треугольник – самая древняя и надёжная пружина для убийства. Особенно когда одна из вершин начинает мешать геометрии счастья.
Волков, пробыв ровно столько, чтобы продемонстрировать своё главенство, удалился, бросив на нас с Мариной последний, обещающий взгляд. После его ухода гостиная погрузилась в гнетущую тишину, будто выдохнув с облегчением.
– Влиятельный покровитель, – констатировала Марина, не отрываясь от экрана, где она, я был уверен, уже пробивала его через все мыслимые и немыслимые базы. – И он явно к вам не равнодушен, Алиса Викторовна.
Та покраснела. Нежный, девичий румянец затопил её щёки, и это было первое искреннее, не пропущенное через фильтр скорби, проявление эмоций. Неловкость? Стыд? Или тайная страсть?
– Дмитрий… он всегда был нашей опорой. И для Аркадия, и для меня, – прошептала она, и в этом «нашей» слышалось что-то безвозвратно утраченное.
«И теперь эта опора стала исключительно вашей, дорогая. Надеюсь, она не обрушится вам на голову», – ядовито подумал я.
Мы закончили кофе, чей вкус теперь отдавал горечью чужих тайн, и, получив контакты, покинули особняк. За тяжелой дверью мир снова зашумел, запахло свободой и надвигающимся, очищающим дождём. Я сделал глубокий вдох, вымывая из лёгких запах ладана и лжи.
– Ну что, шеф? – Марина закурила тонкую сигарету, и ветер играл её огненными волосами. – Банальная история? Ревнивый любовник, убирающий мешающего мужа с пути к телу, сердцу и капиталам?
– Слишком примитивно, – я помотал головой, доставая пакетик с обломком. Он лежал на ладони, беззащитный и многоречивый. – Слишком пахнет дешёвым романом. А здесь пахнет миндалём, пропавшей шкатулкой и чем-то ещё.
– Чем? – в её глазах вспыхнули любопытные огоньки.
– Страхом. Глубинным, животным. Ты не видела? Алиса не просто играет вдову. Она заперта в клетке собственного ужаса. Не перед смертью мужа, а перед чем-то другим. И этот Волков… он не просто партнёр или любовник. Он что-то знает. Или чего-то боится сам.
– Знает, что было в шкатулке? – предположила Марина, выпуская дым колечком в сырой воздух.
– Возможно. Или знает, что будет, если это «что-то» попадёт не в те руки. – Я подбросил пакетик, и крошечная ракушка кувыркнулась в прозрачной ловушке. – Нам нужен специалист. Не просто искусствовед, а алхимик, который читает историю по царапинам на кости и шепчу перламутра.
Марина ухмыльнулась, и в её улыбке было что-то дьявольское.
– У меня как раз есть на примете один тип. Гений и пьяница. Живёт в логове на территории старой ликёро-водочной фабрики. Считает, что каждая вещь имеет душу, а чаще – кровавую историю. Он будет в восторге от нашего визита.
– Тогда в путь, – сказал я, чувствуя, как знакомый азарт начинает жечь жилы, разгоняя остатки вчерашнего отравления. – Но сначала заедем ко мне. Нужно сменить пиджак. Этот начинает впитывать чужие грехи, а они, знаешь ли, плохо сочетаются с моими собственными.
Дождь, собиравшийся всё это время, наконец обрушился на город, застилая его серой, стучащей пеленой. Город Ньюкберри замер, приглушённый и податливый. А я знал одно: смерть Аркадия Лютикова в его диоровских тапочках была лишь увертюрой. Следующий акт обещал быть куда более грязным, кровавым и цинично ироничным. В конце концов, какая разница, в чём ты встретил свой конец? Важно, какой хаос ты оставил после себя. А Лютиков оставил после себя гремучую смесь из страсти, алчности, высокого искусства и низменного яда.
И мне, Егору Орлову, частному детективу с подмоченной репутацией и щемящей пустотой в карманах, предстояло в этом хаосе либо найти истину, либо окончательно в нём потонуть. Шансы, как всегда, были пятьдесят на пятьдесят.
Глава 3. Гений, черти и шкатулка Пандоры
Мастерская Леонида Фарнсворта ютилась там, где город Ньюкберри окончательно сдавался, переходя в царство ржавых теней, разбитых стёкол и призраков ушедшей индустриальной эпохи. Заброшенная ткацкая фабрика «Красный Октябрь» – ирония судьбы, чёрт побери, – высилась подобного гигантскому, изъеденному проказой и временем зверю, вперяя в свинцовое небо сотни пустых, слепых глазниц. Хлёсткий осенний дождь, наконец-то обрушившийся на город, превратил подъездную дорогу в месиво из жирной грязи, осколков кирпича и горькой ностальгии.
Я припарковал свою «Волгу» ГАЗ-24, пятнистую, как шкура заболевшего леопарда, и с тоской посмотрел на хлюпающее месиво, в котором без следа утонул бы не только котёнок, но и неосторожный детектив, не рассчитавший сил.
– Ты абсолютно уверена, что твой гений – не серийный маньяк, коллекционирующий скелеты любопытных посетителей? – пробурчал я, глядя, как Марина с невозмутимым видом поправляет капюшон своего плаща цвета спелой, почти черной вишни.
– О, он стопроцентный маньяк, – весело парировала она, и в её глазах вспыхнули озорные огоньки. – Но только в области механики и прикладного искусства. Его сознание – это викторианский лабиринт с ловушками, и я слышала, что несколько когнитивных психологов, пытавшихся его картографировать, теперь тихо радуются жизни в уютных палатах с мягкими стенами. Но он единственный, кто сможет прочесть историю вашего кусочка кости, как открытую книгу.
Мы пробрались внутрь через разваленный проём, где когда-то висела массивная дверь. Внутри нас окутал воздух, густой и спёртый: запах влажной пыли, прогорклого машинного масла, озона от искрящей где-то проводки и ещё чего-то неуловимого – стойкого аромата одиночества и неукротимой, всепоглощающей идеи. Пространство фабрики было огромным, собором тьмы, где колоннами стояли станки-призраки, а высокий потолок терялся в тенях. Мрак кое-где пронзали причудливые лучи света из непонятных источников – то ли от самодельных светильников, то ли от дыр в крыше. В воздухе висело негромкое, навязчивое жужжание, поскрипывание и щелчки, будто фабрика-призрак, не в силах смириться со смертью, всё ещё продолжала свою бессмысленную работу в мире теней.
И там, в самом сердце этого царства хаоса, сиял один-единственный оазис разума. Огромный стол, грудастый, как старый броненосец, был завален кипами пожелтевших чертежей, искрящимися микросхемами, дымящимися паяльниками и частями каких-то невероятных, футуристических механизмов. А за столом, освещённый зелёным светом настольной лампы с абажуром из потемневшей, покрытой патиной бронзы, сидел он.
Леонид Фарнсворт. Лет пятьдесят, но выглядел он на все сто, и все сто – прожитыми в бешеном темпе. Его длинные, седые, похожие на паутину волосы были собраны в неопрятный хвост, из которого выбивались непокорные пряди, торчащие во все стороны, словно лучи одуванчика, попавшего в бурю. Очки в толстой, роговой оправе съехали на кончик длинного, испещрённого морщинами носа, за которым прятались пронзительные, невероятно живые и молодые глаза цвета весеннего неба после грозы. Он был облачён в заляпанный маслами, кислотными пятнами и следами вчерашнего ужина халат, под которым виднелась клетчатая фланелевая рубашка. Его руки – длинные, с тонкими, почти пианистическими пальцами, изуродованными старыми шрамами, свежими ожогами и въевшейся грязью – с невероятной нежностью перебирали крошечную, блестящую шестерёнку.
– Марина! Богиня хаоса и прекрасного безумия! – его голос скрипел, как несмазанные шестерёнки в старом механизме, но был полон искренней, почти детской радости. – Принесла мне новую игрушку, чтобы порадовать старика?
– Нечто куда более увлекательное, Леонид, – одарила его своей самой ослепительной улыбкой Марина, подходя и с лёгкостью целуя в щёку. – Настоящую загадку. Пасьянс из кости и смерти.
Фарнсворт перевёл свой пронзительный взгляд на меня. Его глаза, увеличенные стёклами очков, сузились, сканируя, оценивая, словно разбирая на составляющие.
– А этот господин? Ваш телохранитель? Или… источник неприятностей? От него пахнет старыми книгами, дешёвым виски и неразрешёнными дилеммами. Очень специфический букет.
– Егор Орлов. Частный детектив, – буркнул я, чувствуя себя неловко, как гимназист на экзамене у сумасшедшего, но гениального профессора.
– Детектив! – Фарнсворт фыркнул, и его усы задрожали. – Ищете улики? Преступников? Какая потрясающая, трогательная банальность! Истинные же преступления, молодой человек, совершаются против гармонии, против самой механики мироздания! Вот, смотрите! – Он ткнул обожжённым пальцем в хитрый латунный механизм, похожий на внутренности редкого насекомого. – Это – душа, нет, сердце музыкальной шкатулки, рождённой в 1893 году в мастерской Жюля Брукмана! И знаете, что сделал какой-то бездарный вандал? Залил в её тончайшие каналы сургуч! Это ли не самое чудовищное преступление против красоты?!
Я молча, как полагается в храме, достал из внутреннего кармана пиджака прозрачный доказательственный пакетик и положил его на единственный свободный пятачок стола, по соседству с аккуратно выбеленным черепом какого-то мелкого грызуна, исполнявшего роль пресс-папье.
Фарнсворт умолк. Его болтовня оборвалась на полуслове. Взгляд, острый и цепкий, прилип к крошечному фрагменту. Он снял очки, протёр их запачканным в масле подолом халата, снова водрузил на нос и, достав из недр своего рабочего облачения лупу с мощной подсветкой, склонился над находкой, почти касаясь её носом.
Тишина длилась минуту, потом другую. Внутри этого царства мастера было слышно только, как завывает ветер в гигантских трубах, с потолка капает вода, отбивая ритм абсурдного танго, и тихо поёт в своих проводах электричество.
– О… – наконец прошептал он, и его голос дрогнул. – О-о-о… Боже мой. Да вы принесли мне… не просто обломок. Вы принесли мне слово из целой поэмы, написанной смертью и искусством.
– Вы можете что-то сказать? – нетерпеливо выдохнула Марина, её пальцы сжимали край стола, выдавая внутреннее напряжение.
– Тихо! – рявкнул Фарнсворт, не отрывая взгляда от лупы. – Я веду диалог с гением минувших эпох… Это… это не просто кусок кости. Это фрагмент сложнейшего механизма. Видите резьбу? Она не декоративная. Это… зубцы. Часть миниатюрного передаточного механизма. Слоновая кость, работа высочайшего класса. Чувствуется рука французского мастера. Конец XVIII – начало XIX века. Невероятно тонко, чертовски изящно.
– Это от шкатулки? – уточнил я, чувствуя, как в груди замирает предвкушение.
– От шкатулки? – Фарнсворт фыркнул, и в этом звуке было столько презрения, что им можно было бы отравиться. – Детектив, вы потрясающий профан! Это не от «шкатулки». Это от механической табакерки-головоломки, табакерка с секретом. Редчайший, дьявольски сложный артефакт! Их создавали для… ну, для избранных, – он многозначительно поднял бровь, – для хранения вещей, которые лучше бы никогда не видеть солнечного света. Секретных договоров, ядов, планов переворотов, ключей от альковов королев… Открывалась она не просто щелчком. Требовалась последовательность. Надавить здесь, провернуть там, сдвинуть этот рычажок… А иначе…
– А иначе? – не удержалась Марина, её голос стал тише, почти шёпотом.
– А иначе срабатывала встроенная защита. Либо механизм навеки запирался, хороня секрет в своём чреве, либо… содержимое приходило в негодность. Струйка кислоты, например, растворяющая документ. Или поддельное дно выдвигалось, а настоящее, с тайником, оставалось недвижимым. Эта штука, – он почти с нежностью ткнул длинным пальцем в обломок, – это часть внутреннего замкового механизма. Её не аккуратно вскрыли. Её сломали. Грубой силой. Варвары! Филистимляне!
Мир вокруг меня поплыл, закружился в вихре новых вопросов. Механическая табакерка-головоломка. Не просто изящная безделушка. Значит, кто-то ворвался в кабинет Лютикова с чёткой целью. Искал нечто конкретное, нечто, спрятанное так надёжно, что пришлось крушить уникальный антиквариат, не считаясь с его ценностью.
– Можно ли восстановить, как она выглядела? – спросил я, чувствуя, как кровь с новой силой застучала в висках.
– По этому огрызку? – Фарнсворт язвительно усмехнулся, и его усы затряслись. – Вы просите меня по обломку когтя воссоздать портрет саблезубого тигра, его повадки и меню на последний ужин. Но… – он воздел палец, и его глаза, горящие синим огнём за стёклами очков, метнули на меня искру чистого, неудержимого азарта. – Но я могу совершить попытку. У меня есть… кое-какие фолианты. Оставьте мне этот осколок на ночь. И ваши телефоны. Если мои чертята что-нибудь откопают…
– Чертята? – переспросил я, почувствовав лёгкий холодок вдоль позвоночника.
– Да вон же они! – Фарнсворт махнул рукой в густой полумрак за пределами круга света.
И лишь теперь я разглядел, что в глубине мастерской, среди груд металлолома и проводов, копошились, щёлкали реле и что-то паяли три… создания. Ростом не более метра, собранные из блестящей латуни, полированного дерева и тусклой стали, с фотоэлементами вместо глаз и щупальцами-манипуляторами. Они издавали тихое, похожее на стрекот механическое жужжание и переговаривались между собой писками и щелчками, словно настоящая инфернальная канцелярия.
– Мои верные ассистенты, – с отеческой гордостью произнёс Фарнсворт. – Абаддон, Вельзевул и Асмодей. Да, черти. Но работники от бога.
Мы оставили его в его безумном царстве, склонившимся над пожелтевшими чертежами и что-то бормочущим своим механическим «помощникам». На улице дождь лил с такой силой, будто хотел смыть город в канализацию. Мы промокли до нитки, едва добежав до машины, и теперь в салоне пахло мокрой шерстью, хотя никаких собак у меня не водилось – это был запах старого салона, влажной одежды и лёгкой паники.
Марина, сбросив плащ, оказалась в том самом облегающем тёмно-синем платье, которое теперь, прилипнув к коже, откровенно обрисовывало каждую линию, каждую округлость её тела. Капли дождя, словно крошечные бриллианты, застряли в её огненно-рыжих волосах, и когда она повернула голову, они рассыпались по коже, оставляя влажные следы на шее и декольте.
– Ну что, шеф? – она повернулась ко мне, и в тесном, наполненном паром от дыхания салоне её близость стала вдруг осязаемой, почти физически давящей. Тёплый, влажный воздух между нами казался густым и сладким. – Табакерка-головоломка. Значит, кто-то искал нечто чрезвычайно важное. И, весьма вероятно, нашёл.
– И, весьма вероятно, это «нечто» и стало причиной смерти Лютикова, – мрачно добавил я, с силой поворачивая ключ зажигания. – Может, он застал вора с поличным? Или… может, он сам пытался её вскрыть впервые и что-то пошло не так? Сработала та самая защита?
– Яд? – предположила Марина, и её глаза расширились, в них отразилась та же догадка, что сверлила и мой мозг. – Представь: изящная табакерка с потайным отделением для яда. Он её вскрывает, ошибается в последовательности, ломает хрупкий механизм, и… облачко цианистого пара бьёт ему прямо в лицо. Отсюда и запах миндаля в кабинете.
Мысли в моей голове закрутились в адском карусельном вихре, высекая искры из осколков фактов и домыслов. Версия с табакеркой обретала зловещую, отточенную логику. Но это порождало новые, ещё более тёмные вопросы. Кто, чёрт возьми, унёс сам механизм, этот изящный саркофаг для тайны? Что в нём хранилось, помимо призрака яда? И какое место в этом абсурдном балете занимал разбитый амур, этот крылатый свидетель?
– Нам нужен Волков, – прорычал я, выезжая на пустынную, промокшую насквозь трассу, где фары выхватывали из тьмы лишь блестящие от дождя асфальт и ощетинившиеся обочины. – Нужно вскрыть его, как консервную банку. Узнать, в курсе ли он был насчёт табакерки. И копнуть его «утешения» поглубже, до самого гнилого дна.
– Думаешь, он наш человек? – Марина повернулась ко мне, и в свете приборной панели её лицо было похоже на маску из света и теней. – Ревнивый любовник, который в перерывах между постельными утехами решил прихватить антикварный раритет?
– Не знаю, – честно ответил я, сжимая руль, кожа которого была холодной и влажной, как кожа утопленника. – Но он ведёт себя с той наглой уверенностью, которая бывает либо у невиновного идиота, либо у очень умного убийцы, который уже придумал алиби на три года вперёд. И его «поддержка» вдовы слишком стремительна, слишком… аппетитна.
Дождь яростно барабанил по крыше, превращая салон в изолированную капсулу, звуконепроницаемый кокон, где наши голоса и дыхание казались неестественно громкими. Марина откинула голову на подголовник, обнажив длинную, изящную линию шеи, по которой медленно скатывалась капля воды, исчезая в тенях декольте. Её рыжие ресницы, потемневшие от влаги, лежали на щеках, как мокрый шёлк. Я смотрел на уходящую вперёд мокрую ленту асфальта, но боковым зрением видел её профиль – острый, как клинок, подбородок, чувственный, слегка приоткрытый рот, упрямый изгиб бровей, за которым скрывался ум, способный на самые рискованные и блестящие комбинации.
– Знаешь, Егор, – её голос прозвучал тихо, почти призрачно, нарушая гипнотический ритм дождя. – Иногда мне кажется, что ты – единственный трезвый человек в этом городе сумасшедших актёров. Все они играют выдуманные роли – безутешная вдова, преданный друг, эксцентричный гений. А ты… ты просто пытаешься собрать рассыпавшийся пазл, который никто, в глубине души, не хочет видеть целым.
Её слова, оброненные с непривычной, почти уязвимой интонацией, пронзили меня глубже, чем следовало. В них слышалась странная, не свойственная ей нежность, замешанная на общей усталости от этой паутины лжи. Я почувствовал внезапный, острый, почти физический импульс – резко дернуть руль, заглушить мотор в этом кромешном мраке, повернуться к ней, схватить её за плечи и… Но я не сделал этого. Потому что в этот самый миг, как по заказу какого-то злобного режиссёра, оглушительно зазвонил мой телефон. На дисплее, ярком и безжалостном, светилась лаконичная, леденящая душу надпись:
«НЕИЗВЕСТНЫЙ АБОНЕНТ».
Я с силой тыкнул кнопку громкой связи, и салон наполнился шипением эфира.
– Орлов, – бросил я в микрофон.
В ответ донеслось лишь тяжёлое, хриплое дыхание, а затем – шёпот. Тихий, срывающийся, настолько пропитанный голым, животным ужасом, что мурашки поползли по моей спине ледяными сталактитами.
– Детектив… Это Гликерия… Экономка… Ради Бога… Оставьте это дело… Он… он всё видит. Он вас найдёт. Он всех найдёт… Она… она не та, за кого себя выдаёт… Амур… смотрите на амура… В глазах… в глазах…
Раздался глухой, костяной удар, словно череп ударился о мраморный пол, и на этом – оглушительная, всепоглощающая тишина. Связь мертвенно оборвалась.
Я резко, почти инстинктивно, вывернул руль и замер на обочине, в кромешной тьме, под аккомпанемент все того же безразличного ливня. Сердце колотилось в груди с такой силой, что, казалось, вот-вот вырвется наружу. Марина сидела, вцепившись пальцами в кожаную обивку сиденья, её глаза были огромными, в них читался тот же леденящий ужас.
– Гликерия, – выдохнула она, и её голос дрогнул. – Её… её ударили. Прямо во время разговора.
Я уставился в непроглядную тьму за лобовым стеклом, на залитое дождем шоссе, ведущее в никуда. Кто-то только что совершил роковую ошибку. Кто-то смертельно напуганный и оттого смертельно опасный показал свои клыки, почуяв угрозу.
Они думали, что мы просто играем в детектив, терпеливо складывая пазл. Но они не понимали одной простой вещи – я люто ненавижу, когда чужие пазлы складываются в картину с моим собственным, бездыханным телом в самом центре.
Дело перестало быть интеллектуальным упражнением. Оно превращалось в триллер. И я чувствовал своим детективным нюхом, пропитанным дешёвым виски и дорогим цианидом, что самый острый, самый кровавый момент был ещё впереди. И пахнуть он будет не миндалём, а порохом, свежей кровью и страхом тех, кто сейчас чувствует себя в безопасности.
Глава 4. Ночной визит и тайна разбитого Амура
Дождь не просто хлестал – он яростно бил в лобовое стекло, как будто сама природа пыталась остановить нас, смыть с лица города. Мир за стеклом превратился в акварельный кошмар, где тёмные массы зданий расплывались, а огни фонарей превращались в ядовитые, размазанные пятна. Слова Гликерии, её предсмертный, перекошенный ужасом шёпот, висели в салоне машины густым, ядовитым туманом, отравляя каждый вдох.
«Он всё знает… Она не та, за кого себя выдаёт… Амур… смотрите на амура…»
Я с силой вывернул руль, и «Волгу» занесло на скользком асфальте, колеса на мгновение потеряли сцепление с мокрой смертью под ними. Грязные брызги из-под колёс взметнулись тёмным веером, хлестнув по кузову. Мотор взревел протестующим, надорванным воплем, но послушно рванул вперёд.
– В особняк? – голос Марины был сдержанным и острым, как лезвие. Вся её предыдущая, почти интимная расслабленность испарилась, уступив место холодной, хищной концентрации. Её пальцы, с идеальным маникюром, впились в кожаную обивку сиденья так, что побелели костяшки. В мерцающем свете проезжающих фонарей её лицо казалось высеченным из бледного мрамора – прекрасным, неумолимым и бесстрастным.
– Нет. Сначала ко мне, – отрезал я, резко меняя полосу и заставляя сигналить какую-то иномарку. – Если за нами уже вьются тени, мы не должны вести их прямиком к тому, что осталось от Гликерии. И мне нужно кое-что проверить в своей берлоге. Там есть кое-какие… специализированные книги.
Моя квартира встретила нас гнетущей темнотой и запахом – стойкой смесью одиночества, старой бумаги и пыли, настоянной на воспоминаниях о прошлых провалах. Я щёлкнул выключателем, и жёлтый, продавленный свет от старой лампы под абажуром цвета увядшей зелени залил комнату, отбрасывая на стены причудливые, пляшущие тени. Они ложились на груды книг, на беспорядочно расставленную мебель, создавая ощущение, будто мы вошли в логово какого-то учёного маньяка. Я скинул с себя мокрый, отяжелевший пиджак, пахнущий дождём и страхом, и швырнул его на спинку потрёпанного кожаного кресла. Без лишних слов я направился к заветному стеллажу – тому самому, где между трактатами по токсикологии с иллюстрациями, от которых стынет кровь, стояли потрёпанные тома по истории искусств и каталоги антикварных парижских аукционов.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.