Невеста под замком

I

Комната ювелира Руперта, который, разлегшись на софе, курит табак. У окна сидит племянница его Розина и шьет в пяльцах.

Руперт. Правду сказать, племянница, хотя тебе исполнилось уже двадцать лет, но ты все еще не довольно разумна. Как можно почтенное звание ювелира ставить на ряду с простым званием колбасника или трубочиста? Будь тебе известно, что более тридцати лет назад, как начал я каждый воскресный день, бывая в кирке, приносить господу богу благодарственные молитвы, за то, во-первых, что он сотворил меня немцем, во-вторых, что судил быть мне ювелиром, а не кем-нибудь другим, в-третьих, что соблаговолил даровать мне возможность рассуждать здраво о политике! Видишь ли, сколько во мне одном высоких преимуществ, а ты неразумная…

Розина. Оставьте меня при моем неразумии, и это мне будет очень приятно, ибо вы вместе с тем оставите смешное желание – иметь меня своею женою. Посудите сами – мне только двадцать лет!

Руперт. Тем лучше! и мне не менее пятидесяти. Посуди ж, какая милая пара! я тридцатью годами тебя старее, а потому в тридцать раз умнее. Что этого лучше?

Розина. Не может быть хуже! я – по вашим же словам, – выхожу глупее вас в тридцать раз. Что ж вам со мною делать?

Руперт. Это уж не твоя забота!

Розина. Вы очень бережливы, а я чрезмерно расточительна.

Руперт. Мой долг будет и тебя научать бережливости.

Розина. Я совсем не пойму вашего учения.

Руперт. Я немец, следственно самое терпеливое животное. Как посидишь у меня день-другой на хлебе и на воде, так на третий с особенным вкусом покушаешь румфордского супу.

Розина. Но если вы такой заклятый немец, то для чего не жалуете вашего биргер-клуба?

Руперт. Терпеть не могу! там столько повес обоего пола, что совершенно нельзя заняться политическим разговором. Есть, правда, и там изрядные политики, как то: каретник Ульрих, столяр Бертольд, шорник Фабиан и некоторые другие почтенные люди, но зато превеликая пропасть бухгалтеров с контор здешних купцов и погребщиков, так что размигнуться с ними нельзя. Они-то лютые мои злодеи! в политике сущие невежды, и ни о чем не говорят, кроме похабства, ничего не делают, кроме волокитств разного рода. Сколько невест перебили у меня эти проклятые!

Розина. Позвольте спросить, дядюшка, как будет по вашей политике: если мне запрещается кого-нибудь любить, то позволяется ли в то же время другого не любить?

Руперт. Здравая политика отнюдь тому не противится. Люби, кого хочешь, а повинуйся, кому должно.

Розина. Согласна! вы получили от отца моего при кончине наличными деньгами тридцать тысяч рублей моего приданого. В этом вы не отопретесь, ибо есть свидетели. Возвратите мне мои деньги и женитесь, на ком угодно, а я за вас ни за что не пойду, потому что не люблю политиков.

Руперт. Разве я просил, чтоб ты меня любила? Довольно и того, что будешь моею же-ной и исполнять мою волю. Любовь в женитьбе – дело постороннее.

Розина. А для меня весьма не постороннее. Чтобы вам сделать ответ однажды навсегда, скажу, что я давно уже влюблена, и не в вас, дражайший дядюшка!

Руперт. А мне какая до того надобность? Я сказал уже: люби, кого хочешь, а будь послушна мне! добрый немец в таких случаях великодушнее самого великодушного из всех народов в свете. Лишнего я не требую! Ты не хочешь иметь меня мужем, – дельно! но я хочу иметь тебя женою, – законы этому не противятся, и ты, по завещанию покойного моего брата, а твоего отца, непосредственно зависишь от моего произвола. Итак, было б тебе известно, что завтрашний день ты будешь моею любезною женою!

Розина. Скорей утоплюсь в Мойке![1]

Руперт. О! в таком случае и пастор венчать не станет. Немецкие духовные все вообще преразумные люди. Если ж не утопишься, то будешь за мною.

Розина. Так не хочу же умирать назло вам. Буду жить, и – не вашею женою.

Руперт. Пустяки! и не приметишь, как обвенчают!

Розина. Но что вам приятности, если я на первом бале в биргер-клубе встречусь с моим любовником, и…

Руперт. Этого-то не будет, потому что ты никогда не будешь в клубе. А хотя бы и случилось, так разве я первый буду из политиков, которого жена обманывает? От этой беды никто не умирает, а особливо из немцев.

Розина. Ну, не совестно ли вам, дядюшка, что вы честную девку, да еще и близкую родственницу, с намерением хотите сделать – ах! стыдно и выговорить!

Руперт. Что? С чего ты это взяла? Я желал бы видеть тебя целомудреннее всех Сусанн{1} на свете. Впрочем, если ты и впрямь станешь упорствовать и не соглашаться на благие мои намерения, так по мне с богом, хоть на все на четыре, и вешайся на шею, кому хочешь.

Розина. С радостью, эту ж минуту! отдайте мои деньги!

Руперт. О, о! нельзя ли потише? Первое: ты не знаешь счетов моих с покойным братом, а сверх того не рассудила, чего ты сама мне стоишь!

Розина. Что это значит? Вы хотите отпереться в деньгах моих? Возможно ли? Ведь я была уже пятнадцати лет, как лишилась батюшки, и очень помню последние слова его, в коих изъяснялся прямо, что оставляет мне, собственно мне, тридцать тысяч рублей. Это было при вас; для чего вы тогда не упомянули ему о своих счетах?

Руперт. Здравая политика не позволяет оскорблять умирающего. А притом не припомнишь ли, – ибо, как видно, ты имеешь острую память, – говорил ли отец твой: любезная дочь! живи у дяди даром; ешь и пей даром; учись бренчать, прыгать, горланить – все даром, Розинушка, все даром! а? Он это говорил тебе? притом, я думаю, ты сама знаешь, чего ныне стоят проклятые певуны и скоморохи! а щегольство-то что? Силы небесные! сколько денег потрачено на ленты, снурки, шляпки, башмачки и прочие необходимые вздоры. Коротко сказать, душа моя, я, предложив тебе свою руку по родству, хотел тебя осчастливить.

Розина. Спасибо, дядюшка, за такую родственную любовь! прекрасный счет! – нет, милостивый государь! я уже не дитя и различать правду от нелепицы сколько-нибудь умею. Возможно ли, чтобы я прожила в пять лет столько денег! С вас довольно и одних процентов. Ведь здесь город, а не пустыня, и есть люди, кои судят о делах по законам.

Руперт. Ба, ба! ты, кажется, начинаешь грозить! посмотрим, поглядим!

Берта (горничная девка быстро входит). Поздравляю вас, господин Руперт, я принесла вам добрые вести. Посмотрю, чем-то вы меня подарите!

Руперт. Все дарить, да дарить! это самое глупое обыкновение! – Какие ж вести?

Берта. У нас в передней стоит молодой, статный, пригожий господин и называет себя Мнлоном.

Руперт (вскакивает). Слышишь, Розина! сей час убирайся в свою спальню; – а чего этот господин от меня хочет? В эту пору добрые люди, поевши порядком, курят табак и отдыхают. Пусть придет в другое время.

Берта. Очень хорошо. Только он верно больше не придет.

Руперт. А почему?

Берта. Потому, что кто покупает брильянтовых вещей на знатную сумму и на наличные деньги, тот везде найдет ювелиров.

Руперт. Что? на знатную сумму? на наличные деньги? Скорей проси сюда, скорей! (Берта уходит.) А ты, Розина, вон, сен час!

Розина. Это весьма неучтиво, дядюшка! что может незнакомый господин мне сделать? Это значит ревновать прежде времени.

Руперт. Не ревновать, а знать политику, как поступать с женщинами. Поди, поди!

Розина. Да вот и господин! (Милан с Бертою входят.)

Руперт. Этакая упрямая! постой! – Прошу покорно сюда, милостивый государь! садитесь на софу, да поговорим о нашем деле. (Тихо.) Розина! (Мигает, чтоб ушла.)

Розина (громко). Что вам угодно?

Милан. Мы, сударь, дело наше кончим в два мига. Мне сказали, что вы искуснейший ювелир во всем городе.

Руперт, По крайней мере не слыхал, чтоб был кто меня искуснее.

Милан. Вы также отлично занимаетесь политикою.

Руперт. Кто вам об этом сказывал?

Милан. На что сказываться имею особенный дар от неба, что могу узнать политика за полверсты – не говоря с ним ни слова.

Руперт. Мудрено! Однако что наше дело?

Милан. А эта прелестная девица не дочь ли ваша?

Руперт (сухо). Нет, сударь.

Милан. Так супруга?

Руперт (с досадою). Нет еще.

Милан. Э! постойте! вы не знаете, что я не только великий политик, но не меньше того и хиромантик. Позвольте, красавица, вашу ручку!

Розина. Извольте! (Милан, взяв ее за руку, искусно вручает письмо.)

Руперт (сердито). Что это? Разве так ныне хиромантики узнают правду? Не трудитесь, сударь! это Розина, моя племянница, которой я теперь опекун, а вскоре буду коечто и более.

Милан. Постойте, сударь, я сей час отгадаю! вы хотите быть ей супругом! так! моя политика не лжива. Она точно такова, как знаки показывают. Это сей час можно было отгадать. Когда она на вас взглянет, то так любезно улыбнется, тако мило, что я…

Розина. Вы, сударь, умеете льстить приятно.

Руперт (запальчиво). Замолчи, беспутная, и сей час вон; а вас, милостивый государь, прошу покорно начать о деле; если же оно так обширно, как видно из предисловия, то мы не приведем его в действие и в десять лет. (Тихо, Разине.) Если ты сей час не уйдешь, то я вытолкаю в шею.

Розина. Слышу, дядюшка! Берта! поди, да поскорее приготовь кофе и две трубки с табаком.

Руперт. Розина!

Розина. Сию минуту, сударь!

Милан (к Руперту взбешенному). Стойте, стойте! я помощию политики сейчас узнаю ваше желание. Вам хочется, чтобы милая племянница и будущая супруга сама присмотрела, как будут готовить кофе. Итак, сударыня, я на несколько минут лишусь счастия вас видеть.

Розина. Пойдем, Берта! (Уходят.)

Руперт (тяжко вздохнув). Я и сам не знаю, что здесь делается! (К Милану.) Ну, сударь, не лучший ли я против вас политик, что выслал племянницу с девкой. Они только мешали приступить к делу. Теперь с помощью божиею начнемте.

Милан. Прошу присесть, и я все скажу вам в коротких словах. – Весьма недалеко отсюда живущий…

(Розина входит; за нею Берта с подносом.)

Руперт. Опять их несет нелегкая! что из этого будет?

Милан. Оставьте их, пожалуйте! у меня нет никаких тайн. Пускай и прелестная племянница ваша вместе с нами кушает кофе. Это продолжению нашей повести не помешает.

Руперт. Продолжению повести? Так это и до завтра не кончится?

Милан. Самая коротенькая повесть!

Руперт (нетерпелива). Весьма недалеко отсюда живущий…

Милан. Точно так! вы прекрасную имеете память. – Дядя мой по матери, пребогатый лифляндский барон фон дер Аффенберг, будучи теперь около семидесяти лет, решился в такие цветущие лета жениться на двадцатилетней графине фон, фон… – хоть убейте, не вспомню имени!

Руперт. Ну, в этом надобности мало! что ж этот г-н барон?

Милан (к Разине). Не правда ли, сударыня, что прекрасная пара? Ни чуть не хуже, как и вы будете с дядюшкою. Страстно люблю людей в пожилых летах! – там-то искать ума, бережливости, политики и возможного благонравия! если бы кто мог высватать за меня красавицу во сто лет, ей-богу, сегодня бы женился. Но где найдешь такого феникса?

Розина. Да вы, сударь, причудливы! хотите умной и пригожей жены, да еще и политика.

Милан. A propos!{2} если вы, г-н Руперт, желаете быть совершенно счастливы женою, то у меня такой клад есть на примете. Тетушка моего дядюшки Ульрика фон Нессельвальд близка уже к сотому году и невинна, как горлица. Не упускайте случая! я ручаюсь, что она совершенно знает политику.

Руперт. Точная правда, что нашему делу конца не будет!

Милан. Сию минуту! дядюшке хочется невесту свою повеселить несколькими брильянтовыми безделушками, до которых она смертельная охотница.

Руперт. Кто из женщин не такова! надеюсь, что мы скоро поладим.

Милан. Ни больше, ни меньше, он на эту шалость назначил издержать до 50 тысяч рублей, и мне, как знающему таким вещам моду, поручил исполнение. Итак, я кончу разговор вопросом: есть ли у вас на такую сумму вещей, или нет?

Руперт. Как не быть! вам, видно, не дураки на меня указали. У многих ювелиров бывает премного вещей, а весьма не много своих, и все продают по комиссии; я же напротив. Только предуведомляю, что в долг не даю никому и ничего.

Милан. Одною рукою будете отдавать вещи, а другою принимать деньги.

Руперт. Это мне очень нравится. Что же да что нужно?

Милан. Сей час. Вот у меня и роспись за подписанием дядюшки. (Вынимает бумагу.) Табакерка от 5 до 10 тысяч рублей.

Руперт. Есть! по совести отдать можно за 8 тысяч; самого последнего фасону!

Милан. Две пары серег самой высокой воды и работы; с полдюжины перстней, две или три пары браслетов, головной убор, – словом – чтобы все не превышало 50 тысяч рублей.

Руперт. Все есть, все есть, и самое лучшее. Вам как будто сказывал такой человек, который хорошо знает ящики в моем шкапе.

Милан. Мне сказали самые верные люди. Вот вам записка; потрудитесь отыскать вещи, уложить, – и отправимся вместе, к барону.

Руперт. Это можно бы и тут кончить. Вы возьмете мои вещи, а мне отдадите деньги.

Милан. Помилуйте! если бы я покупал для себя, так можно бы вдруг решить такую безделицу. Но между высокоурожденными лицами этого не водится. Легко станется, что какая-либо вещица не понравится и надобно будет заменить другою. Впрочем, если вы так тяжелы на ногу и не хотите идти со мною, то я пойду к другому мастеру, хотя наверное знаю, что нигде не найду вдруг всех надобных мне вещей.

Руперт. Постойте, постойте! так и быть; я иду с вами. Вы говорите, что г-н барон живет недалеко?

Милан. Близехонько! только что не видать!

Руперт. Хорошо! да и мне укладывать недолго. Пойдем, Розина, в мой кабинет; ты мне поможешь.

Розина (в сторону). Нечего делать! не знаю, чем отговориться… (Уходит с Рупертом.)

Милан. Слава богу! начало пошло порядочно. Ах, как бы я был счастлив, если б и конец был так же удачен! да, чуть второпях и не забыл. Вот ключ, сделанный по данному мне тобою слепку.

Берта. Вы, кажется, пускаетесь наудалую. Откудова взялся у вас дядя барон, когда вы, кроме бедного жалованья да заржавелой шпаги, с позволения сказать, ничего не имеете.

Милан. О самом важном имуществе моем ты забыла, то есть об уме гибком, оборотливом. С ним недолго попасть в родство и с князем; надобно только после уметь поддержать себя. Словом, этот день, а более ночь, будут решительны, и как скоро в 12 часов вечера меня у вас не будет, то знайте, что я попался в тепеты, а оттудова весьма не скоро выдерусь, а если и удастся, то непременно должен буду переменить место службы и ехать для добычи серебра и золота на китайские границы.

Берта. Поэтому вы затеяли неладное дело! я боюсь, чтобы и нас, бедных, не запутали. Руперт богат и легко с племянницей откупится, а меня, сердечную, не заставили бы сотовариществовать вам в путешествии.

Милан. Ничего не бойся! если мне будет удача, то мы все трое счастливы; а если плохо, то одному мне. Да вот и г-н Руперт с вещами.

Руперт. Ну, сударь, я готов; а чтобы вы и впредь в случае подобных покупок не забыли моей квартиры, то прошу для памяти принять эту золотую табакерку.

Милан. Очень хорошо. Хотя у меня подобного вздору пропасть, но для вас не отрекаюсь принять и этот. Ба! да она и с табаком! (Нюхает, чихает, выхватывает носовой платок, из которого выпадает старая тавлинка{3}. Милан схватывает ее, прячет в карман. Все в недоумении.)

Руперт. Это, конечно, у вас редкий антик?{4}

Милан. Да такая, сударь, редкость, которой не отдам за пять, за десять, – куда! – ни за сто тысяч рублей.

Руперт. Да это, кажется, вещь самая простая.

Милан. Какая надобность! ведь у вас в руках простая салфетка: возьмите за нее, разумеется, как она теперь есть, десять тысяч. (Хватается за карман. Розина и Берта, усмехнувшись, отходят к окну.)

Руперт. Слуга покорный!

Милан. То-то же и есть! Почему вы знаете, что хранится во внутренности моего антика? Я охотно бы и теперь показал, но это нас задержит. Думаю, дядюшка давно ждет. Ахти! постойте на минуту! я так этими свадебными хлопотами расстроен, что чуть было не забыл об одном обстоятельстве уведомить. Дядюшка мой, будучи еще лет пятидесяти, страстно влюбился – отгадайте, в кого или во что? а политику это бы знать надобно!

Руперт. В красивую девицу, думаю.

Милан. Нет!

Руперт. Ну, ин во вдову; мне все равно.

Милан. Вам, а не мне! он влюбился – в медицину! ась?

Как не разумел в ней ничего, то нанял двух докторов, которые терзали его уроками целые пять лет и довели почти до сумасшествия. Он прогнал медиков, награди щедро позатыльщинами, и плюнул на медицину. Однако она и до сих пор, как верная любовница, его не оставляет. На дядюшку по временам находит дурь, и он точно считает себя великим доктором. Тогда не только слуги, но и мы, ближние родственники, боимся напомянуть о его баронстве. Впрочем, эта шаль скоро проходит, и он первый смеется над своим дурачеством.

Руперт. А мне какая надобность? Я покудова останусь в передней, а вы забежите узнать, кто он тогда будет: барон или ооктор. Как бишь его милость величают?

Милан. Барон фон дер Аффенберг. Вы не забудете; ибо стоит только взглянуть на его лицеизображение, то сей час представится вам самая пригожая обезьяна.

Руперт. Теперь, кажется, все в порядке. Идемте! ступайте вперед, а мне нужно кое-что шепнуть моим девкам.

Милан. До свиданья, сударыня! (Уходит.)

Руперт. Ну, оставайтесь с богом! я ни за что не покинул бы тебя одну, Розина, с этою плутовкой, но меня утешает то, что вы будете за замком и на самое короткое время.

(Уходит и снаружи замыкает дверь.)

Берта. Что скажете, сударыня! каков показался вам сегодня Милан?

Розина. Я его совсем не поняла, так он чересчур замысловат. Не говорил ли он тебе чего-нибудь пояснее?

Берта. Очень довольно; однако прежде прочтите письмецо, которое умел он вручить вам.

Розина. Изволь! оно самое недлинное. (Читает.) «Милая Розина! сегодня около полуночи я надеюсь быть к вам, и – что бог даст!» – вот и все. Я несколько догадываюсь о его намерении. Вероятно, пользуясь темнотою вечера, заведет бедного старика на край города, кинет, поспешит сюда, помощию поддельного ключа будет впущен и… Но что пользы? Стоит ли один час свидания, чтоб отваживать слишком много? Беда, если дядюшка здесь его застанет.

II

Комната доктора Симона Аффенберга.

На столе стоят две свечи; книга и тетради разбросаны в беспорядке. Он сидит в креслах со стаканом в руке.

Доктор. Надобно признаться, что Броунова система едва ли не лучше всех прочих; ибо пунш и подлинно преизящный напиток. Недаром один немец сказал в похвалу ему прекрасную речь. Какие превосходные производит он действия основанные на разуме истинной философии!

Слуга (входит с Миланом). Вот г-н барон фон дер Лохенкрет.

Доктор. Добро пожаловать. Что ваш больной?

Милан. К несчастию, не лучше прежнего. Он теперь только и бредит о брильянтах, а кто настоящим именем назовет его – графом фон Думдумом, он пуще бесится. Хотя в брильянтах знает он толку не более камчадала, однако величает себя первым ювелиром в столице; словом, если и вы при всем искусстве не возвратите ему прежнего рассудка, то вся надежда пропала!

Доктор. Кто? Я? Доктор Аффенберг! да я разве только что мертвых не воскрешаю, а с живыми управляюсь по произволу.

Милан. Дай бог удачу! вот вам бумага, правительством утвержденная и ближайшими родственниками нашего бедного графа подписанная, по силе которой имеете вы полное право поступать с ним по своему благорасположению. Только предваряю вас, что он бывает очень сердит, если станут ему противоречить.

Доктор. Противоречить всякому больному не годится.

Милан. Вся родня наша просит чрез меня, чтобы вы, в знак будущей их признательности, приняли сей подарочек – табакерку, которая хотя не более стоит пятисот рублей, но будет залогом нашей исправности.

Доктор. Охотно принимаю и не иначе, как в знак дружбы. Итак, его сиятельство останется у меня, и уверяю, что через неделю-другую вы увидите его или совершенно здоровым, или – в гробе. Это моя система.

Милан. И самая умная. Не лучше ли умереть однажды, чем умирать каждую минуту! итак, расстанемся. Прикажите проводить меня особым ходом, ибо дядюшка, увидя меня, привяжется, и после изволь с ним ладить.

Доктор, Добрая выдумка. (Звонит. Слуга входит.) Проводи господина барона задним крыльцом, да скажи Иогану, чтобы стерег больного покрепче. Не дерется ли он, когда на него находит?

Милан. Нет! но чего вам бояться? В бумаге, мною вам отданной, именно сказано, что если больной граф чересчур заблажит, то вы его свяжите, скуйте, словом, хоть на всякий час секите, вы все вольны делать и никому ни за что не отвечаете. Итак, до свиданья.

Доктор. Ин прощайте, сударь. (Милан с слугою уходит)

Доктор (один). То правду сказать, что докторское звание самое лучшее в свете, и я ни на какое другое не променяюсь. Лечи себе людей, как знаешь, да бери деньги, вот и все тут. Маленького вора больно секут, большого вешают; а наш брат не только грабь, но даже мори людей тысячами, – и никто тебе ни слова. Хотя я, правду сказать, не такто молод, и не больно красив, однако – лишь только открою руку с червонцами, так множество прелестных нимф перестают быть спесивыми. Негодная жена моя, конечно, врала, называя меня бесхвостою обезьяной. Как разумно поступил я, что продал ее богатому дураку и тем освободил дом свой от злого духа, самого нечистого и сварливого! – Где бы мне удобнее поместить моего больного, и по какой методе начать лечение? Помещу его в зеленой комнате, а начну пользовать согласно с мнением великого Боэргава, то есть прежде рассержу его сколько можно больше, а потом задам добрый прием чистительного. Но чтоб все это имело более действия, не надобно во весь вечер, ночь и утро давать ему ни есть, ни пить, ни постели для отдыху. Пусть его сиятельство несколько часов попостится, тем здоровее будет. Между тем приготовлю заранее нужные лекарства.

III

Комната, назначенная Руперту. Он сидит на стуле, у окна, в самом угрюмом положении. Утро.

В боковой комнате бьет 9 часов.

Руперт. Праведное небо и вы, блаженные угодники! видано ли когда подобное мучение? Какой злой дух в виде вчерашнего баронского племянника ко мне являлся? Волосы дыбом становятся, когда только вспомню о всем, со мною случившемся. Шутка ли, на 50 тысяч брильянтов, – и не знаю, в чьих они руках! в течение целых 15 часов не выкурить ни трубки табаку, не выпить кружки пива, не съесть куска бутерброду, – вот истинная казнь египетская! Не за то ли уже господь бог меня карает, что хотел жениться на Розине? Так, кажется, это не великий грех. Можно ли только 30 тысяч рублей да и с процентами передать в чужие руки на мотовство и роскошь! это было бы сущее самоубийство! всего вернее, что г-н барон теперь в помешательстве и, считая себя доктором, никого не допускает. Так, точно так! но зачем же запирать меня, как колодника. Никакая политика сего не отгадает! – нет! конец моему терпению! я уже стар для того, чтоб быть предметом поругания, и чьего? Сумасшедшего! (Кричит.) Эй, есть ли здесь хотя одна душа живая? Откликайтесь, хоть бы вы были злые духи! (Бегает от одной двери к другой и сильно стучит руками и ногами. Вскорости слышно, что боковая дверь с другой стороны отпирается; Руперт становится посередине и вздыхает.) Слава богу, кто-нибудь явись, и в моем положении все лучше, нежели никого. Дай-ка я приосамлюсь и спою добрую песню г-ну барону. Чем я виноват, что на него дурь находит?