Чужое счастье в деревенском пейзаже

Тореадор, тореадор, или Маргарита Феликсовна находит тетрадь

За окном поливал дождь, за стеной ревел перфоратор. Или какой-то другой ревущий инструмент – вот уж в инструментах она даже и не собиралась разбираться, тем более, сейчас, когда приходилось разбираться с собственной жизнью. Дождь и перфоратор идеально подходили для вынашивания планов мести.

Маргарита Феликсовна поправила шаль и сделала ещё один глоток из кофейной чашечки. Маленькая, хрупкая чашечка – практически символ её собственной несчастной семейной жизни, маленькой, хрупкой и разбитой! А разбивший эту самую жизнь подлец сейчас ошивался в Италии. И с кем! За это было отдельно стыдно. Ладно, если бы он, как все приличные люди, подцепил особу юную, молодую, длинноногую и теперь осыпал её подарками, а она бы за это обнимала его за живот и называла «мой котик». Подошла бы и актриса, красивая, страстная, неверная, которая бы трепала ему нервы, металась в неопределённости, бросала, подбирала, бросала снова и таким образом оживляла его скучный жизненный пейзаж. Подумав, Маргарита Феликсовна согласилась и на какую-нибудь «бизнес-леди», из числа тех, кто смотрит сурово и годам к сорока вспоминает, что можно уже и ребёнка завести. А ещё больше, чем «бизнес-леди», ей симпатизировала какая-нибудь художница со странностями. Поэтесса – это, пожалуй, уже слишком, будет ещё писать какое-нибудь «твоя любовь меня пронзила, как челюсти у крокодила» и что-нибудь про «жар плоти», плавали, знаем. Но вот художница… Сидела бы за мольбертом, писала бы маслом пейзажики… Или акварелью, поправилась Маргарита Феликсовна. Даже лучше акварелью. Воздушнее. Иногда бы просила есть и рассуждала о гениальности. Отмечала бы изысканный иссиня-чёрный тон чугунной сковородки. Чем плохо?

Маргарита Феликсовна сделала ещё один глоток и поймала собственное отражение в зеркале. Зеркала в доме расширяют пространство, объясняла она заново каждому из мужей, и теперь отовсюду на неё смотрели Маргариты Феликсовны, изысканные и неповторимые. Крупные серьги, эффектная причёска, макияж, шаль…

– Красавица, – вынесла вердикт своему отражению Маргарита Феликсовна. – А паспорт мы никому не покажем.

Нет, с такой внешностью можно замахнуться и на шестого мужа. Вполне!

Однако сперва всё же разделаться с пятым.

В насыщенной событиями и мужьями жизни Маргариты Феликсовны случались самые неожиданные повороты, но только требование развода от пятого и последнего по счёту мужа повергло её в глубочайшее недоумение.

– У нас ничего не было, – докладывал седовласый муж Игорь Петрович, заделавшийся йогом, сыроедом и повышающий собственную трансцендентность.

– Ну и зря, – пожала плечами Маргарита Феликсовна. – И зачем тебе разводиться?

– Наши духовные пути несовместимы… – и дальше пошло что-то про мучеников, генераторов, натальные карты, Есенина и почему-то Наполеона.

На Наполеона Игорь Петрович тянул разве что ростом, о чём Маргарита Феликсовна и сочла нужным ему сообщить. Недо-наполеон убрался познавать внутреннее «я» через смузи в Италию, прихватив с собой её, Маргариты Феликсовны, личный позор: маленькое бледное существо неопределённого возраста с длинным тощим носом и писклявым голосом. Существо напоминало бельё, с которого отстирались все краски и остались лишь намёки на них; зато питалось фермерской капустой без ГМО.

Сплошное разочарование.

Как мог её собственный, собственноручно отобранный муж оказаться мужчиной безо всякого вкуса?

– Аллочка, можешь ничего не говорить, – закатывала она глаза, раговаривая по телефону, – позор на мои седины.

– Рыжие?

– Уже каштановые. Как на меня посмотрят в приличном обществе? Лучше бы он оказался геем.

– Ну, ничего, – утешала Аллочка на том конце провода, дымя сигарой, – если что, адвокат у тебя есть. Обрисуй жизнь с капустой и без квартиры и прочих приятных мелочей, может, просветлится. В принудительном порядке. Счета отрезвляют.

Дружеская поддержка вдохновила Маргариту Феликсовну на активные действия.

– Тореадор, смеле-е-е-е-е! Тор-ре-а-адор, тор-ре-а-до-о-ор! Зна-ай, что испанок жгучие глаза-а-а…

Среди документов, старых инструкций, билетов на поезда, давно просроченных гарантийных талонов, «Юности», «Нового мира» и «Крокодила» оказалась толстая зелёная тетрадь, сшитая из нескольких самых простых, ещё с советских времён. Все страницы исписаны мелким почерком…

– Зна-ай, что испанок жгучие глаза-а-а… – Маргарита Феликсовна перевернула тетрадь обратной стороной. Ну да. – «Только тех, кто любит труд, октябрятами зовут». Ну и кто ты, октябрёнок?

Октябрёнок оказался женщиной, и, как выяснила заинтригованная Маргарита Феликсовна, спустя несколько первых страниц, Ольгой, матерью Игоря, тогда ещё Игорька. На дворе стоял конец восьмидесятых, перед родителями Игоря маячили смутные перемены; выкинув из головы «Тор-ре-адор» и отложив планы мести, Маргарита Феликсовна углубилась в чтение. Мать Игоря она не застала, та умерла несколько лет назад, и с тех пор, судя по всему, желания копаться в мусоре у него не возникло. Или он наткнулся и не счёл интересным? Как-никак, обычные бабские размышления: зашить колготки, достать курицу, муж из-за границы привёз магнитофон…

«Петя говорит, можно поехать с ним в ГДР. Мама уговаривает ехать: за Игорьком она присмотрит, а мы оттуда вдвоём больше привезём, чем по отдельности…».

Поехать в те годы за границу! Хорошо же жили! Её родители дальше Крыма не выезжали. Маргарита Феликсовна не без зависти перелистнула страницы. Подготовка, переживания, впечатления, люди, дома, магазины, цены…

Нервным размашистым почерком:

«Вчера произошло что-то странное…».

***

Да и весь день как-то не задался. Первое ошеломление от Берлина прошло, и ей уже было немного неловко об этом думать, но лучше бы их послали в настоящую капиталистическую страну. А тут она никак не могла найти подходящие джинсы, и стоило всё совсем недешево! Хоть выбор, конечно, больше, чем у фарцовщиков или в «Берёзке». Хорошо местным, могут получать визы и ездить в соседнюю часть города… А у них вокруг такие же социалистические республики, да и в те выбраться – удача. Выбить путёвку в Юрмалу или Палангу…

Мысли переключились на Игоря – как он там, готовится ли к поступлению? Покормить-то мама его не забудет…

Рядом громко заговорила парочка, и она вынырнула из своих мыслей. Ну вот, стоило задуматься, и уже заблудилась. Какая-то Bornholmer Straße… Людей вокруг словно прибавилось или ей показалось? На улице уже стемнело, но обычно сидящий в это время по домам немецкий народ вдруг высыпал на улицу, и почему-то шёл этот народ в одном направлении с ней. И машины – даже машины! – ехали в этом же направлении, и их тоже было больше…

Уж не демонстрация ли сейчас? Нет, сегодня не седьмое, и уж точно не май, а – ноябрь, но куда более тёплый, чем московский. Люди в джинсовых и кожаных куртках, плащах и свитерах шли, словно сговорившись, их становилось всё больше и больше. Может быть, объявили что-нибудь по радио? Или по телевизору… Она растерянно оглядывалась по сторонам. Если бы она знала хоть что-то по-немецки… Больше, чем «хендехох». «Хендехох» тут был явно неуместен…

Теперь, если бы она и захотела выбраться, то не смогла; толпа прошла мимо фонарей и витрин, вывесок и вставших намертво в пробку автомобилей, и вынесла её в толпу ещё большую. Люди вокруг оживились, стали говорить громче, но понятнее ничего не стало. Что происходит? Послышались какие-то выкрики? Восстание? Революция? Всё это не к добру… Прижимая локтем сумку покрепче, она попыталась увидеть время, но для этого пришлось поднести руку с часами почти к носу. Одиннадцатый час… Ох, что подумает Петя? Ничего хорошего не подумает. Надо как-то выползти обратно…

Тут все зашумели так, что она зажмурилась. Ой, теперь уж точно ничем хорошим это не кончится! Рядом вскидывали руки над головой. Что это? Из всего, что доносилось, она разбирала только «Берлин» и «Горбачёв». Что – Горбачёв? Мы взяли Берлин? Отдали Берлин? Что я здесь делаю, я же ничего не понимаю в политике!

На этой мысли толпа понесла её вперёд. На этот раз выбора, да и места, не осталось вовсе – её просто вдавило в какую-то девицу в плаще, потом в мужчину на две головы выше ростом, так что всё, что было видно, была его необъятная спина. Её медленно тащили вперёд за этой спиной, они шли и вставали, шли и вставали, и когда они встали в очередной раз, она увидела между чужими головами и машущими руками стоявших сбоку пограничников. Она взмокла. Вокруг свистели и орали. Да что же такое творится? Куда они идут?!

Над головой завис красно-белый шлагбаум. Рядом послышались щелчки: высоченный мужчина, прищурившись, снимал на фотоаппарат. Разве получится, в полутьме, да ещё в движении? Тут её снова подвинула толпа и прижала к кричащему мужчине:

– Die Mauer fällt! Die Mauer fällt! – и, обращаясь к ней, – Berlin ist endlich wieder eine Stadt!

– Их не ферштейн! – заверила его она.

– О, соотечественница! И вы здесь?

– Да… Пожалуй… Но исключительно случайно, – на всякий случай добавила она. – Что происходит?

– Вы не смотрели новости?! Сегодня сказали: можно посещать Западный Берлин!

– Да не может быть!

– В половине восьмого Гюнтер Шабовски объявил, всё официально!

– О господи! И что же, где это мы сейчас?

– Ну как же, – он махнул рукой на табличку с надписью Bösebrücke, – переходим мост.

– Какой ещё мост? Зачем мост?!

– Ну как же… Да вы не нервничайте, внизу железнодорожные пути, впереди Западный Берлин… Вы боитесь воды?

– Западный… Меня муж дома ждёт…

– Ничего, дождётся! – он повернул своё разгорячённое лицо к ней. – Вы только подумайте, при каком ИСТОРИЧЕСКОМ событии присутствуете!

– Я не хотела, – запротестовала она. – Я не люблю исторические события. У меня сын дома, в Москве…

– В Москве? Жаль, что не в Загорске, – прокричал он ей на ухо, потому как рядом опять начали что-то скандировать и петь. – У меня там клад.

Колени подгибались, а теперь она ещё и сходила с ума.

– В каком ещё Загорске? Какой ещё клад? Вы пьяны?

– Разве что от свободы! Liberté, égalité, fraternité! – и он попытался сделать взмах рукой, но пространство между чужими спинами этого не позволяло.

– Свобода, равенство, братство, – дежурно повторила она. – Но это французский.

– Видите, все народы чувствуют, что это такое!

– А я чувствую, что схожу с ума.

Впереди послышались крики на французском. Она сильнее прижала сумочку локтем и потёрла лоб ладонью.

– Откуда здесь французы? Мы что, уже во Франции?

Он наклонился к высокому мужчине в пальто и спросил его по-немецки, потом снова повернулся к ней:

– Нет, это просто французские жандармы, приветствуют нас! В Западном Берлине! Могли ли вы такое представить, соотечественница?

– Нет, – вздохнула она, – не могла.

– Подумайте об этом! Только подумайте! Эти люди, – он обвёл взглядом толпу, – эти люди объединятся, наконец, со своими родственниками, семьями, друзьями… Весь город станет единым, как и страна! Германия наконец-то станет свободной! А вам – возвращаться в СССР…

Так, ну антисоветские разговоры она вести не будет даже в растерянном состоянии посреди моста в чёрт-те куда.

– Да ладно, можете не убеждать меня… Все вы ждёте, когда это кончится.

Она не ждала, чтобы что-то кончалось. Ей хотелось, чтобы началось что-то новое, но в целом и так всё было неплохо. Стенку вот купили чешскую, японский магнитофон…

– Бедные вы, бедные, ограниченные люди! Подумайте, вот эти люди – и я вместе с ними – смогут завтра увидеть весь мир, обнять всю планету! А вам будет нужна для этого выездная виза…

– Так что там, в Загорске? – сменила она тему первой попавшейся не политической и не антисоветской. – Вы там родились?

– Почти! Там дом, – он оживился, хотя, казалось, дальше уже некуда было, – в деревне Веряжкино… Это, смотрите, сначала до Загорска на электричке, а потом оттуда на сорок девятом автобусе до конечной, и ещё пешком чапать километра три… Вот там самый крайний дом у берёзы – там такая огромная берёза стоит, мы туда каждый год на ветку качели привязывали. Доска, верёвка – а лучше всех городских качелей выходило! Эх, до чего ж хорошо было…

– Вы туда не вернётесь?

– Какое там! Нет, всё, баста! Теперь на Запад, сначала ФРГ, потом США… На нашу советскую родину я уже давно не ходок. А вы можете сгонять, забрать его.

– Родственники не пустят, – напоминала она ему. – У вас же есть…

– Да какие это родственники! Одно название! Боялись со мной за один стол сесть, делали вид, что меня и не существовало никогда. Эх, вот доберусь, может там выпущу книжку о своей примечательной биографии! Правда, у нас тут через одного такая, верно? А, не отвечайте. Значит, берёза, рядом грядки с картошкой, потом дом – обычный, деревянный, потом сарай – там кадки с огурцами, лопаты, вилы, сено убирают, как всегда, в общем. И вот там подпол… Не тот, значит, подпол, который в доме, а другой, в сарае, поняли? Вот там прямо в стене, в земле ящик. Он надёжный, металлический, плотный, словом – ничего с ним произойти не должно. А лежит там…

***

Маргарита Феликсовна задержала дыхание.

Да не может же такого быть! Небось, глупая байка. Надо быстро выкинуть из головы, пока не…

Она лихорадочно пролистала страницы. Ольга тоже пыталась выкинуть это происшествие из головы. Но потом всё-таки не выдержала.

«Съездила в указ. место. Берёза стоит. Дом стоит, ветшает. Хозяева там не живут давно. За недорого отдадут. Дорого брать не за что…»

«Посоветовалась с Петей. Про тот случай ничего говорить не пришлось, сразу одобрил, деньги есть…».

«Съездила ещё раз. Сарай есть, но забит до отвала железками и хламом. Надо разбирать. Сначала к врачу…».

Врач посоветовал ей морской воздух и сосны, и с тех пор, видимо, мысли о невнятном сокровище ушли прочь, уступив прогулкам на берегу Балтийского моря; прожила хозяйка дневника, как припомнила Маргарита Феликсовна, куда дольше прогнозов.

Порадовавшись за неё, Маргарита Феликсовна через несколько томительных минут порадовалась и за себя. Повышающий трансцендентность Игорь на звонки пока ещё отвечал:

– Да, была какая-то развалюха… Да я там не был никогда. Что там делать? Ты знаешь, какая это глушь? Дорог нет никаких, а на всех этих электричках… Хочешь на природу?

– Да, – сказала Маргарита Феликсовна, глядя на зелёную тетрадь, и, распрощавшись, замурлыкала под нос, – торре-а-дор, торре-а-дор!

Люди и рыбы

Роман ехал в метро, зажатый сонной утренней толпой, и сам сонно и мучительно пытался осознать, куда и зачем он едет. Ехал точно не на работу: после звонка королевы Марго он раскидал работу на сегодня по остальным и предупредил, что сегодня отсутствует по семейным обстоятельствам. Последняя часть прибавлялась уже на автоматизме; впрочем, тёща всё ещё считала его семьёй и отказ бы не восприняла. Дом так дом, клад так клад. Роман поехал бы и по менее внушительным поводам, чтобы развеяться и отдохнуть от переезда, мучительно неловких столкновений с Асей и рабочего процесса. Рабочий процесс в последнее время вызывал беспощадное желание убивать, желательно голыми руками, или как в тех голливудских фильмах, когда от одной пули все враги разлетаются по сторонам, кровь, кишки, враги повержены, и всё это под эпический саундтрек.

Эпические саундтреки он любил.

Гораздо больше, чем работу. Роман уткнулся в открытое на телефоне расписание электричек, старательно игнорируя уведомления и цифры непрочитанных сообщений в мессенджерах. Электронную почту он уже давно считал изобретением дьявола.

В электричке телефон ещё и зазвонил, а затем пришлось всё же выходить в еле ловящий посреди берёзок и платформ «Какой-то там километр» интернет. Последний, впрочем, решил его защитить, и Роману пришлось оставить попытки и сидеть вместе с дачниками всех сортов, от бабок с тележками и корзинками до заливающихся визгом младенцев. Всё это великолепие освещало солнце, поджаривая макушку через стекло и мешая читать Дарелла. Наконец электричка, ухнув, остановилась в Сергиевом Посаде, который Маргарита Феликсовна по старинке называла Загорском, вывалились из неё дети, рыбаки, пенсионерки, подростки с велосипедами и прочий разнообразный народ. Вывалился и он. Нашёл автостанцию, купил билет на автобус, пристроился у караулящей его толпы и вернулся к рабочим будням.

«Ни какого результата устраивающего не вижу!?!! ЭТО НОРМАЛЬНО?».

Это нормально, мысленно согласился Роман. Вот писать безграмотно, окончив среднюю школу и со встроенной уже в каждый будильник проверкой правописания, не нормально. В этом отношении Роман был непреклонен, и Ася его отношение разделяла: потом, не когда они познакомились, а когда уже стали жить вместе, рассказывала, что какие-то другие нероманы писали ей «симпотичная» и «что делаеш». Да и сейчас… то есть раньше, когда ещё… В общем, они иногда переписывались как два идиота, до сих пор где-то хранилось всё это, вместе с миллионом сообщений, фотографий и смайликов:

– кстате что на ужин я есть хочу???! – выводил Роман, старательно избавляясь от заглавных букв.

– Ни чего незнаю, работать то надо…….. Люблю тя любимка

– Как-то беднененько. Два однокоренных почти подряд.

– ну зай ну чё ты??… хочеш бургер… Из Мака?!!!

– хочу, кисулька!!!!

– Мои глаза! Прекрати.

– Двойной бургер? И картошку?

– не ну я не знаю…….…

– Ладно-ладно. Без картошки.

– Жди:)

Автобус подъехал, остановился, шевельнул занавесочками, и толпа пошла брать его на абордаж. Роман признал заведомое поражение перед боевыми бабками, утрамбовывающимися со всем своим скарбом и вжимающих остальных в стены, и бледненько потащился за ними в надежде где-нибудь встать. Ему даже повезло уцепиться за поручень до того, как автобус заурчал, попятился, развернулся и, решительно разгоняясь, двинулся навстречу сельским красотам. Проплыли за окном белые стены Троице-Сергиевой лавры, появились золотые купола, а за ними синие в золотых звёздах, и потом всё исчезло, потянулись улочки из деревянных домов, а потом – поля, поля, поля, разбавляемые деревеньками, мостами через мелкие речки и причудливых форм советскими остановками. Иногда вокруг них Роман, как ни силился, не мог разглядеть жилых строений – лишь поля или непроходимый лес по обеим сторонам дороги – и тогда ему казалось, что люди, выбирающиеся из автобуса, собираются на этой остановке и жить; но люди, конечно, просто шли себе по невидимым тропинкам в неизвестную Роману жизнь.

Жизнь же известная не оставляла его в покое.

– Я не буду делать это синим шрифтом на чёрном фоне.

– А я ей говорю, сделай уже любым!

– Они поставили цены в японских йенах.

– Это не продающая фотография!

– Что значит – «поиграйте со шрифтами»?

– А кнопка «узнать ещё» ведёт в гугл.

– А что мне делать, если у меня текста нет?

– Я выслала текст! Вчера в три часа ночи. Файл «финальное_совсем_28—9»

– В папке «Версия 1», «Версия 1.1» или в папке «Первая версия»?

– Объясните кто-нибудь ему, что нельзя использовать в продажах бизнес-тренингов шрифт для комиксов!

– Роман, я не могу работать с этими людьми.

– Он не может! А с тобой что, кто-нибудь может? Ты вчера три часа доказывал, что у сайта есть английская версия, и так её и не нашёл!

– Я какбы жду результат!!!!!

Роман смотрел на телефон с чувством глубочайшего отвращения. Сильнее всего в такие моменты хотелось сложить руки на груди крест-накрест и сказать: «Я в домике» – волшебное детское заклинание, защищающее от всего дурного во время игры, но никак не спасающее во взрослой жизни. Когда они с Мишкой сидели и мечтали о светлом будущем, он и не догадывался, что светлым внезапно станет прошлое, и он будет скучать по бессонным ночам, погоней за первыми клиентами и отмечанием оплаченного заказа пивом на кухонных табуретках. Разбогатели, купили стулья, технику, начали нанимать людей, Мишка превратился в Михаила Семёновича, отпустил бородку, выступал на IT-конференциях и обзавёлся аж тремя потомками. А Роман ностальгировал по временам, когда всю работу ещё можно было делать одному и хорошо. Почему-то у целой оравы это получалось криво, косо, и все они успевали переругаться за то время, пока он спал или обедал. Многочисленные труды по управлению командой, повышению мотивации, целеустремленности и KPI нагоняли на Романа сон и никак не объясняли, почему по отдельности, кажется, не совсем глупые люди вместе превращаются в непонятную массу, которая вместо решения проблем плодит новые. Мишка предлагал ему походить на какие-нибудь тренинги, но и без них Роман прекрасно мог сказать, что руководитель из него так себе, и он никогда не хотел вести людей в светлое будущее и мирить дизайнера Машу с менеджером Колей, отсутствием художественного вкуса у заказчика и в целом с несовершенством мира.

Книги предлагали говорить о цели, миссии и истинных ценностях. Роман ощущал не то издёвку, не то лёгкую оторванность от реальности. Истинная цель у них всех приходила два раза в месяц на карточку, а без очередного магазина эротических финских теней или познавшей Женское Естество Владычицы Лилуандры (оставьте свой email и получите свой Энергетический Прогноз в год Змееносца) мир мог и обойтись.

Автобус подпрыгнул пару раз и свернул с основной дороги на дорогу слабохарактерную, состоящую из гравия, чередующегося с бетонными плитами. В окне помаячила неизвестная руина этажа в три с растущей на крыше берёзкой, затем мелькнул чёрный сгоревший дом полностью без крыши; побежал за автобусом, но отстал рыжий пёс. Блеснуло длинное, ленивое озерцо, вытянувшееся вдоль дороги и окружённое разнокалиберными постройками, потом кирпичная церковь с приставленной к стене тощей деревянной лестницей. Так и держа телефон в руке, Роман с любопытством разглядывал мир, похожий на деревенский мир его детства, как брат-близнец, разве что спутниковые антенны, иномарки и большие надувные бассейны, попадавшиеся за заборами, вносили свежую ноту. Сам он после смерти бабки уже давно никуда из городов не выбирался – родителей ездил навещать в Саратов, а всё остальное – работа, Ася, жизнь – уже прочно вплелось в Москву. Королева Марго по-королевски отмахнулась от его нестоличного происхождения, заметив, что в Саратове жил Янковский, и тем тут же вызвала у него, нервничающего так, что ладони потели и тряслись, непреодолимую симпатию.

Понравилось бы Марго здесь? Он хмыкнул, вылезая на конечной. Запахи и звуки тут же окружили: жужжание, стрекотание, шумные родственные объятия на остановке, детский визг и неразборчиво поющее вдалеке радио. Снова взглянул в телефон, осторожно переключился на карту, чтобы не угодить в почту или рабочий чат, и, помотав головой, пошёл в направлении деревни Веряжкино. Главное сейчас было успеть обернуться до вечера – в семь уходил последний автобус. Несмотря на оптимистический настрой Марго, Роман ожидал увидеть разграбленные развалины. Как ещё может выглядеть дом, в который никто годами не ездил?