Пепел и Прах

Ее комнатушка была такой, как он помнил: крошечное пространство под скатом крыши, заставленное сундуками и полками с тщательно рассортированным тряпьем, лоскутами, воском для печатей и связками ключей всех размеров. Воздух был густым и сладким от запаха сушеной лаванды. В углу тлела небольшая, но жарко натопленная печурка.

– Снимай, – приказала Лора, повернувшись к сундуку. – Вон там, на стуле, чистая рубаха.

Терон, покорный, стал стаскивать с себя одежду. Он чувствовал ее взгляд на своей спине, тяжелый и оценивающий. Стыд и нетерпение грызли его изнутри. Каждая секунда была на счету.

– Госпожа Грейс, я действительно спешу, – снова попробовал он возразить, уже почти раздетый.

– Молчи, – она обернулась. В ее руках была не рубаха, а кусок чистой, влажной ткани. – Ты вспотел. Протру спину. Чтобы на свежую одежду влаги не набрать.

Она подошла к нему вплотную. Ее движения, якобы предназначенные для того, чтобы вытереть его, были медленными, почти ласковыми. Теплая ткань скользнула по его лопаткам, затем по шее. Ее дыхание стало чуть глубже. Терон замер, понимая, куда все идет. Он чувствовал, как ее грудь касается его обнаженной спины.

– Лора… пожалуйста… король… – его протест прозвучал слабо и неубедительно.

– Я сказала – молчи, – ее голос стал тише, гуще. Она отбросила тряпку. Ее руки, сильные и умелые, легли ему на плечи, развернули его к себе. – У нас время. Он сейчас пунцовый от злости, как индюк. Его живот урчит громче советников. Успеешь.

Ее пальцы коснулись его лица, затем медленно поползли вниз по груди, к животу. В ее глазах читалась не просто похоть, а властное обладание, желание подчинять и контролировать. Он был ее трофеем, ее маленькой тайной, и сейчас она собиралась взять с него плату.

Терон хотел оттолкнуть ее, вырваться. Но перед глазами встал образ разъяренного короля, холодный взгляд сенешаля. Лора могла помочь. Или навредить. Ее сети сплетались из сплетен, мелких услуг и такой вот «заботы». Отказывать ей было опасно. Он проглотил комок в горле и не отстранился. Он позволил ее губам найти его губы. Поцелуй был влажным, требовательным, с привкусом лаванды и чего – то более земного, зрелого.

Она повела его к узкой кровати, застеленной грубым, но чистым одеялом. Процесс был быстрым, лишенным романтики, продиктованным скорее практической похотью с ее стороны и вынужденной покорностью с его. Она скинула свое платье с опытной легкостью. Терон, подчиняясь, ощущал себя одновременно и объектом, и участником чего – то неотвратимого.

Он старался не думать. Думать было страшно и стыдно. Он сосредоточился на ощущениях – грубости одеяла под спиной, жарком прикосновении ее рук и губ. Она руководила процессом, ее движения были уверенными, почти деловитыми, но с нарастающей страстью. Для нее это было обладанием, подтверждением власти. Для него – ценой за иллюзию безопасности и покровительства. Он стиснул зубы, стараясь отвечать, как умел. Его тело реагировало, но в душе была пустота и леденящий страх от осознания траты времени.

Она застонала глухо, уткнувшись лицом ему в шею, ее ногти впились ему в плечи. Он закрыл глаза, видя не ее, а багровое лицо короля. Финал был резким. Она обмякла на нем, тяжело дыша.

Тишину комнаты нарушало только потрескивание дров в печи. Лора лежала, не двигаясь, удовлетворенно – усталая. Терон же чувствовал, как каждая секунда давит на него гирькой.

– Я… мне надо… – он попытался осторожно сдвинуть ее.

Она открыла глаза, взгляд был мутным, потом прояснился. Удовлетворение сменилось привычной расчетливостью.

– Да, беги, мальчик – горшок, – сказала она с легкой усмешкой, откатываясь от него. Она указала на стул, где лежала свежая рубаха. – Одевайся. И смотри… – ее голос стал тише, но обрел сталь, – …чтобы пятен не было.

Терон одевался с лихорадочной скоростью, пальцы путались в завязках. Он кивнул, не глядя на нее, и, не прощаясь, выскочил из каморки.

Он пустился бежать по коридорам, как ошпаренный. Тело горело – и от прикосновений, и от стыда, но больше – от панической спешки. В ушах стучало: «Зал Советов. Король. Горшок. Опоздание».

Он добежал до длинного коридора, ведущего к Залу Советов. Здесь, в нишах, уже стояли несколько слуг из свиты лорда Ходжа – рослые, суровые мужчины в ливреях с якорями. Они с презрительным любопытством окинули взглядом запыхавшегося, взъерошенного юнца.

Терон прислонился к холодной стене в отведенном для королевских слуг уголке, стараясь выровнять дыхание. Он знал, что опаздывает. Он знал, что должен был быть здесь раньше. Его сердце бешено колотилось.

И тут из – за массивных дверей Зала Советов донесся знакомый, грозный и недовольный рык, за которым последовало громкое, недвусмысленное урчание, которое было слышно даже сквозь дубовые створки. Потом – приглушенный, но яростный возглас: «Горшечник! Где, черт побери, этот мальчишка?!»

Стражи у дверей переглянулись. Один из слуг Ходжа усмехнулся.

Кровь отхлынула от лица Терона. Он опоздал. Королевский желудок подал знак, а его, Терона, «мальчика – горшка», на своем посту не было. И теперь об этом знали не только королевские слуги.

Двери распахнулись, и на пороге показался багровый от ярости и недомогания король Якоб, сжимающий живот рукой.

– ЛАМОНТ! – проревел он, и его взгляд, полный бешенства, упал на Терона. – ГДЕ ТЫ ШЛЯЛСЯ, ТЫ ПАКЛЯ ВОНЮЧАЯ?!

СВОБОДА, ВЫКОВАННАЯ ВО ЛЬДУ

Скрип половиц, словно старинная колыбельная, но с трещиной отчаяния, сопровождал каждый ее шаг. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь запыленные стекла, золотили пыль в воздухе, смешивая ее с ароматом болотной мяты – резким, пронзительно – холодным, с гнилостной горчинкой трясины, словно незримые щупальца болота просочились сквозь щели и оплели комнату. Элисфия опустилась на пол, подогнув под себя ноги в грубом бардовом платье, которое, как броня, защищало ее хрупкость. Ткань, шершавая от льняных волокон, шелестела при движении, словно предостерегая шепотом.

Пестик в ее руках замер на мгновение, будто колеблясь перед приговором над ступкой из мореного дуба, пропитанного смолами темных лесов, где даже солнце боится светить, а затем начал свой пагубный танец. Не спеша, ритмично, как отсчет последних мгновений. Листья болотной мяты крошились беззвучно, испуская свой ледяной, отупляющий дух – дух оцепенения и лживого покоя, что должен был усыпить жизнь прежде, чем ее вырвут. Аромат, сначала едва уловимый, как дыхание болота, постепенно набирал силу – обволакивал комнату, цеплялся за пряди ее каштановых волос, запутывался в складках платья, смешиваясь с запахом сушеного спорыша. Казалось, даже стены проступали инеем от этого холода.

Элисфия закрыла глаза, позволяя пальцам запомнить вес пестика, шероховатость чаши, холод дерева, не знавшего солнца. Но вдруг – толчок. Резкий, рвущий, словно крюк изнутри впился в плоть и замер. Рука дернулась к животу, будто сама хотела задушить этот вздувшийся бугор под тканью. Пальцы впились в плоть, не гладили, а сдавили, глуша стук маленького сердца, которое билось наперекор всему.

«Опять» – губы исказились в гримасе боли и ненависти.

Тошнота, которую она неделями глушила горькими отварами, подкатила к горлу, смешиваясь с удушающей мятной стужей. Аромат, еще мгновение назад казавшийся лекарственным, теперь обжигал ноздри, как яд? Ты вдыхаешь это. И он тоже.

Она резко встряхнула головой, сбрасывая каштановые пряди со лба, и снова ударила пестиком. Сильнее. Точнее. Дробя холодные листья в ядовитую пыль, она представляла, как крошится сама жизнь – та, что связывала ее с тем, что билось под сердцем. Один удар – дни, украденные у судьбы. Второй – ночи, отравленные страхом и стыдом.

«Скоро, – шептала она про себя, пересыпая зеленовато – серый порошок в колбу. – Скоро все будет кончено».

Рядом, словно верные пособники, выстроились другие сосуды – с диким ревенем, его корни, изогнутые, как скрюченные пальцы, арникой горной, ярко – желтые, как предупреждение цветы и сушеными лепестками кровохлебки.

Взяв пучок спорыша, Элисфия провела пальцами по его узловатым стеблям, ощутив под кожей не память о лугах, а жесткость, готовую сломаться. Стебли ломались с сухим, беспощадным хрустом, освобождая терпкий, безнадежный запах, и теперь пестик задвигался иначе – неуверенно, с дрожью, будто само орудие ужасалось своей миссии.

За окном запел дрозд, и его трель врезалась в ритм работы. Скрип половиц, шорох смертоносных трав, глухой стук пестика – все слилось в заклинание, мрачное и необратимое. Заклинание тех, кто убивает будущее в зародыше.

Юдора замерла на пороге, держа глиняный кувшин с кипятком так, будто это был не сосуд, а окованный железом груз. Пар поднимался к потолку, растворяясь в полосах пыльного света, но в комнате от этого не стало теплее.

Ее взгляд, обычно острый, как топор, скользнул по зловещим сосудам, по напряженной спине Элисфии, по руке, судорожно сжимавшей пестик.

– Настоянная на корневищах ириса вода, – голос ее дрогнул, будто споткнулся о невидимый камень. – Для… очищения. Для смеси. – Она сделала шаг вперед, поставила кувшин на край стола с глухим стуком. Заметила, как Элисфия вздрогнула от толчка внутри, как ее пальцы побелели, впиваясь в живот. И что – то в этом жесте – отчаянный, защитный, знакомый до боли – сорвало плотину в ее собственной душе. – Знаешь… – начала она неожиданно тихо, голос потерял привычную жесткость, стал каким – то… изношенным. – У меня… были сыновья. Двое. Саэль … старшему было девять. Лиор – пять. – Глаза Юдоры, уставшие и глубокие, как трещины в скале, уставились куда – то в прошлое, сквозь стены дома. – Лорд Чаридон Скоридж… с Ветряного Холма. Мой муж, Тальяр… он был… смел до глупости. Ограбил корабль лорда, да не просто ограбил – пустил ко дну, со всем добром и людьми. – Голос ее стал ровнее, но в нем зазвенела старая, не стихающая боль. – Скоридж не стал его вешать сразу. Он… изобретателен в жестокости. Казнил Тальяра у меня на глазах. А мальчиков… – Она резко сглотнула, челюсть напряглась. – Забрал. Забрал у матери. Живут теперь в его проклятом поместье, под взглядом стражников, чьи глаза холоднее зимнего камня. Попытку украсть их назад… я нашла тело моего брата в канаве у дороги с клеймом вора на лбу. Скоридж дал понять: следующая попытка – и мальчиков отправят ко мне по частям. – Юдора посмотрела прямо на Элисфию, и в этом взгляде была не просьба, а страшная, обжигающая правда. – Борей… он знал. Он пришел сюда не только за тобой. У нас уговор. Он вызволит моих мальчишек… а я… я помогу ему спасти тебя. Вот такая цена моего «крова», девочка.

Она ждала. Ждала шока, сострадания, может, даже тени сомнения в этих решительных глазах. Но…

Элисфия кивнула, механически. Глаза ее скользнули по лицу Юдоры, но не задержались. Пальцы на мгновение сжали пестик чуть сильнее, суставы побелели – щемящая нота чужих сыновей, задетая на лету, тут же утонула в собственной бездне. Слова о чужих сыновьях пролетели мимо, как крики чаек над утопающим – далекие, бессмысленные. Пестик в ее руке опускался с мертвой точностью, превращая спорыш в горькую пыль. Каждый удар отдавался в висках, как эхо шагов Фотсменов, все еще преследующих ее в кошмарах. Рассказ Юдоры пролетел мимо, как ветер за окном. Ее собственная бездна была глубже.