Дарья

Бабья доля

Книга вторая

всем женщинам моего рода посвящаю…

Повествование основано на реальных событиях

Глава 1

На широкую песчаную отмель, поднимая копытами пыль, выехали трое верховых. Сразу было ясно, что они родственники. Мальчишка лет пяти, вёрткий, смешливый, ясноглазенький. Его отец – с твердым взглядом из-под тёмных бровей, высокий и широкоплечий. И совсем молодой паренёк, с лёгким пушком на скулах, только начинающих обретать мужественную жёсткость. Измученные, изнуренные, с запёкшимися от жажды губами. Вслед за ними выскочил огромный, лохматый пес, кинулся к воде, стал с жадностью лакать живительную влагу. Время было полуденное – самый солнцепёк.

– Вот и она, родимая, Ахтуба! – отпуская поводья, проговорил Прокофий, широко распахивая, словно для объятия, ручищи, сладко вдыхая речную прохладу, – добрались! И дёрнуло же нас… Всё ты! Твоё- «напрямки через степь ровней и потому скорей»… умник… и я через тебя повёлся, чуть не запалились насмерть…

– Вода-аа! И-ии-ха! Подбивая пятками в бока лошади, откинувшись на манер степняков, припустил по берегу, запрокидывая голову, залихватски покрикивая,Васятка.

Не слушая привычное бухтение старшего брата, проехав чуть дальше по берегу, безмятежно улыбаясь, Григорий оглядел окрестности и закричал:

– Та-ак, братиша! Тут ночевать будем, скидывай котомки*! Оглаживая шею своей лошади, легко соскочил с седла, принялся разнуздывать, давая отдых и не подпуская сразу к воде…

– Ну-у моя красавица, заморил я тебя маленько, счас, потерпи, остынем, вместе напьемся, хорошая моя, ходи…ходи пока…

– Ох уж и балуешь ты свою Звездочку, Гриша. Как с девкой гутаришь, иной раз и подслушивать стыдновато…

Прокофий постоянно подначивал младшего, подстёгивал его, и ждал – как ответит, даст отпор его вдруг повзрослевший, переставший его побаиваться братишка.Маленький он леноватый был, хитрил, отлынивая от работ. Проша, на правах старшего, обещался неслуху ноги повыдёргивать и видел в глазах братишки испуг. Теперь же в его повадках проявилась уверенность в собственных силах,по гибкому телу проступали мышцы, походка стала твёрдая, пружинящая, взгляд дерзкий. На кулачках, в стычках меж парней Григорий почти всегда уверенно брал верх.

– Ты, Проша, с оглядкой шуткуй, а то невзначай спрыснёт кнутовище, лучше глянь вон, Гаршинёнок наш, как бы ни попортил своего. Вишь, пускает вскачь по воде.

– Да не-е, он напоследок шагом шёл, не замай купаются, – проговорил Прокофий,пряча улыбку, медленно спускаясь с лошади и морщась от боли, с трудом наступил на изъязвлённые ступни.

Гриша, поглядывая на его мучения, сморщился за компанию,в очередной раз подумал – вот ведь надрало же их связаться с этим купцом Поповицким, позарились на его посулы, продали домишко в Енотаевском уезде, попёрлись на те проклятые баскунчакские соляные прииски за живым рублём. Был бы к тому времени тятенька живой, ни за что не допустил бы этого. А теперь ни жилья, ни заработков, слава Богу, ноги унесли. Это всё ладно. Язвы у Прошеньки заживут. А вот жинку его, Дуняшу, не вернешь – сгорела от холеры. И Васятка сиротой остался, и сам Прокофий от горя, как заморозился. Да-а… красавица сношка была, царствия ей небесного, и душою ласковая, приветливая… терпеливая, хорошо – молчит, плохо – молчит… а потом и вовсе навеки смолкла сердешная. Вот тебе и богатство. Хорошо хоть лошадей приказчик приисковый вернул, а деньжат – курам на смех…

– Ты чо там насурмунился*, Гриня? Не бои-ись, живы будем – не помрем, – нарочито уверенно проговорил Проша.

Гриша подошел поближе, взялся стреноживать братнину лошадь.

– Так дело не пойдет, братиша, грязь в болячки попадет, дольше гноиться будут, счас я тебе подорожника поищу, обложим поплотнее, хорошенько примотаем…

Продолжая бормотать себе под нос, Гриша поспешил в низину, поросшую разнотравьем. Нарвав с десяток широких сочных листьев, прополоскал их в воде и понес брату, протирая верхнюю часть листка краем исподней рубашки.

Прохладные, гладкие листья приятно охладили воспалённую кожу, Проша с блаженством вытянул ноги, промурчал довольно.

– Спасибо, мой золотой… чёрт меня дёрнул в энту соль лезть, не сам я туда попёрся… ты еще слётай нарви, а? А то потом стемнеет – не найдёшь. Да я вот чего думаю, свежим листом попозднее повторно обложу, а этот счас поверху замотаю холстиной*… хотя один ляд* не удержится… потому как в воду лезть, порыбачить надо, да и искупнуться не мешало бы.

Морщась от боли, Проша поднялся и пошел к своей лошади, поглядывая на сынишку, который озоровал на меляке.

– Васька-а! Постреленок! Ты кончай дурковать, ещё делов куча, не до баловства! Сушняка вон под тополями набрать, положок натянуть, пока комарь не взбесился, дымовушек* наделать, а то и не поужинаем…

Девятилетний Васятка нехотя спрыгнул в ласковую, теплую воду, отпуская Воронка, пару раз окунулся с головой и медленно, вразвалочку, падая и загребая руками,вышел из воды. Неспешно направился к тополиным зарослям.

Навстречу ему по меляку кинулся Черныш. Преданно заглядывая в глаза, хекал, вывалив розовый язык, скалил, как в улыбке, мощные белоснежные клыки. И вдруг, извиваясь всем телом, отряхнулся, окатив юного хозяина грязными брызгами с головы до ног.

– У-уу! Черныш, хулиган такой! Загваздал меня опять! Опять купаться придётся! – С довольной мордашкой Васек вернулся на глубину, стянул с себя портки, рубашку, шумно выполоскал, выскочил на песчаный бережок, расторопно выкрутил шмотки, встряхнул и развесил на кустах. Посвистывая, голячком, принялся собирать сухие ветки и стаскивать к облюбованному для стана месту:

– Тятя! Скупались бы, зараз усталость долой, вода – как молоко парное!– прокричал пацаненок.

– Зараз и мы окурнёмся, пробормотал, снимая с себя потную одёжу, Прокофий.

– Гриша, где у нас мешок с сеткой? Вона за косой, гляди – затончик, весь тальником зарос… Ну-ко давай о-он те кусты и обтянем, гля как жерешок* кормится, счас на ушицу чего-нибудь сгондобим…

Гриня засвистел Чернышу, призывая,– ты куда, а? Иди, мой золотой, заверни коней, давай-давай паси…

Умнющая собака, понимая каждое слово, вначале понуро поплелась к лошадям, затем увлеклась, зная своё дело, оббежала малый табунок, завернула, скучковала, уверенно подгавкивая, и расположилась на взгорке – глаз острый, уши торчком…

Выпростав из мешка небольшой бредешок*, мужики по-шустрому разобрали его на песочке, проверили грузила, вырубили из тальника ровненькие, крепкие клячи*, подвязали. И Проша потихоньку пошел на глубину, потянул по дну за собою бредень, забирая по кругу и примериваясь, куда бы выбрести, выбирая почище местину. А Гриша – по бережку, пригибаясь, удерживая ровненько кляч, подлезал под тальниковые поросли, время от времени шугая ногами из-под кустов притаившихся щук.

– Ну, всё, будя,– проговорил Прокофий, – чой-то попалось, трепыхается, а нам много и не надо, только пожрать, а лишок всё равно протухнет, жара-то вишь какая стоит…

Почистив и выпотрошив пару-тройку хороших подлещиков, крупную щуку, штук семь линей и карасиков, довольные мужики вернулись на стан, где догадливый Васятка уже наладил котелок, очистил пяток картошин, луковку…

Момент, и знатная, янтарная уха вскоре стояла на траве под деревом в полуведерном котелке, а рядом на крышке дымилась рыба, щедро присоленная и обсыпанная сырым лучком. Ржаной хлеб ломтями лежал на самотканом, когда-то чистом рушнике.

– Эх, укропца бы ещё туда, мечтательно пробормотал Гриня…

– Да пару помидорков бы…– подхватил Васёк.

– А я бы огурцов и яиц вареных пожрал, молочком парным всё это запил, продолжил Проша.

– Ну последнему убирать… И отвалился, запрокинув руки под голову, широко раскинув ноги, бормоча себе под нос.

– Красота, пузо счас лопнет, только для воды места не оставил зазря, на волны, как Черныш гавкать буду, по всему видать…

– Это как это? – удивлённо подскочил Васятка.

– Да известно как, пёс с голодухи не в меру нажрётся рыбы, а рыба она и есть рыба… она плавать любит… а потому ему, хоть он и псина, потом пить ужас как хочется, пьёт-пьёт, пузёнка того гляди лопнет, а пить всё одно охота… а вода вот она – волны набегают, а он на них: гав-гав!…

Глядя на ухохатывающегося сынишку, Прокофий стал приматывать к ногам свежую повязку. Он действительно не собирался помогать убирать со стола-дастархана.

Гриша, глядя на такое коварство, удивленно приподнял брови, чуть не подавился, с полным ртом, забухтел возмущенно…

– Ага? Хитрован ты этакий!

Хотел надавить старшому на живот локтем, в отместку, да Васятка не дал…

– Да ладно, дядёчек, я помою котелок, и харч припрячу, не замай его… Отдыхайте тятенька, родимый, – заласкался мальчишка, приткнувшись ему в подмышку. Отец, с какой-то суровой нежностью потрепал вихрастую макушку, понюхал…

– Солнышком, полынком пахнет – верблюжоночек мой, cыночка… Ну иди-иди… Ты тогда в положок ложись, а то сожрут комары.

Свистнув для компании пса, Васятка поволок закопченный котелок в воду, хорошенько отодраил его песочком, сполоснул и оттащил к стану, перевернул на травку рядом с кострищем. А сам вернулся к Чернышу, который, убежав по отмели на самый край косы, злобно лаял на каких-то собак на другом берегу.

Подбежав поближе, Васятка зашумел на собак, отгоняя. Псы вели себя очень странно: будто звали, лаяли незлобно, скулили, отбегали от берега и тут же возвращались, снова начинали призывно лаять, припадая на передние лапы

Прислушавшись, пацану показалось, будто он слышит детский плач. Берег был яристый*, что там находилось, на той стороне, не понять.

Превозмогая страх, домыв посуду, Васёк вернулся на стан. Улегся к батьке под бочок и замер, напрягая слух.

Оглушительно трещали в траве сверчки, недалеко паслись лошади, всхрапывая и перетоптывая. В затоне справляли свои свадьбы лягушки. У кострища, завалив тлеющие угольки травой,устроив дымовушку, улёгся под дым, положив голову на седло, дядёк. Всё спокойно, мирно, спи себе, знай, но сон не шел. В душу закралась противная, леденящая робость – далеко, на той стороне Ахтубы тоскливо выли собаки, и жалобно плакало дитё…

– Тятя, а тять… там кто-то есть…– затолкал отца Васёк, – слышите, там что-то стряслось…

– Где? – сонно пробормотал Прокофий, обнял сынишку, устроил у себя на руке, – спи, малой, завтра поутру проверим…

Глава 2

Вместе с рассветом пропала тишина. Загомонили на берегу чайки. Подняли гвалт мелкие птахи, приветствуя щедрое солнышко, а вместе с солнцем пришла духота и выгнала поночевщиков из-под кустов, из затишка на бережок умываться, ну и остальные надобности справлять.

– Что-то ты там, малой, утолкаться никак вчера не мог, ковырялся полночи, как жук? – спросил Григорий, зайдя по колено в реку, зачерпывая пригоршнями воду, фыркая и плескаясь, покрякивая от удовольствия, умывался, играя мускулами на широченной спине.

– Ну, чего молчишь, как статуй, – стряхнул с пальцев в нахмуренную, мятую со сна мордашку племяша брызги.

– Не-е, дядь Гриша, я взаправду что-то слыхал – будто дитё плачет, и собаки тамошние, вот те крест, будто призывали поглядеть,– округлив глазенята, тревожным шепотком сообщил мальчик.

Оглядев мирно пасущихся лошадей, потрепав за ушами умницу Черныша, Проша вышел к реке, завидев там серьезно беседующих родичей, лукаво улыбнулся.

– А ну, Черныша, айда купаться!– И наперегонки с псом, свистя и улюлюкая, ринулся в воду почти вплотную к шепчущейся парочке, высоко задирая ноги и поднимая тучу брызг. Рядом ликовал, оглушительно лая, довольный Черныш.

– Ну-у, тятянька, берегитесь! – радостно закричал, принимая забаву, Васятка, счас вспоймаю, накурнаю*!! Дядёчек! На помощь!

Оживленные, запыхавшиеся вернулись на стан*.

– Ну, чем завтракать будем? Солонины маленько осталось, чего кулеша наварим, или опять за рыбкой в затончик слазим?

– Рыбки, рыбки, – запрыгал Васятка, – Тять, это мясо уже подванивает. Давайте его отмочим с луком, и на углях запечем, чтоб в обед из-за варева не останавливаться, а мясо и в седле пожевать можно, нам бы уже до поселения какого добраться, хлебца свеженького раздобыть… И когда уже эти Котлы ваши будут… Цельный месяц верхами…

– Не-е, милый, сегодня не тронемся, коням роздых нужен, да и нам не мешало бы …А село то Княжево прозывается, а Котлами его прозвали из-за того, что в старину, когда ещё Русь Святая под игом татарским находилась, закопали в том месте «поганые» два громадных каменных котла…

– Проша, брат, ну ты нашел время для дедовых сказок, айда за косой, на стрежачке* попробуем сетку поставить, может судак, али сазан попадется…

– Ага, раскатал губени, судак на живца берется, а сазана можно накидкой* взять по ямам, только ямки ещё знать надо…

– Ну давай спробуем, там место узкое, может и получится, нас же некому обсмеивать… и побежал набирать, растянутый на песке для просушки, бредень, оборачиваясь и довольно улыбаясь.

– И-их, дитё, вот есть тебе дитё,– усмехаясь, пробормотал старшой.

– Ну короче так, Вася, готовь костер. Затем, видал, в ложбине у затона сколько ботуна дикого растет? Вот, надери поболе, и заделай в мясо, как сам говорил, на ужин забацаем на углях, негоже дать добру пропасть. Вперед, милок.

Васятка, как хворый – с трудом поднялся, с кислой физиономией поплёлся за луком, загребая ногами песок. Его манили окрестности… тёплые застружки,* лоховые заросли, усыпанные сладкими ягодами… заниматься хозяйством не было никакого желания…

***

Братья выбрали местечко поуже, растянули бредень. Гриня забрался на глубину, поплыл на другую сторону, загребая одной рукой, а в другой держа край бредешка. Зацепив ногами плотное, песчаное дно, выбрался, воткнул кляч, хорошенько утвердив, вылез на ярок – осмотреться.

Прокофий, улегшись спиной на песок, заложив руки за голову, прищурившись, наблюдал за братом.

В лицо Григория пахнуло прохладной свежестью заливного луга. Он стоял на взгорке, а внизу колыхалось буйное разнотравье в пояс высотой. Густо обросшие чаканом и нежными кувшинками гладкие окошки озер сверкали на солнышке.

Гомон дикой всевозможной птицы стоял в воздухе. Кого здесь только не было – гуси, утки, мелкие чирочки, величавые лебеди, белоснежные кудрявые чапуры, стаи бакланов, чаек и чаечек…

Все это жило, сновало, перемещалось…

И простор, вызывающий ликование в душе, желание взмыть и парить высоко-высоко вместе с жаворонками и стрижами, громко кричать…

Невдалеке, на берегу он увидел большую, крытую белыми кошмами калмыцкую кибитку. Рядом с ней – длинную, приземистую, сплетенную из таловых веток и обмазанную глиной овечью кошару. Небольшой коровий баз, с большими яслями и загончиком для телят. В тени которого лежали, лениво пережевывая жвачку, два верблюда. А в полуверсте темнел овечий гурт, паслись коровы с телятами.

– Не доют, вместе пастись пускают, запустенье чой-то везде, – хозяйским глазом отметил себе Гриша и пошел дальше.

Старая арба, с каким-то тряпьем покосилась на бок, деревянное колесо валялось рядом.

Под навесом на самодельном столе и под столом валялись ложки, широкое, деревянное, плоское блюдо. В чурбачок, используемый для разделывания мяса, воткнут нож. На вбитых кругом кольях висели перевернутые кувшины, ведра, какие-то тряпки.

Гриня подошел поближе, дивясь на странную тишину на стойбище.

На большой треноге, над давно остывшими, перетлевшими кизяками, висел казан наполненный каким-то протухшим месивом.

Всё кругом было облеплено тучей огромных зеленых мух, и они нудно, противно гудели.

В воздухе стоял густой, зловонный, трупный запах.

Превозмогая тревогу, заткнув пальцами нос, Гриня откинул кошму, заменяющую в кибитке дверь, и перекрестился. Ноги ослабели от ужаса…

Попятившись, побежал на яр, закричал, замахал Проше. Тот, не раздеваясь, щучкой нырнул в воду, мощными саженками пересек реку и устремился на помощь.

Теперь они вдвоем стояли и рассматривали трагедию, произошедшую с незнакомой калмыцкой семьей.

Два разлагающихся трупа находились внутри кибитки. Молодой, плотного телосложения, калмык, весь изрезанный лежал с ножом в животе. И женщина, видимо славянка, белотелая, с длиннющей темно-русой косой, со сломанной шеей, со следами жестокого насилия.

Всё кругом было затоптано, разорено, разбито и заляпано кровью.

– Ба-а, вот беда какая, кто-то их ограбил и убил. Как всё жесто-око…

– Чего делать будем?

– Чего, чего – не знаю я чего…

– Давай сожжём их, с кибиткой вместе, вонизма такая, закапывать гребостно…

– Хоть и не по-Божески так-то, да видать по-другому их не упокоишь, жара-то… вишь сделалось чего с ними. Огляди вот тут, середь посуды, може серники найдёшь, я пойду сена какого приволоку для разжижки…

Гриня пошел вдоль кошары, озираясь по сторонам, в поисках сена или хвороста. Не обнаружив ничего подходящего, решил поискать бурьяна сухого, направился в сторону пасшейся невдалеке лошади.

– Ты, гля, а она под седлом, не разнузданная пасется, мешки приторочены… и вонь непотребная…

Подойдя поближе, он натолкнулся еще на один труп – на когда-то кудрявой, засусленной, окровавленной, белобрысой голове сидела ворона, еще две, при приближении к ним Прокофия, отскакали в сторону. На ноге убитого от задницы до колена зияла огромная резаная рана, кое-как чем-то замотанная, в которой копошились белые мушиные личинки.

– Кровью истёк! Не сумел воспользоваться поживой грешной. В аду теперь душа твоя черная… Не-ет, тебя мы хоронить не будем, так тут и валяйся, погань…

Причмокивая призывно губами, Проша приманил лошадь, ослабил ей подпругу и оглядел чересседельные сумки. В них обнаружилось награбленное добро, в том числе кисет с табаком, серники*, большие карманные часы на цепочке, узелок со смятыми «екатеринками», несколькими серебряными рублями и купчей бумагой на хутор с земельным наделом, зарегистрированный в селе Княжево, Енотаевского уезда на скотопромышленника Рябинкина А.М.

– Ну ты тута чего застрял, нету спичек, не нашел я… Фу-у, Проша, ещё один? – скривился от омерзения Гриня.

– Гляди-ка, чего я нашел. Деньги и бумага ценная.

– О-оой, собаки!! Гляди!!

На них летели три громадных пса, отмахнуться было нечем абсолютно, братья оцепенели, и вдруг Прокофий пронзительно свистнув, властным голосом стал призывать псов, резко прихлопывая себя по колену. К их общему облегчению собаки повиновались.

– Эх вы, дурни, слушать надо только своего хозяина, защитнички, мать вашу…

– А они видать чабанить только выучены, гля, скотину гонют…

Псы крутнулись и, действительно, погнали стадо к пологому сходу на водопой.

Набрав по ходу, по охапке бурьяна, взяв под уздцы конягу, братья Гаршины вернулись к разоренному, поруганному жилью.

Подпалив кибитку, отошли в сторонку, встали, понурившись, перекрестились. Жар от похоронного костра вскоре заставил их отступить к яру.

Вдруг, из-под разломанной арбы послышался полу-стон, полу-писк. Проша сунулся посмотреть и вытащил оттуда ребенка…

Неимоверно грязная, вся в болячках, в засохшем говне, сопливая, вонючая, белобрысая, да ещё и девчонка. Страдание исказило её худющее личико, огромные карие глаза смотрели затравленно, а ручонки сжимали баранью берцовую кость… сырую…

Гриня, сдерживая дыхание, удивленно рассматривал девочку.

– Ба-аа! Ещё беда на наши бедные головушки. И куда ее теперь? Ей, по всему, и году от рождения нету. Давай бросим, Прош, а? Все одно помрет…

Прохор, возмущенно глянул на брата.

– Да ты чего? Совсем ополоумел, мы же не враги роду людского, помрет – похороним, ну а не помрет…Это же по-всему видать – Божий знак нам, дурила. Божья «подаренка». А ты что же, душегубство предлагаешь продолжить? Вот тоже ляпнул, как в лужу перднул…

Паренек даже попятился, оступился и чуть не упал.

– Ты чего? Чего разорался на меня? – растерянно забубнил Григорий.

Братья ненадолго замолчали, переваривая случившееся. Потом Гриня, брезгливо оглядываясь проговорил негромко,

– Ну и чего с ней делать? Ну чего встал? Давай хоть отмоем для начала. Держишь «подарочек» наотлёт. Накормить ее чем-нибудь надо, а сперва напоить, и как еще жива дитинка – чудо, как есть чудо…

Прохор переложил малышку на левую ладонь животиком. Тоненькие ручки и ножки судорожно обхватили его руку. Девочка чуть дышала, тихонько постанывая.

– Пошли уже, чего уж тут теперь… потом думать будем, а счас делать надо, – проговорил старший брат.

При приближении к берегу, еще издали они услышали громкий Васяткин рёв, мальчишка голосил, причитая, звал их…

Прохор испуганно смотрел на противоположную сторону Ахтубы, волнуясь за сына.

– Гриня, мы с этим происшествием про своего дитя забыли, дурни, выпугался пацан…

А Григорий уже бежал со всех ног успокаивать своего любимчика и махал ему руками.

– Васята, дитёнок, мы тут! Не бойся, мой золотой!!

Васёк кинулся плыть навстречу, потом вернулся, всхлипывая, стоял по шейку в воде, дожидался, потом обхватил подплывшего паренька руками и ногами и заплакал уже от обиды, уткнувшись носом в шею дяди Грини.

– Вы что так долго? Что за дым там такой страшный? Я было хотел к вам плыть, но так забоялся… вас всё нету и нету… думал, что уже поубивали вас тама… думал, что тикать пора…

Гриня, гладил пацаненка по спине, нес в тенек, успокаивал.

– Ой, Васяня, хорошо, что тебя с нами не было… Ты, милок, прав оказался. Там, на той стороне мы с твоим батькой сейчас семью калмыцкую хоронили, убиенную зверски, а потом ещё и убийцу нашли, он, убегая весь пораненный, подох от потери крови. Мы его, поганца, бросили на растерзание диким зверям, туда ему и дорога…

Мальчишка расширенными от ужаса глазами глядел на дядёчка, озираясь на отца, который по пояс вошел в воду и с чем-то там возился.

– Ой-ма, страстей сколько… А чего там тятя делает? Чой-то моет, кажется…

Гриня усадил мальчишку на попону,сам примостился рядышком.

– Ба-аа, я не успел рассказать. Мы с ним девчонку крохотную, живую нашли. Только боюсь, помрет она, такая худющая, страшная, вся в коросте болячечной…

– Фу-уу… А глянуть можно?

– Ой, милок, чует моё сердце, ежели отживеет, ещё наглядишься досыта… Давай лучше сетку помоги мне вытащить, опростать*, да с рыбой управиться. Как бы там ни было, а жрать охота…

Глава 3

А на другом берегу, Прокофий притащил девчонку к реке, и, зайдя по пояс, опустил ее в воду, удерживая головёнку и плечики на поверхности.

– Ну, вот отмокай пока, – приговаривал он, бережно отмывая измученное тельце.

Когда вода попала ей на личико, на сухой, потрескавшийся от обезвоживания ротик, девчонка стала делать глотательные движения, затрепетала, поперхнулась, тоненькие ручки и ножки задергались.

Проша ее чуть не выронил. Потом наловчился, обхватил большим пальцем ее подмышку, а остальными четырьмя – голову. Через несколько минут она была отмыта от грязи, даже некоторые сухие болячки поотставали.

Боясь переохладить малышку, он заторопился на свой стан, переплыл, держа ее как кошенёнка в вытянутой над головой руке.

– Васятка, сынок, достань-ка из узла мою рубашку исподнюю и безрукавку стеганую, тащи сюда.

Когда изнывающий от любопытства Васёк притащил одёжу, загомонил рядом.

– Тять, ну дайте глянуть, а? Ну пока она ещё живая…

Но Проша, осторожно повёртывая ребёнка, задал еще одно задание.

– Притащи сюда плошку глиняную, а теперя, ну-ка, напруди в нее. Давай, давай, чего вытаращился. Говорят детская моча лечебная, я слыхал, даже пьют её от нутряных хворей…

Обмакивая край рукава в плошку, Прокофий тщательно промыл мочой все болячки. Потом завернул девочку в рубашку и уложил на сложенную вчетверо безрукавку. Найдёнка не плакала, а только стонала и цеплялась ручонками за рубашку, а в глазенятах было столько муки и страха, что слёзы наворачивались.

– Эх, кабы Дуня моя счас заместо меня, – тоскливо прошептал Прокофий, – а мои руки – крюки…

Когда поспела уха, дал ей из ложки несколько глоточков.

Намучившаяся, сытая и обихоженная девчонка уснула, и спала так долго, что Васятка весь измаялся.

– Ну, тять? Чего? Померла? Чего? Дышит? А она помрёт или проснётся? Ну когда она проснется?– ныл под ухом, назойничал, пока не получил по заднице. Надулся, как сыч, уселся в сторонке, поглядывая из-под нахмуренных бровей.

***

Провозились с маленькой Даренкой почти неделю, долго она была между жизнью и смертью. Расстроенный кишечник грудного ребенка не принимал пищу, которая была у мужиков, нужно было молоко…

Как не тяжко это далось, пришлось подавить в себе суеверный страх, переправиться на другой берег, коровы там ходили, и был шанс выходить девочку. До села, такую слабенькую, её было не довезти…