Дарья

Пришлось навести на становище порядок. Засыпать пепелище небольшим курганом, завалить землей презренные останки убийцы.

Гриня хорошенько отмыл, обжег большой удобный казан, убрал, закопал весь мусор. Переместил стан поближе к воде. Соорудил из старой арбы и новых веток хороший навес от дождя и отправился на ту сторону за тальником, решив обнести его плетнем, дотошный такой, два дня провозился, не взирая на воркотню старшого.

– Ты бы лучше ягнока зарезал, мясца хоть поели бы, – ругался Проша.

Сам он, первое что сделал – оглядел коров, проверил дойных, которые подпускают к себе. До ночи промучился. Потом загнал на баз, телят отбил, закрыл в загоне.

А поутру стал пускать по очереди телят в коровий баз, сам за каждым теленком след в след с плошкой.

Коровы дико косились, перетаптывались с места на место. Только притронется к вымени – лягались, высоко задирая задние ноги. Которая не дается – долой с база.

Наконец напал на спокойную. Красная корова с прямыми, красивыми рогами спокойно сапнула ноздрями, потянулась к его руке, оглаживающей рябенького теленочка. Проша погладил ее по шее, почесал по спине, тихонько просунул ладонь рядом с телячьей мордой, ухватился за сосок, тихонько пожамкал – молоко чвиркнуло между пальцев. Счастливый до невозможности, наперегонки с телком надоил полплошки молочка, весь взмыленный, на трясущихся от напряжения ногах вышел с база.

Унес в сторонку драгоценный напиток, потом выгнал на пастбище всех коров, оставив в загоне только Рябунка – теленка.

Велел Васятке надрать ему травки и, раза три за день, притащить в ведерке воды, напоить.

Скоро приладились, и молока стало хватать на всех, не только девочке.

Еще пришлось привязать в кошаре, закрыть, любимого Черныша, не поделившего с местными псами территорию. Еле отбили его из бешеного клубка, лающего и кусающегося. Теперь он скулил от обиды и рвался на волю.

Нет-то, нет-то через недельки полторы притерпелись, перестали цепляться, но Черныш так и держался от остальных особнячком.

***

После коровьего молока Дарёнка пошла на поправку. Болячки сошли. Тельце, беленькое, с очень нежной кожей, стало понемногу наливаться. Щечки порозовели. От всеобщего внимания и теплоты испуг и затравленное состояние у нее сошли быстро. Карие глазенята поблескивали, как звездочки, а в широко улыбающемся ротике обнаружилось два зубика.

Маленькая озорница шустро, не догонишь, ползала по утрамбованному полу под навесом, гулькала, пускала пузыри, пищала, в общем, вела себя как все младенцы на свете.

Васятка, на удивление, привязался к девочке. Всюду таскал ее за собой, тетешкал, укладывал спать рядышком. Бурчал, когда среди ночи малышка устраивала «потоп», но отдельно не клал. Перемещались на сухое место, укрывались, так и спали – в обнимку. Научил её играть в «ладушки». По полчаса могли сидеть друг против дружки, стукаться лбами приговаривая: «баран-баран-тук». Или загибать пальчики: «сорока-воровка кашку варила, деток кормила, этому дала…» Малышке быстро надоедала длинная потешка, она радостно вздыхала, взмахивала ручонками и прикрывала ладошками макушечку, ждала когда мальчик произнесёт: «на головку сели». Очень любила играть в «прятушки», накрывалась какой-нибудь шмуткой, замирала и ждала, хихикая, пока Васятка «ищет»

– А где Дарёна? Нету! А-аа, вот она!! Мальчик стаскивал покрывало, хватал её, тискал, щекотал. Дашка визжала, вырывалась, пыталась удрать, ползком, как червячок.

Мужики смотрели на детей с суровой нежностью, молчали – каждый думал о своём… но общая их мысль была – хорошо, что память о боли и страхе у деток короткая…

Однажды за обедом Прокофий, нахмурившись, отодвинул от себя миску.

– Так, эт не дело… хлеба нет, муки нет, крупы… все позакончилось. Жрем чужое мясо. Не дай, Господи, родня какая объявится… Нас могут обвинить. Поеду-ка я в село, которое наиближайшее, поспрошаю.

Собрался, оседлал Воронка и поехал вдоль берега, вниз по течению, буркнув через плечо.

– Могу не появиться несколько дней, не переживайте тут.

Глава 4

Вернулся он на другой день к вечеру с гостинцами и огорошил такими новостями, что уснуть в эту ночь не смог никто, кроме маленькой Даренки, конечно. Проша все рассказывал и рассказывал, его перебивали, переспрашивали…

– Ну в общем Котлы тут недалёко оказалися, полдня ровным шагом…

– Добрался я, огляделся, давай народ пытать про урядника. Дом его мне указали… Я сургучную бутылку купил в лавке, иду, значит… а перед входом мужики гуртуются, и так эт неровно позыркивают…

Васятка, круглыми, как у мышонка глазенятами, открыв рот и затаив дыхание, глядел на батю.

Григорий, откинувшись на спину, завернув руки за голову, посмеиваясь, покашливая, слушал и ждал, когда же родненький браточек начнёт прибрёхивать.

– Ну, я их и спрашиваю… сперва, конечно, поздоровкался, табачком угостил… ну и спрашиваю – а не подскажете ли вы мне, люди добрые, чего из себе представляет ваш урядник, и есть ли в этом поселении Рябинкины?

–Есть,– говорят,– и Рябинкины, и урядник человек правильный. Токмо из Рябинкиных остался один Андрей Михалыч, старый дед. Только нелюдимый это человек, горе у него – дочка единственная, подлюка, убёгом за калмыка пошла, ну так он навроде отрёкся от нее, а сам на глазах прямо сдавать начал, навроде ищет он ее, уже с год, поди.

– Опа, новость! А ты чего ж? – вскинулся Гриша.

– А я чего, я напросился к этому деду на постой, мол, хочу с семьей тут осесть, взять хутор – скотину разводить, мол на разведку приехал, завтрева до урядника собрался…

Ну а за ужином, да за бутылочкой познакомились теснее, он мне об своей житухе всё и поведал, пожалился, про дочку рассказал…помириться он с ней хотел, дом купил в подарок и отправил на поиски племяша жены-покойницы…

– Я юлить перед ним не стал, всё как было- чего видали мы, чего сделали – всё как есть обсказал, обрисовал – и бабу с калмыком, и убийцу ихнего, и про Дарёнку… внучка она его… А убийца, по всем статьям, энтот дальний родственник и есть… во как…

Какое-то время все сидели молча, серьезные и сосредоточенные. Проша тяжело вздохнул.

– Я и деньги, и бумагу, и часы – все перед ним выложил…

– А дед?

– А дед сперва, как каменный сделался… да-а… я его одного оставил, на крылечке уселся, закурил… он потом вышел, рядышком сел и говорит,– ты вот чего, сынок, давайте ко мне перебирайтесь. Старый я совсем, не поднять мне Дарьюшку… Чего я надумал,– говорит. Новый хутор на внучку, а этот дом на тебя – дарственную… скотину пригоните, и у меня кой-чего есть. Дашу на свою фамилию в приходе оформлю, с отчеством на моё имя… а помру на себя опекунство возьмёшь… И живите, и мне в старости прислон… А с родней той я не смогу, никак не смогу… Одно прошу, пусть об энтом никто никогда не узнает…

– Обнялись мы с ним, поплакали даже. Потом помянули Алёну его…

Наутро к вам вот вернулся, так что давайте собираться, один ляд не спим…

***

Уложив, увязав в мешки всё свою поклажу, загрузив на заводных лошадей, начали седлать каждый себе, как вдруг Гриня заявил – хочу на верблюде поехать…

Прокофий сложил руки на груди, с интересом наблюдал – чем всё это закончится.

Братуха, молодой, ловкий, уверенный в себе, подошел к верблюду, мирно лежащему, и накинул ему на морду налыгач*. Скрутил валиком кожушок, пристроил в виде седелка между горбов, умастырился туда кое-как, пятками в бока верблюду…

– Но-оо! Пошел, родимай!

Верблюд издал утробный звук и остался на месте. Гриня его и хворостиной, и «цоб-цобэ» властно так прикрикивал, и Васька заставил сзади кричать, руками размахивать…

Нет, не хочет тупая скотина вставать…

Разозлился, слез со спины, наперёд забежал, и по морде верблюда кулаком, да матом…

Ну, на такое хамство Верблюд ответил. Забутел, неожиданно резво поднялся и загнал горе-наездника в воду, даже лап мочить не стал, харканул вдогонку…

Ох, как ругался парень, напуганный, весь в вонючей, липкой, зеленой жиже, проклинал несчастного верблюда до седьмого колена…

Помирающие со смеху, Проша с Васяткой еще ни разу не видали и не слыхали такого Гриню. В конце-концов он и на них осерчал, за насмешки.

– Эх, ты, молодо-зелено, не умеешь в воде ср…, не пугай сазанчиков! Хохотал Проша, понимая, что еще больше разозлит братку, все же не удержался – подошел к другому, старому верблюду. Шерсть у него была потерта между горбов и на боках, на шее от веревки. Видок был весьма плешивый, не то что у Гришиного обидчика. Зато понятно, не всем правда, скотина к упряжи привычна… Накинул на морду веревку, потянул за нее вниз, приговаривая: «Чок, чок…».

Верблюд, подогнув сперва передние, потом задние ноги, улегся. Усевшись безо всякой подстилки между горбов, Проша задирая вверх налыгач властно прикрикнул: «Хач! Хач!», и широко раскидывая в стороны ноги, ударяя босыми пятками в бока, погнал верблюда, почти вскачь…

Гриня растерянно глядя ему вслед, плюнул с досады: «Ну и куды попер? Ловкач, ети его! Ну умыл, умыл, вертайся!»

Успокоившись, сгуртовали всю скотину и погнали потихоньку по берегу.

Дашку Проша посадил перед собой, обнял, прижимая к себе, и замурлыкал какую-то песню. Вскоре, от мерного покачивания и от спокойного голоса своего новоиспеченного бати, девочка заснула и проспала до самой сармы. Даже шумная переправа через брод не разбудила малышку.

А на другом берегу Ахтубы их встречал старый дед Андрей. Он с утра топтался по берегу, с нетерпением ожидая внученьку. Перенял её трясущимися руками у Прокофия, молча оглядел полными слез глазами…

– Вылитая Алёнка, не открестишься – моя дитина…

Отогнав скот на дедов хутор, перепоручив его работающим там чабанам, новоиспеченная семья отправилась в село.

***

Большие Котлы или Княжево расположилось в стороне от полой воды, недалеко от Ахтубы на речке Ашулук. Сельчане называли её кто Шулух, кто Грязна.

На илистых берегах стояло множество ветряков*, дворы, находящиеся рядом, утопали в садах.

По улицам ходили стаи домашних гусей и уток – от речки и обратно. В каждом переулке в широченных, раскопанных лужах лежали, подрёмывали грязнющие свиньи, с мечеными ушами. В зольных кучах кувыркались через спину лошади*.

А в местах, где дно песчаное, из речки не вылезала ребятня. Днём село было в их распоряжении. Пока старшие гнулись то на покосе, то на пашне, то на посадке, прополке… Им надо было и воды натаскать, и двор подмести, базы* почистить, объедья* из яслей* на поветку* пораскидать, и яблок-падальцев собрать, нарезать, насушить, поросят да курят покормить, попоить…а ввечеру нагоняй отхватить… Потому-как в речке вода прохладненькая – так и манит, а забав за околицей и того больше…

Вечерами над селом раздавались песни. Жили в Котлах в основном переселенцы с Воронежской и Орловской губерний. Местные называли их «перевертышами». Речь кацапов* у них так тесно перемешалась с хохляцкой, что это был уже свой, понятный только им язык, всё же он по звучанию был ближе к певучей украинской мове. И песняка везде давили при любом удобном случае.

Зимний дом у деда Рябинкина стоял на центральной улице – «Красной», которая разделяла «самодуровский» край села, где жили в основном кацапы, от «сенострижковского». Это был большой – пятистенок, пластинчатый, под шатром крытой железной крышей с флюгером на коньке. Застекленные, высокие окна с резными ставнями. На улицу выходило переднее крыльцо с перилами, понизу украшенными резьбой, с козырьком, тоже отделанным кружевными деревянными планочками. Высокие, широкие ворота на больших кованых петлях, тяжелые – внизу колесико, чтоб открывать было полегче. На столбе – высокий шест со скворечником, малюсеньким повторением самого дома. Резная калитка с красивой железной щеколдой.

– Михалыч, да ты по плотницкой работе дока, вишь красота какая, – увидав дом, проговорил Гриня, оглядывая деревянные украшения.

Дед довольно крякнул:

– Не, эт не я, за две дойных коровы, хорошего заводу, еле уговорил Тихона Калистратыча Шиленко. Эт он мне такую радость спроворил. А у него доо-ом… Ды у него даже мельня в кружавах. Увидишь ишо… любят энти хохлы выкрутасы всякие, то хаты свои опосля кажного дождя белют, печки цветиками разрисовывают… а мы их всё ж на маслену били и бить будем… приговорил, как прихлопнул дед. Мужики от всей души расхохотались. Так уж залихватски это у него вышло, совсем беззлобно, но с таким задором, что все, сразу почесывая кулаки, загомонили. Каждый вспоминал своё… кто, кому и когда удачнее заехал в ухо, челюсть свернул, либо носопырку расквасил…

Глава 5

Зажили Гаршины на новом месте хорошо, дружно. Дед Андрей сдержал своё обещание, принял их всей душой, и как-то постепенно Прокофий встал во главе всех дел, относясь к старику с сыновней теплотой и заботой. Но это произошло не сразу.

Андрей Михайлович всю свою жизнь занимался скотоводством. Дело у него было хорошо отлажено, поставлено на крепкую, широкую ногу.

В степи, над ахтубинским берегом у него было несколько хуторов, где летом жили наёмные скотники, следили за его скотиной – пасли, гоняли на водопой. Во время окота и стрижки Рябинкин дополнительно нанимал людей.

Чаще всего это были казахи-степняки. Нищие, безземельные они толпами громили окраинные хутора, Одиночки искали работу. Заработав немного денег или пропитания, многие всё пропивали и снова просились в наймиты. За ними нужен был глаз да глаз… некоторые леноватые и хитрые доводили скотину до такого состояния – без слёз не взглянешь. Свяжешься с таким и ударит он тебя по карману так, что не прочихаешься. Кошары в прорехах, вонь и мухи… инвентарь попорчен…

Дед Рябинкин имел острый глаз при подборе чабанов, редко промашку давал… да и земля слухами полнится… к нему и не липли те, у которых рыльце в пушку, знали – не спустит.

В займище, на Змеином ерике тоже был Рябинковский хутор. Сюда скотину скочёвывали на зиму, когда в степи заканчивались корма, а в займище – покос.

Хутор был крепкий, с хорошим саманным домом, с тёплыми базами, просторными загонами на взгорке, куда не доставала полая вода. С речки ветряк гнал воду в небольшой сад – огород. В пересохшем ильмене росла картошка.

В своё время еще его отец застолбил там обширный покос. Сейчас там кипела работа. На хуторе жила семья наймитов-переселенцев и работники, которые занимались покосом. Муж работал в огороде и саду, а жена с дочкой-невестой ему помогали и кашеварили для покосников. Сынишка, Васяткиного возраста пас корову, которую им для молока оставил хозяин. А между делом удил рыбу. Следил за домашней птицей.

А сам хозяин жил в селе, занимался сбытом, наймом, закупом. На хуторах бывал наездом, для контроля. По старости силы и доход уменьшились, сноровка была уж не та.

В скором времени Прокофий, постепенно стал вникать в ведение поставленного хозяйства, практически не отходил от Михалыча, и выспрашивал и советовался, понимал – до Рябинкина ему, как до небушка, благо силушка-то есть. И полегоньку пристругался, дела на поправку пошли…

Дед любил рассказывать про свою жизнь, часто горился, вспоминая, что во времена его отца на хуторах заправляли родные люди, а не наймиты. Вот тогда была прибыль. А чужой и есть чужой, так и норовит кусок урвать, за хозяйством с небрежением следит, ленится.

– У родителей я был один сын, остальные дочери. Повыскакивали замуж – и нет рабочих рук. А моя Алёна – и того пуще… Вот бы дожить, глянуть каково у Дарёнки сложится… Не-е не доживу… Ты, сынок, вникай во всё, помру, в разор не пусти… А лучше ожени потом Дашку с Васькой…

Проша, посмеиваясь в усы, внимательно слушал старика. Ему тоже приходила в голову эта мысль. А деду ответил:

– Но прежде надо Гришку оженить, а то он, стервец, испортится скоро совсем. Каждый вечер по посиделкам мотается, усталость его не берет. Смазливый, веселый – девки липнут к нему. Как бы хлопцы местные харю-то ему не начистили…

Михалыч и тут проявил смекалку, у него и о Гришаниной судьбе уже была задумка. Когда они возили продукты на Змеиный, он сразу заприметил – каким взглядом в пригожего хлопчика стрельнула Катюша Данькова – дочка Петра и Анны, которые, как раз, и работали на хуторе.

– Надо его отправить в займище, за покосом следить, а то как бы зимой бескормица не застала, скотины-то прибавилось, – хитро прищурившись, предложил дед.

– Да и детей тоже на хутор надо, там их Анна и накормит и обстирает, да и вольготнее там, а тут в жаре, в пылище… ни яблочка свово… Я тут пока один, много ли надо старику, а таперя – семья.

– Эт конечно правильно, но не хочется мне с дитями расставаться надолго, – с сомнением произнес Прокофий, – може тут какую бабу наймём, а по осени сад заложу. Ветряк поставлю, ежели деньгу выделишь, Михалыч, и я тут заприметил осокорь* рядом с нашим домом гляди какой густой, надо спробовать – худук* отрыть, у тебя там под навесом брёвнышки в аккурат для сруба припасены, а?

– Дык я не против, токо навряд ты кого найдешь, ежели вдову какую… С садом ты хорошо придумал, токо «самодуровский» край степной, эт у хохлов всё в зелени утопает, а у нас пески, коли худук не отроем – толку не будет, с ветряком не получится – у нас же далековато от Шулука…

Проша уже в пол уха слушал бурчливое бормотание деда, задумки распирали ему лоб, не давали уснуть по ночам, свалившееся на него довольство разожгло аппетит, хотелось его умножить, укрепить – чтоб и внучатам жилось сыто.

***

Получив от деда благословенье, Прокофий с Григорием затеяли рыть худук. Расположились посередь улицы – наметили место для ямины, стаскали лес поближе и, перекрестившись, начали сруб. Вырубали пазы, выкладывали брёвнышки, плотно подгоняя друг к дружке.

На стук топоров вышли соседи.

Бабы с удовольствием посматривали на оголённые, блестящие от пота, крепкие спины, чесали языки, лузгали семечки, радовались – ежели вода не солёная нападется, недалёко будет с вёдрами-то таскаться…

Гриня ловил восхищенные взгляды, рисовался – играл мускулами, отпускал солёные шуточки, норовил мимоходом задеть какую, ущипнуть…

Мужики вначале молчком, с хитроватым усмехом, похаживали округ, затем советы стали давать…

Когда сруб стал выше пояса, братья разделились, Прокофий продолжал плотничать, а Гриня взялся за лопату.

Работать по одному стало несподручно.

И вот один соседушка взялся за край бревна – придержать, чтоб не елозило, другой схватился за брошенный топор, а после «спасибо» и обещанного магарыча еще несколько схватились за лопаты…

К тому моменту подъехал Михалыч, заслышав про обещанную выпивку, застыдил сельчан.

– Эт чего ет вы прихериваетесь? Ну-ко, Долженок, берися тожа за лопату, эт дело общинное, воду весь околоток брать будет, я и так лес выделил, вот и выпивку ишшо… Васёк ну-ко сбегай к Квартниковым, нехай тожа выходют… А бабьё чего зенки таращитя? Марш отседова! И чтоб к вечеру столы ломилися!

По-свойски распичужив народ, дед Михаил пошел за телегой. Стал подвозить солому.

В широкой яме топталось уже несколько человек, споро углубляя ее, бурчали: вона сколько землищи переворочали, а ежели соль?

– Нету тут соли. Деревья, где соль, так пышно не растут, – уверенно произнес Прокофий.

Вскоре под ногами зачавкала вода, и в одном месте вдруг резво забулькал живчик.

Зачерпнув ковшом мутной воды, не дожидаясь пока отстоится, Проша отхлебнул, пробуя – пресная.

А у самого камень с души свалился. Риск был всё же. И он совсем не хотел бы слушать попрёки Михалыча, в случае неудачи, за испорченный лес, за траты…