- -
- 100%
- +
Леонид почувствовал, как в животе появилось неприятное напряжение. Писатель вспомнил интервью Павлиновой в «Огоньке» за три года до отъезда – случайно увидел в сети, когда искал совсем другое. «Полётов? – говорила она, улыбаясь в камеру с той же фирменной полуулыбкой. – Я знала его ещё мальчишкой, задолго до всей этой славы». Всего одна фраза, брошенная между делом, но журналистка явно не оставила её без внимания. Теперь она здесь, за тысячи километров от Москвы, и не уедет, пока не выяснит, что стояло за теми словами.
– Господин Полётов? – голос полицейского вернул его к реальности. – Вы ещё на линии?
Леонид провёл рукой по лицу. Ладонь была сухой и холодной. Внезапно он почувствовал глубокую и всепроникающую усталость, будто весь груз прожитых лет разом лёг на плечи.
– Хорошо, – наконец произнёс Полётов, сам удивляясь своему решению. – Я приеду завтра утром.
– Нет-нет, господин Полётов, не беспокойтесь, – поспешно сказал полицейский. – Мы сами привезём госпожу Косичкину к вам. В котором часу вам будет удобно?
– Привезите её сейчас, – внезапно сказал Леонид, удивляясь собственным словам. – Зачем откладывать до утра? Чем быстрее это закончится, тем лучше.
– Сейчас? – переспросил полицейский с нескрываемым удивлением. В трубке послышался шорох бумаг. – Но уже почти восемь вечера, господин Полётов…
– Тем более. У неё будет ровно полчаса, и, если после этого она не уедет, я подам официальную жалобу.
– Конечно-конечно, – облегчение в голосе полицейского смешалось с растерянностью. – Мы… мы будем у вас через сорок минут.
Леонид закончил звонок и медленно опустил телефон. Писатель подошёл к окну и долго стоял, глядя на тёмную долину внизу, где редкие огни деревенских домов мерцали.
Что ждало его? Какие вопросы задаст ему Марина Косичкина, и что за ответы Полётов должен будет дать, чтобы отделаться от неё раз и навсегда? А главное – откуда она узнала о Павлиновой, и что именно ей известно?
Раздражение и тревога соединялись с каким-то странным, почти забытым чувством. Леонид не сразу смог определить его, но потом понял – это было любопытство. Слабое, болезненное. Ему вдруг захотелось узнать, как выглядит эта упрямая женщина, проделавшая весь этот путь ради встречи с ним. Что заставляет её действовать, кроме профессиональной хватки и жажды сенсаций?
Полётов тряхнул головой, отбрасывая эти мысли. Нет. Ничего личного. Сейчас он встретится с ней, отделается общими фразами и забудет обо всём этом. Вернётся к своим книгам, к своему распорядку, к своему одиночеству.
И всё же, несмотря на появление плана, Леонид впервые за много лет чувствовал лёгкое, но отчётливое беспокойство.
Он положил телефон на журнальный столик и замер, оглушённый собственным решением. Оно казалось нелепым, противоречащим всему его существу – годами Полётов выстраивал изоляцию, а теперь сам открыл доступ и пригласил чужака войти. Но в этой нелепости была своеобразная логика: если нарушение неизбежно, лучше контролировать его, чем позволить случиться стихийно. Сорок минут – от силы час – и у него было только это время, чтобы убрать из дома всё слишком личное, то, что действительно имело значение.
Леонид прошёл в кухню и остановился посреди комнаты, осматривая её непривычно критичным взглядом. Столешница, отполированная до блеска, холодильник в углу, шкафчики – всё было чисто и безлично, как в хорошей гостинице. Но теперь эта безличность показалась ему недостаточной. Потенциальный противник – а Косичкину Полётов определённо считал таковой – вполне мог разглядеть детали, которые стали для него настолько привычными, что писатель их больше не замечал.
Зачем вообще согласился? Полётов попытался разобраться в собственных мотивах, стоя посреди кухни. Проще всего было назвать это рационализмом: отказывая журналистке, Леонид только усиливал её любопытство. Она нашла способ добраться до него, значит, настойчивости ей не занимать. Если он продолжит сопротивляться, она найдёт другие, ещё более неприятные способы. Сорок минут общения и заранее заготовленные ответы – вот цена, которую писатель должен заплатить за то, чтобы вернуть себе покой.
Но была и другая причина, в которой Леонид не хотел себе признаваться. Ему было интересно, кто эта женщина. Зачем она так настойчиво искала его. Что она знает про Павлинову. Полётов представлял, как она летела в самолёте, потом тряслась в автобусе, спрашивала дорогу у местных жителей. Наверное, показывала его фотографии. И всё это ради чего? Ради разговора с ним? Нет, не сострадание писатель чувствовал. Просто хотел посмотреть на человека, который потратил столько сил, чтобы встретиться с ним.
– Она ведь готовилась, – пробормотал Леонид вслух и сразу поморщился от звука собственного голоса, нарушившего тишину дома. – Значит, и мне нужно подготовиться.
Он прошёл в гостиную, оценивая её глазами постороннего. Книжные полки были заполнены аккуратно, выстроенные в идеальном алфавитном порядке книги создавали впечатление библиотеки, а не личной коллекции. Но несколько томов, которые Полётов недавно перечитывал, лежали на журнальном столике – среди них «Невидимые города» Кальвино, сборник стихов Ахматовой и тоненький томик Павлиновой, который каким-то образом оказался среди его вещей при переезде. Это было слишком интимно, слишком показательно. Леонид быстро сложил книги и убрал их в шкаф, тщательно распределив среди других томов, чтобы ничто не выдавало его предпочтений или слабостей.
В углу гостиной писатель заметил проигрыватель винила – глянцевый, с прозрачной крышкой и тонким рычажком тонарма – одну из немногих вещей, привезённых из Москвы. Под ним в тумбочке лежали пластинки. Полётов замер, заметив среди них знакомый потёртый конверт.
Он вытащил стопку и провёл большим пальцем по краю картонной обложки с выцветшей надписью «Елена Павлинова. Вечер в Политехническом, 1980». Поверхность пластинки, видневшаяся в прорези конверта, блестела от царапин – следов сотен прослушиваний.
Косичкина вряд ли доберётся до этого угла или поймёт значение этих записей… но даже такой риск был неприемлем. Пальцы сами вспомнили ощущение – как опускать иглу на винил, как садиться на пол московской квартиры, закрывать глаза и слушать её голос сквозь лёгкое потрескивание.
Отбросив воспоминание, Леонид быстро отнёс пластинки в спальню и запер в нижнем ящике комода. Потом, подумав, добавил к ним несколько фотографий, хранившихся в рабочем столе – единственные изображения, которые писатель сохранил с прежней жизни. Молодой человек с копной вьющихся волос и неуверенной улыбкой, стоящий рядом с высокой женщиной, чьё лицо сияло той самоуверенностью, которую могут позволить себе только признанные таланты. Чёрно-белый снимок из какого-то литературного журнала, вырезанный и сохранённый. Что Лёнька Полётов действительно однажды стоял рядом с ней, Еленой Павлиновой, и она положила свою руку на его плечо не то ободряюще, не то снисходительно.
Оглядев спальню, Леонид удостоверился, что больше ничего компрометирующего или слишком личного на виду не осталось. Взгляд скользнул к часам – прошло уже пятнадцать минут с момента звонка. Оставалось совсем немного времени.
Полётов поспешил на кухню и открыл холодильник. Мария обычно оставляла запас еды, но сегодня там было почти пусто – лишь немного сыра, яйца и полбутылки вина. Леонид поморщился. В другом шкафу нашлись чай, кофе, несколько упаковок печенья. Достаточно ли этого для непрошеного гостя? Впрочем, с какой стати писатель должен беспокоиться о комфорте человека, вторгшегося в его жизнь? И всё же он достал чашки – две, из одного сервиза, – и поставил воду для чая.
Затем вернулся в гостиную и принялся переставлять мебель. Диван, стоявший в центре комнаты лицом к камину, писатель передвинул так, чтобы сидящий на нём человек оказался спиной к книжным полкам. Своё кресло Леонид расположил напротив, на значительном расстоянии – так, чтобы между ним и гостьей оставалось пространство журнального столика. Потом он отодвинул небольшую тахту, стоявшую у стены – создавая дополнительное пространство, чтобы комната казалась больше, а люди в ней – дальше друг от друга.
Вспомнив о диктофоне, который наверняка будет у журналистки, Леонид включил торшер так, чтобы свет падал на гостью, оставляя его самого в полутени. Небольшое преимущество, но в предстоящей встрече могла пригодиться любая мелочь.
Следующие десять минут Полётов провёл, расхаживая по гостиной и мысленно репетируя. О чём она спросит и что писатель ответит? О литературе? Пожалуйста, Леонид готов обсуждать книги, влияния, техники. О его жизни здесь, в горах? Хорошо, он расскажет о преимуществах уединения для творческого процесса. О причинах отъезда из России? Тут придётся быть осторожнее – общие фразы о желании сосредоточиться на письме, избегая отвлекающих факторов большого города.
А если она спросит о Павлиновой?
Леонид остановился посреди комнаты, чувствуя внутреннее напряжение. Это имя, даже мысленно произнесённое, вызывало физическое ощущение тревоги. Что Полётов ответит? Скажет, что не помнит её? Это будет очевидной ложью. Признает, что был знаком с ней? Но это приведёт к новым вопросам. Может, заранее обозначить эту тему как запретную? Но тогда Косичкина поймёт, насколько это важно для него, и только сильнее заинтересуется.
Писатель ощутил нарастающую панику – то самое чувство, которое он тщательно изгонял из своей жизни, выстраивая вокруг себя предсказуемость. Прерывистое дыхание, холодный пот, частый пульс в висках. Нет, только не сейчас. Леонид глубоко вдохнул, сосредоточившись на ощущениях в теле – на том, как воздух наполняет лёгкие, как поднимается и опускается грудная клетка. Медленно выдохнул через рот, считая до пяти. Потом ещё раз. И ещё.
Постепенно тревога ослабла. Нужно было двигаться дальше. Полётов прошёл в ванную и долго смотрел на своё отражение. Серая щетина делала его старше – сколько дней он не брился? Три? Четыре? Леонид включил воду и провёл бритвой по щекам, морщась от того, как лезвие царапает сухую кожу. Затем умылся холодной водой и поднял взгляд. Из зеркала на него смотрело усталое лицо человека, который слишком долго прятался от мира. Глубокие морщины у глаз, залегшая между бровями складка, поджатые губы. Писатель никогда не считал себя красивым, но сейчас впервые за долгое время подумал о том, как воспринимают его другие. Какое впечатление Полётов произведёт на эту Косичкину.
Леонид вернулся в спальню и сменил домашний свитер на рубашку – тёмно-синюю, строгую. Не слишком официально, но и не по-домашнему. Пригладил волосы, застегнул пуговицы на манжетах. Потом остановился, почувствовав абсурдность происходящего. Он готовился к встрече, которая никогда не должна была состояться, с человеком, которого совершенно не хотел видеть. И всё же что-то глубоко внутри рождало лёгкое, почти забытое волнение.
Глава 2
Леонид открыл дверь. На пороге стояли офицер из участка, полицейский в форме и рядом – Марина Косичкина. Свет с крыльца падал на её лицо. Ветер шевелил волосы, но она не поправляла их. Журналистка смотрела на Леонида прямо, и в глазах читалось облегчение, хотя она пыталась это скрыть.
Полицейский говорил по-русски медленно, с тяжёлым акцентом, растягивая гласные:
– Добрый вечер, господин Полётов. Мы привезли к вам госпожу журналистку, как договаривались.
Леонид молча кивнул, не сводя глаз с женщины. Перед ним стояла не матёрая журналистка, а девчонка – едва за двадцать, с влажными от ночного воздуха губами и завораживающим взглядом. Она смотрела прямо, без тени смущения, словно имела полное право нарушать его покой.
Тёмные волосы Марины Косичкиной рассыпались по плечам, одна прядь прилипла к шее, где пульсировала тонкая голубая жилка. Её лицо нельзя было назвать красивым – слишком острые скулы, слишком дерзкий подбородок, но что-то в нём притягивало взгляд и не отпускало. Глаза – почти чёрные в темноте – смотрели с вызовом и обещанием.
Блузка была слишком прозрачной для здешних широт – белый шёлк, ставший мокрым и полупрозрачным от сырого балканского воздуха, облепил руки и грудь. Она держалась прямолинейно, локти прижаты к бокам – поза не скромницы, а скорее человека, привыкшего к вниманию, знающего, как действуют мужские взгляды.
Когда Марина шагнула вперёд, в конусе жёлтого света от фонаря проступили очертания груди – соски напряглись от ночного холода, проступили под тканью двумя аккуратными точками. Полётов не отводил глаз, но и не смотрел – скорее отмечал детали автоматически, как в прежние времена, когда работал в редакции и составлял фотороботы подозреваемых. Он заметил, что у неё чуть распухли губы – может, от ветра, может, от недавнего поцелуя. Щека под левым глазом была припухшей, будто кто-то недавно бил её или она не спала несколько ночей подряд.
Юбка была ещё короче, чем Леонид ожидал: полоска синего денима, открывающая не только колени, но и большую часть бёдер, которые казались золотистыми даже в мутном свете. Следы летнего загара ещё не сошли, и на зоне декольте оставался белый контраст от купальника. По ногам стекали капли дождя, оставляя тёмные дорожки на коже. Где-то на уровне середины бедра виднелась красная царапина – длинная, но не глубокая.
Ветер шевелил подол юбки, обнажая то одну, то другую полоску кружева – бельё было чёрным, с геометрическим узором: ни из магазина «Универсам», ни с местного рынка. Леонид подумал, что если бы не было полицейского, она вовсе не стала бы носить юбку, пришла бы в одних чулках и рубашке. Босоножки с тонкими ремешками смотрелись уместно только на городском тротуаре и сейчас были покрыты слоем дорожной пыли; левая стопа покраснела от ссадины, а пальцы ноги чуть посинели от холода, но Марина не делала ни малейшей попытки согреться или прикрыться. Она явно знала, как выглядит, и не то чтобы гордилась этим, а воспринимала как данность: рост – метр шестьдесят четыре, вес – неважно, цвет глаз – чёрный, как ночь на Балканах, отношение к обнажённости – спокойное.
Но дело было не только в одежде. Полётов почувствовал запах – не обычный женский, а смесь духов с ноткой цитруса, табачного дыма, дешёвого лосьона для снятия макияжа и чего-то горького, едва уловимого, что напоминало ему детство и летнюю сырость. Он хотел бы сказать, что это аромат таланта, но понимал, что просто не умеет разбираться в парфюмерии.
Когда Марина подошла ещё ближе, запах стал гуще, насыщеннее. На миг ему показалось, что он знает этот запах – или его составляющие – и они ведут не к женскому туалету, а к подъезду старого московского дома, где на лестнице пахло хвоей, испорченным молоком и влагой. Он с трудом удержался, чтобы не сделать шаг назад.
Пока полицейский медленно составлял протокол ночной транспортировки гражданки Косичкиной, сама она стояла перед Леонидом с ледяной невозмутимостью. На лице по-прежнему не было какого-то определенного выражения – ни страха, ни смущения, ни даже любопытства, только усталость, переходящая в лёгкую насмешку над этим маленьким спектаклем. Она даже не пыталась скрыть, что приехала не по своей воле – или что не доверяет всей этой затее. Леониду вдруг стало стыдно за то, что он рассматривает её так пристально, но ничего не мог с собой поделать: в Марине было притягательное сочетание уязвимости и наглости, в котором Полётов узнавал собственные худшие черты, но в женском обличье. Какая-то часть его жаждала спровоцировать её, довести до предела, чтобы увидеть, как она сломается или, наоборот, начнёт нападать первой.
Полицейский наконец сдался и махнул рукой, оставив журналистку на пороге. Офицер обменялся с Леонидом коротким взглядом – мол, сам напросился – и ушёл к машине, громко хлопнув дверью. Марина осталась стоять на крыльце, будто не собиралась входить внутрь, а только хотела посмотреть на хозяина этого странного дома. Она смотрела на Леонида внимательно, не мигая, и в этом взгляде было что-то большее, чем просто профессиональный интерес.
Голос у неё оказался ниже, чем можно было ожидать, с лёгкой хрипотцой:
– Извините за поздний визит. Я Марина, мы говорили по телефону пару недель назад.
Полицейский нервно переступил с ноги на ногу, явно чувствуя себя неуютно в роли посредника в этой странной ситуации.
– Господин Полётов, эта женщина утверждает, что у вас была договорённость о встрече для интервью.
А затем бросил на Леонида недоверчивый взгляд.
– Но хозяин дома, где она остановилась в деревне, заявил, что она слишком интересовалась вами. Расспрашивала всех о вашем доме, показывала фотографии. Мы не хотели беспокоить вас, но…
Леонид прервал его лёгким движением руки. Чем быстрее закончится эта история, тем лучше.
– Всё в порядке. Действительно, у нас была договорённость.
Полицейский недоверчиво поднял брови, но спорить не стал. Он бросил быстрый взгляд на Марину, словно пытался понять, стоит ли оставлять эту странную пару наедине. Леонид почти физически чувствовал его замешательство. Для деревенского полицейского, привыкшего иметь дело с пьяными драками и мелким воровством, ситуация явно выходила за рамки привычного.
Офицер сказал наконец, неуверенно переводя взгляд с Леонида на Марину и обратно:
– В таком случае, я, пожалуй, поеду. Если возникнут проблемы, звоните в участок.
Он помедлил, словно ждал, что один из них передумает, но Марина только улыбнулась ему с благодарностью, а Леонид сдержанно кивнул, всем видом показывая, что разговор окончен. Полицейский ещё раз обвёл их взглядом, пожал плечами и направился к машине. Леонид не двигался с места, наблюдая, как он садится за руль, как разворачивается автомобиль на площадке перед домом, как удаляются красные огни, пока не исчезают за поворотом, оставляя темноту и тишину.
Они остались одни. Леонид повернулся к Марине, глядя на неё с раздражением. Журналистка стояла, опустив плечи, словно только сейчас позволила себе расслабиться.
– Спасибо вам огромное, – произнесла она с искренностью. – Я знаю, что поступила нахально, но у меня не было другого способа с вами поговорить. Я работаю над статьёй о писателях-отшельниках, и ваш случай особенно интересен. Восемь лет полной изоляции, при этом три успешных романа…
Марина говорила быстро, словно боялась, что Полётов прервёт, не дав закончить. Леонид смотрел на неё, поражённый тем, как много ей удалось узнать. Восемь лет – точная дата его переезда в горы. Три романа – включая тот, который он ещё не закончил. Когда ей удалось собрать всё это? И зачем?
– Вам лучше войти, – прервал её Леонид холодно. – На улице становится прохладно.
Марина кивнула и сделала шаг вперёд, но он не отступил в сторону, вынуждая её протиснуться мимо в узком проёме. Журналистка прошла так близко, что Полётов почувствовал запах духов – что-то свежее, с нотами цитруса и лаванды. Запах показался неожиданно знакомым, словно из другой жизни. Леонид нахмурился, отгоняя воспоминание.
Девушка остановилась в прихожей, оглядываясь с любопытством. Он видел, как её взгляд скользит по стенам, по полкам, по его вещам – развешанным курткам, выстроенной в ряд обуви. Изучала дом так же внимательно, как до этого изучала его самого, и Леонид почувствовал себя неуютно от этого пристального внимания.
– Вы можете остаться до утра, – сказал он, закрывая дверь и поворачиваясь к ней. – Завтра уходит первый автобус в семь тридцать. Не более того.
Голос звучал отрывисто и резко. Плечи были напряжены, а взгляд отстранён, словно Леонид говорил не с живым человеком, а с временным неудобством. Он ждал возражений, уговоров, слёз – всего того арсенала, который, по его опыту, женщины обычно пускали в ход, чтобы добиться своего.
Но Марина, к его удивлению, просто кивнула.
– Конечно, я всё понимаю, – улыбнулась она ему, и в этой улыбке не было ни фальши, ни обиды. – Тридцати минут для интервью мне достаточно, а утром я уеду первым автобусом. Обещаю.
Марина легко сняла босоножки и поставила их у двери, рядом с его ботинками. Ноги были бледными, с голубоватыми венами, просвечивающими сквозь тонкую кожу. Маленькие ступни с аккуратными пальцами и следами от ремешков выглядели уязвимо и странно по-домашнему на тёмном полу прихожей. Леонид почувствовал себя неуютно – этот жест, такой обыденный, почему-то казался чересчур интимным.
– Я приготовлю чай, – сказал он, отступая в глубь дома. – Проходите в гостиную.
Полётов почти сбежал на кухню, благодарный за возможность оказаться на несколько минут вдали от этой женщины с её изучающим взглядом и неуместной лёгкостью поведения. Леонид поставил чайник на плиту и прислонился к столешнице, закрыв глаза. Что происходило с ним? Почему он так остро реагировал на этот визит? В конце концов, это всего лишь интервью. Тридцать минут разговора, и она исчезнет из его жизни навсегда.
Он достал чашки и заварку, механически выполняя действия. Через полуоткрытую дверь кухни Леонид видел, как Марина медленно ходит по гостиной, останавливаясь у книжных полок, рассматривая корешки. Она не прикасалась к вещам – просто смотрела, склонив голову набок, словно пыталась прочитать в расположении книг что-то о владельце. Полётов вдруг подумал, что, возможно, в этом и заключается её талант – умение читать людей по таким мелочам, как порядок на полке или расстановка мебели.
Чайник закипел, и Леонид, собрав всё на поднос, вернулся в гостиную. Марина уже сидела на диване – именно там, где он и планировал её разместить, спиной к книжным полкам, лицом к камину. Сидела прямо, положив руки на колени, словно примерная ученица, ожидающая начала урока.
– Спасибо, – сказала она, когда Полётов поставил перед ней чашку. – У вас прекрасный дом. Так тихо здесь. Я понимаю, почему вы выбрали это место.
В её голосе не было ни лести, ни заискивания – просто констатация факта. Леонид сел в кресло напротив, держа спину неестественно прямо, словно на официальном приёме, а не в собственном доме.
– Вы сказали, что работаете над статьёй о писателях-отшельниках, – он перешёл сразу к делу, стараясь не замечать, как свет от лампы падает на её лицо, подчёркивая линию скул и делая глаза ещё темнее. – У вас есть конкретные вопросы?
Марина отпила чай и поставила чашку, прежде чем ответить. Её движения были спокойными и размеренными, без суеты и нервозности. Леонид невольно отметил эту деталь, вспоминая свою утреннюю панику и судорожные приготовления. Девушка казалась гораздо более собранной, чем он сам.
– Конечно, у меня есть вопросы, – улыбнулась она. – Но сначала я хотела бы поблагодарить вас за то, что согласились меня принять, несмотря на обстоятельства.
Леонид пожал плечами, не желая признавать, что у него не было особого выбора.
– Я знаю, что вы цените своё уединение, – продолжила Марина. – И поверьте, я не собираюсь его нарушать дольше необходимого. Мой первый вопрос простой: что для вас значит быть отшельником? Это осознанный выбор или вынужденная мера?
Леонид смотрел на неё, пытаясь понять, что скрывается за этим вопросом. Прямой путь к теме Павлиновой? Попытка выяснить, от чего Полётов бежал? Или просто стандартное начало интервью?
– Я предпочитаю термин «уединение», а не «отшельничество», – ответил он наконец. – В отшельничестве есть что-то религиозное, почти фанатичное. Я же просто выбрал условия, которые лучше подходят для моей работы. Писательство требует тишины и сосредоточенности. Здесь я могу это получить.
Марина кивнула, словно ожидала именно такого ответа, и Леонид вдруг понял, что она не достала ни диктофона, ни блокнота. Журналистка не записывала его слова – просто слушала, глядя на него со спокойным вниманием.
– А вам не кажется, что такое уединение может быть формой бегства? – спросила Марина. – От мира, от прошлого, от самого себя?
Леонид почувствовал, как внутри поднимается волна раздражения. Она задала именно тот вопрос, которого он ожидал и боялся.
– Послушайте, – Полётов сделал паузу, подбирая слова. – Я согласился на тридцать минут интервью, а не на сеанс психоанализа. Если вас интересует моё творчество, я готов об этом говорить. Если вы хотите копаться в моей личной жизни…
– Простите, – мягко перебила она с уравновешенным достоинством, будто готовилась к этому моменту заранее. – Не хотела провоцировать вас на исповедь. Просто интересно, как именно рождаются такие тексты, как «Бесконечный день». Скажите, разве этот роман не о невозможности настоящего выбора? О человеке, который застрял между двумя вариантами жизни – и не может определиться ни с одной?
Марина не спешила с ответом и словно нарочно дала этим словам повиснуть в воздухе, чтобы Леонид почувствовал их вес. Он впервые за вечер перестал злиться. Обычно вопросы о «Бесконечном дне» его раздражали: слишком много уже сказано критиками, слишком часто журналисты цеплялись к банальным деталям, искали в романе автобиографию, политическую аллегорию, даже обвиняли в скрытом эпатаже. Но никто ещё не описывал его книгу таким образом – без расстановки флажков и ловких интеллектуальных уловок, без псевдонаучных терминов и дешёвых сенсаций. Было в этом вопросе что-то неожиданно честное, и Леонид не сразу нашёлся, что ответить.