Полётов

Глава 3

На улицах Москвы стояла осень одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего года – с жёлтыми листьями на асфальте и редкими прохожими. Лёнька Полётов провёл пальцами по конверту виниловой пластинки «Ненавижу и люблю», стирая пыль. Солнечный луч, пробившийся сквозь щель в шторах, скользнул по стенам, на мгновение оживив десятки фотографий – Елена Павлинова улыбалась с афиш, пела с журнальных обложек, и каждое утро её голос звучал из потрескивающих динамиков магнитофона.

Лёнька подошёл к самой большой фотографии – портрету с обложки «Советского экрана» за прошлый год. Елена смотрела чуть в сторону, словно увидела что-то интересное за плечом фотографа. Тонкие пальцы с длинными ногтями касались подбородка, а в глазах читалась та загадка, которая мучила Лёньку по ночам. Он коснулся глянцевой поверхности кончиками пальцев, почти невесомо, боясь потревожить её, и тут же отдёрнул руку, словно обжёгшись. За девятнадцать лет так и не научился спокойно относиться к своему увлечению.

Комната, в которой он родился и вырос, хранила следы всех его возрастов – детские рисунки, спрятанные в нижнем ящике стола, соседствовали с нынешним студенческим хаосом. Бабушка никогда не вторгалась сюда, молчаливо признавая это территорией внука с тех пор, как стало ясно, что мать не вернётся из новой семьи мужа-инженера с Ленинградского шоссе. Здесь царило странное сочетание музея одной актрисы и обычного студенческого жилья. Учебники по истории теснились на полках рядом с аккуратными стопками пластинок Павлиновой – каждая в своём конверте, каждая затёрта до блеска.

На письменном столе, заваленном конспектами, лежала раскрытая тетрадь с лекциями по истории СССР, а рядом – самодельный альбом с вырезками из газет, где упоминалось имя Елены. В углу комнаты громоздилось нечто среднее между полкой и шкафом: здесь были бережно разложены программки спектаклей с участием Павлиновой, несколько автографов, добытых через знакомых, и даже засохший цветок – гвоздика, которую Лёнька когда-то поднял с асфальта после того, как Елена уронила букет, выходя из служебного входа театра.

В Советском Союзе восьмидесятых у каждого понятия была своя легенда – у хоккея Третьяк, у балета Плисецкая, а вот у искусства притворства, игры на грани между искренностью и мишурой, неоспоримо царила Елена Павлинова. Её имя не просто не сходило с афиш столичных театров и кинотеатров – оно жило самостоятельной жизнью, бросаясь в глаза школьнику с плаката в вестибюле, подмигивая домохозяйке из телепрограммы, упрямо всплывая в разговоре о вечном женском счастье на кухне коммуналки.

Если где-то в стране строили Дом культуры, на церемонии открытия обязательно звучала запись Елены: её чуть хрипловатый голос был фоном для всего, что должно было трогать душу советского человека. Концерты по заявкам, праздничный «Голубой огонёк», случайный радиорепортаж – Лёнька давно заметил, что даже те, кто утверждал, что терпеть не может эстраду, узнавали Павлинову с первой секунды и неизменно замолкали, когда шёл её номер.

В газетах она мелькала чаще, чем генсек: то открывала социалистический фестиваль молодёжи, то выступала перед шахтёрами в Донбассе, то приветствовала делегацию из братской Болгарии. Мама Лёньки – хотя он и не видел её уже много лет – однажды на день рождения прислала открытку с репродукцией фотопортрета Елены, будто это само собой разумелось. Подруга бабушки, тётя Лида, выпив рюмку «Столичной», всегда громко заявляла: «Видела я эту Павлинову в Доме кино, когда она ещё студенткой была. И тогда уже была такая задавака!» Даже профессор института, где Лёнька учился, цитировал её реплики с экрана, словно это были слова Есенина или Высоцкого. Каждое поколение находило в Павлиновой что-то своё: старики видели в ней новую эпоху, взрослые – остроумие и дерзость, а молодёжь, вроде Лёньки, – неуловимую свободу быть собой, несмотря на все запреты.

И всё же даже среди этого всенародного обожания Лёнька ощущал Павлинову своей тайной, которую оберегал, прятал от посторонних глаз и никому не доверял до конца. Он знал наизусть не только её песни и киноцитаты, но и все нелепые интервью, где она отвечала сквозь зубы, и каждое слово, сказанное невпопад, и даже то, как она морщит нос, если недовольна вопросом. Оттого и афиша над кроватью выглядела для него не куском бумажной суеты, а чем-то важным и личным, где люди не взрослеют и не уезжают внезапно, где даже боль бывает красивой.

Лёнька вздохнул и взглянул на часы. Семь утра. Пора собираться. Он подошёл к шкафу, достал свежую рубашку – одну из трёх, которые регулярно стирала и гладила бабушка – и начал одеваться. Каждое движение было отточено до автоматизма: умыться, почистить зубы, позавтракать. Бабушкина комната пустовала – она уже неделю отдыхала в санатории и вернётся ещё через неделю. Лёньке нравилось это временное одиночество. Он мог подолгу слушать пластинки, не беспокоясь, что мешает бабушке, мог оставаться допоздна в институтской библиотеке и не торопиться домой.

Ложка с овсянкой застыла на полпути ко рту, пока Лёнька вчитывался в расписание. История КПСС, историография, практикум по архивоведению. Он машинально дожевал безвкусную кашу, представляя, как будет объяснять подросткам про революцию семнадцатого года, если когда-нибудь действительно станет учителем.

Поступил он в педагогический почти случайно – просто этот институт находился ближе всего к театру, где играла Павлинова. Три раза в неделю Лёнька мог «случайно» оказываться у служебного входа, когда заканчивались репетиции.

Однокурсницы – а их было большинство на историческом – считали его странным: слишком молчаливым, слишком погружённым в свои мысли. Когда они обсуждали будущих учеников и методические планы, Лёнька кивал и делал вид, что разделяет их энтузиазм. Никто, кроме соседа по общежитию, не знал, что под обложкой учебника педагогики он прятал вырезки с интервью Павлиновой. В восемнадцать лет ему казалось, что любовь к актрисе, которая старше на пятнадцать лет, – это то, что лучше держать при себе.

Заперев дверь квартиры и дважды проверив замок, Лёнька спустился по лестнице. В подъезде пахло кошками и вчерашним борщом, которым тянуло из квартиры на первом этаже. На улице его обдало прохладным осенним воздухом. Октябрь восемьдесят третьего года выдался холодным, но сухим. Опавшие листья шуршали под ногами, солнце робко пробивалось сквозь тучи, не давая тепла, но создавая иллюзию погожего дня.

Чистопрудный бульвар, где располагался дом Лёньки и его бабушки, был одним из самых красивых мест в Москве, особенно осенью. Жёлтые и красные листья кружились в воздухе, падая в тёмную воду пруда, создавая на поверхности узоры. Фонари, ещё не погасшие в утренний час, отражались в воде. Лёнька любил это место, хотя за восемнадцать лет привык к его красоте настолько, что замечал её только в особые моменты.

Сегодня, однако, у Лёньки не было времени на созерцание. Быстрым шагом он миновал пруд, прошёл мимо детской площадки, где уже играли малыши под присмотром бабушек, и направился к трамвайной остановке. Через двадцать минут уже сидел в аудитории, слушая лекцию по истории России девятнадцатого века, делая аккуратные записи в толстой тетради, время от времени поднимая руку, чтобы задать вопрос или ответить преподавателю.

Учёба давалась ему легко, но требовала полного погружения. В такие моменты даже Павлинова отступала на второй план, уступая место Карамзину, Ключевскому или Соловьёву. Но стоило лекции закончиться, как мысли Лёньки возвращались к ней. Он вспоминал интервью, которое прочитал вчера в «Советской культуре»: Елена говорила о новой роли в фильме известного режиссёра, о работе над образом, о сложностях и радостях профессии. Каждое её слово запоминал наизусть.

День пролетел незаметно, наполненный лекциями, разговорами с однокурсниками, чтением в библиотеке. Ближе к вечеру Лёнька наконец отправился домой. Возвращаясь, он решил зайти в пивную на углу Покровки – не ради пива, которое не пил, а ради солёных сушек, которые там продавались. Лёнька любил их терпкий вкус, жёсткую корочку, щедро посыпанную крупной солью. Это была его маленькая слабость, единственное, что он позволял себе помимо учёбы и своего тайного увлечения.

Пивная встретила его гулом голосов, запахом дрожжей и сигаретного дыма. За длинными деревянными столами сидели мужчины в рабочей одежде, с кружками пива и тарелками с воблой. Они громко разговаривали, смеялись, стучали кружками по столу. Лёнька всегда чувствовал себя здесь чужим – с его тонкими чертами лица, аккуратной одеждой, студенческой сумкой через плечо. Но за пару лет постоянных визитов его уже признали «своим чудаком», который «приходит только за сушками, как девчонка».

– О, студент пришёл! – крикнул кто-то из глубины зала. – Давно не заходил!

Лёнька смущённо кивнул и подошёл к стойке, где полная женщина в белом переднике уже приветливо ему улыбалась.

– Как обычно? – спросила она, протягивая руку к стеклянной банке с сушками.

– Да, пожалуйста, – Лёнька достал мелочь из кармана. – Двести грамм.

Женщина насыпала сушки в бумажный кулёк, взвесила и назвала цену. Лёнька расплатился и, вежливо кивнув, направился к выходу, стараясь не встречаться взглядом с завсегдатаями пивной, которые то и дело поглядывали в его сторону.

На улице было уже темно, фонари освещали тротуары жёлтым светом. Лёнька шёл, машинально доставая из кулька сушки и хрустя ими, пока возвращался на Чистопрудный. Он думал о завтрашней контрольной по истории СССР, о книге, которую нужно было вернуть в библиотеку, о том, что нужно не забыть постирать рубашки до возвращения бабушки. Мысли текли спокойно и размеренно, пока вдруг путь ему не преградило странное препятствие.

Часть бульвара, по которой он обычно ходил домой, была перекрыта. Натянуты верёвки, стояли люди в форменных куртках, сновали туда-сюда суетливые личности с папками и рациями. Лёнька сразу понял: снимают кино. В их районе это случалось регулярно – Чистопрудный бульвар с его атмосферными видами, старинными фонарями и спокойной водой пруда был любимой натурой многих режиссёров.

Лёнька остановился, разглядывая съёмочную площадку. Среди людей мелькали знакомые лица – не актёров, а соседей, которые, как и он, застряли у ограждения, не имея возможности пройти к своим домам обычным путём. Некоторые возмущались, другие с любопытством наблюдали за процессом, надеясь увидеть знаменитостей.

– Что снимают, не знаешь? – спросил Лёнька у пожилого соседа, который жил в их подъезде этажом выше.

– Да кто ж его знает, – проворчал сосед. – Говорят, какую-то мелодраму про современную молодёжь. Уже третий день мотаются тут, покоя нет.

Лёнька кивнул и уставился на суету за ограждением. Съёмочный процесс всегда завораживал его. Сейчас устанавливали свет, настраивали камеру, а в стороне о чём-то громко спорили двое мужчин – режиссёр и, судя по всему, оператор.

Он невольно вспомнил, как несколько лет назад, ещё пацаном, наблюдал за съёмками фильма «Место встречи изменить нельзя». Тогда весь район был взбудоражен: сам Высоцкий в роли Глеба Жеглова! Лёнька с мальчишками часами торчали у ограждений, надеясь увидеть знаменитого актёра. И однажды им повезло – они стали свидетелями съёмок сцены, где бандит наносит удар ножом Сеньке Тузику.

Лёнька помнил каждую деталь того дня: серое осеннее небо, похожее на сегодняшнее, крики режиссёра, напряжённые лица актёров. Он стоял так близко, что мог разглядеть фальшивый нож, капли искусственной крови, бледное от грима лицо актёра, игравшего Сеньку. Мальчишки вокруг ахали и перешёптывались, а Лёнька молчал, впитывая каждую деталь, каждый жест, каждое слово. Уже тогда, в четырнадцать лет, он понимал, что хочет связать свою жизнь с этим миром – миром кино, театра, искусства.

А зимой того же года ему и вовсе повезло: соседский мальчишка Витька, чей отец работал осветителем на «Мосфильме», притащил его на съёмки массовки. Снимали сцену с трамваем, и режиссёру срочно нужны были подростки, которые будут стоять на подножке. Они с Витькой и ещё несколькими ребятами из соседних домов мёрзли целый день, стоя на обледенелой подножке, пока трамвай раз за разом проезжал один и тот же участок пути. Лёнька тогда отморозил пальцы на ногах и заработал нагоняй от бабушки, но счастью его не было предела. Он был частью кино! Пусть маленькой, едва заметной, но частью.

Воспоминания были прерваны громким возгласом режиссёра:

– Тишина на площадке! Приготовились! Мотор!

Все замерли, даже зеваки за ограждением притихли. Лёнька вытянул шею, пытаясь разглядеть, что происходит. По аллее бульвара шла женщина. Из-за расстояния и плохого освещения он не мог разглядеть её лица, только силуэт – стройную фигуру в элегантном пальто, копну тёмных волос. Что-то в её походке, в наклоне головы показалось ему знакомым, и сердце вдруг забилось чаще.

Нет, не может быть. Павлинова здесь, рядом с его домом? Это было бы слишком невероятным совпадением. И всё же Лёнька не мог оторвать взгляд от фигуры, медленно идущей по аллее. Женщина остановилась у скамейки, села, достала сигарету. Камера медленно двигалась вокруг неё, снимая с разных ракурсов.

– Стоп! – крикнул режиссёр. – Ещё раз! Вера, ты слишком напряжена. Расслабься, ты просто ждёшь его в парке, ты не на похоронах!

Женщина кивнула, и Лёнька с разочарованием понял, что это не Павлинова. Просто актриса, похожая на неё издалека. Разочарование было таким острым, что он даже не заметил, как сломал сушку в пальцах. Крошки посыпались на землю, и Лёнька машинально стряхнул их с ладони.

Он стоял, по-прежнему глядя на съёмочную площадку, хотя разочарование осело где-то в груди. Снова обманулся, снова принял желаемое за действительное. Лёнька уже собирался отвернуться и поискать обходной путь домой, когда его окликнул резкий, командный голос:

– Эй, студент! Да-да, ты, в сером свитере!

Лёнька обернулся. К нему быстро приближался невысокий коренастый мужчина лет тридцати пяти, с папкой под мышкой и рацией в руке. На лице – раздражение человека, следящего за десятком дел одновременно. Тёмные вьющиеся волосы небрежно зачёсаны назад, на лбу – глубокая вертикальная морщина.

– Меня? – растерянно спросил Лёнька, оглядываясь по сторонам.

– Тебя, тебя, – нетерпеливо подтвердил мужчина, подходя ближе. – Ты местный? Я тебя тут уже видел пару раз.

– Да, я здесь живу. Вон в том доме, – Лёнька махнул рукой в сторону своего подъезда, чувствуя себя неловко под пристальным взглядом незнакомца.

– Отлично! – мужчина вдруг просиял, хотя морщина на лбу никуда не исчезла. – Меня зовут Роберт Ольхов, я ассистент режиссёра. Мы снимаем фильм «Любовь моя», слышал, может?

Лёнька помотал головой. Название ни о чём ему не говорило, хотя он регулярно просматривал все анонсы новых фильмов в «Советском экране».

– Неважно, – Роберт отмахнулся, словно ответ не имел значения. – Слушай, у нас тут форс-мажор. Один из массовки не пришёл, а нам нужен парень примерно твоего возраста для эпизода. Сыграешь школьника, опаздывающего на уроки? Ничего сложного – просто пробежишь мимо камеры. Пять рублей за съёмочный день.

Лёнька удивлённо моргнул. Пять рублей – почти половина его месячной стипендии. Но дело было даже не в деньгах. Возможность поучаствовать в настоящем фильме, пусть в массовке, пусть на несколько секунд – это было…

– Ну, что молчишь? – нетерпеливо спросил Роберт, постукивая карандашом по папке. – Да или нет? Нам через пятнадцать минут снимать, времени в обрез.

– Да, конечно, – поспешно ответил Лёнька, боясь, что его нерешительность может стоить ему этого шанса. – Я согласен.

– Вот и хорошо, – Роберт кивнул с облегчением. – Иди за мной, объясню, что делать.

Лёнька последовал за ассистентом, пробираясь сквозь скопление людей и оборудования. Всё вокруг было в движении: осветители устанавливали прожекторы, рабочие перетаскивали ящики, гримёрши поправляли макияж актёрам. Лёнька чувствовал себя случайным зрителем в этом отлаженном процессе.

– Смотри, – Роберт указал вперёд по аллее. – Видишь женщину в сером плаще на скамейке? Сейчас она будет идти по бульвару, как будто на работу. А ты пробежишь мимо, обгонишь её – как школьник, опаздывающий на уроки. Понял?

Лёнька машинально кивнул, но голос Роберта доносился словно издалека. Потому что в строгом сером плаще с тонким поясом, подчёркивающим силуэт, сидела Елена Павлинова.

Это была она. Без всяких сомнений. Те же чуть раскосые глаза, тот же изгиб губ, та же посадка головы. Сейчас она сидела, чуть наклонившись вперёд, и слушала что-то, что ей говорил высокий седой мужчина – режиссёр. Её тёмные волосы были уложены в сложную причёску, открывавшую тонкую шею.

Лёнька почувствовал жар, потом озноб. Горло перехватило. Сердце забилось так, что он испугался – сейчас Роберт услышит. Перед глазами на миг всё размылось, и он схватился за ближайшую опору – штатив.

– Эй, осторожнее! – одёрнул его Роберт. – Что, плохо стало?

Лёнька с трудом сглотнул. Елена Павлинова. Его кумир, женщина с сотен фотографий на стенах его комнаты, голос из магнитофона, главная героиня всех его снов – сидела в десяти метрах от него. Живая, настоящая, дышащая.

– Нет-нет, всё в порядке, – выдавил он. – Просто… немного закружилась голова.

– Только обмороков нам тут не хватало, – буркнул Роберт, но взгляд смягчился. – Ладно, слушай внимательно. Сейчас мы снимаем эпизод, где Вера – героиня Елены Павлиновой – идёт на работу. Она спешит, движется целеустремлённо, с прямой спиной, как человек, знающий своё место в мире. Твоя задача – пробежать мимо неё, как школьник, опаздывающий на уроки. Мы хотим показать два разных ритма жизни, понимаешь? Её – размеренный, уверенный, и твой – суетливый, беспокойный.

Лёнька кивнул, хотя половину сказанного пропустил мимо ушей. Всё его внимание было приковано к Елене. Она повернула голову, и солнечный луч, пробившийся сквозь облака, скользнул по её скулам, высветив маленькую родинку у левого уха – деталь, которую невозможно было разглядеть даже на качественных фотографиях. Он знал о ней почти всё, что можно было узнать из открытых источников, но эта родинка была новым открытием.

– Ты меня слушаешь вообще? – раздражённо спросил Роберт, щёлкнув пальцами перед его лицом. – Соберись! От тебя требуется немного: пробежать из левой части кадра в правую. Понимаешь? Быстро, но не слишком, чтобы не смазать движение. В руках у тебя будет портфель.

Роберт протянул ему поношенный школьный портфель. Лёнька принял реквизит, чувствуя, как дрожат пальцы. Портфель был тяжёлым – внутри явно лежало что-то для веса.

– А теперь пойдём, я покажу тебе, откуда начинать движение.

Роберт провёл его в начальную точку съёмки – примерно в двадцати метрах от скамейки, где сидела Елена. Лёнька старался не смотреть на неё слишком явно, хотя всё в нём стремилось запомнить каждую деталь. Только сейчас он начал понимать: сейчас пробежит мимо неё, окажется в одном кадре с Павлиновой. От этой мысли его бросило в жар.

– Когда услышишь «Мотор!», считаешь до трёх и начинаешь бежать, – инструктировал Роберт. – Помни: не слишком быстро, но с явной спешкой. И на бегу смотришь на часы, потом на дорогу. Всё понятно?

Лёнька кивнул, не доверяя своему голосу. Горло перехватило так, что он не был уверен – сможет ли вообще говорить. Звуки вокруг стали громче, свет – ярче. Он ощущал каждую складку на одежде, каждый порыв ветра.

– Внимание всем! – раздался властный голос режиссёра. – Приготовились к съёмке!

Лёнька замер в указанной позиции, крепко сжимая в одной руке портфель, а в другой – пакет с сушками. Он вспомнил, что должен бежать с испуганным видом, и постарался придать лицу соответствующее выражение, но лицо будто застыло от напряжения.

– Тишина на площадке! – скомандовал режиссёр. – Мотор!

Лёнька начал считать про себя: «Раз, два, три…» – но счёт путался, мысли разбегались. Он понял, что не может сдвинуться с места.

– Давай! – прошипел Роберт, стоявший за камерой. – Беги!

Это подействовало. Лёнька сорвался с места, пытаясь бежать не слишком быстро, но убедительно. Он делал всё так, как его инструктировали: смотрел на часы, потом на дорогу, изображал спешку. Впереди, метрах в пятнадцати, размеренно шла Елена Павлинова – прямая спина, чуть приподнятый подбородок, каждый шаг отмерен. Её каблуки отбивали по асфальту чёткий ритм.

Расстояние между ними сокращалось. Сердце Лёньки билось в горле. Он должен был её обогнать, пройти мимо, но ноги вдруг ослабли. Когда между ними осталось не больше трёх метров, Елена слегка повернула голову, и Лёнька поймал её взгляд – спокойный, чуть отстранённый, как и положено её героине, спешащей на работу и не замечающей случайных прохожих.

Этот взгляд – живой, настоящий взгляд Елены Павлиновой – скользнул по нему, и что-то сжалось внутри. Руки дрогнули, пальцы разжались, и пакет с сушками выскользнул из его ладони, раскрылся в воздухе и рассыпал своё содержимое прямо под ноги идущей Елене.

Сушки разлетелись по асфальту, некоторые попали прямо под каблук её элегантной туфли. Елена споткнулась, инстинктивно взмахнула руками, пытаясь сохранить равновесие.

– Стоп! Стоп! СТОП! – закричал режиссёр. – Что за бардак?!

Лёнька замер на месте, чувствуя, как краснеет. Стыд накрыл его так, что на мгновение он перестал понимать, где находится. Вокруг раздавались недовольные голоса, кто-то выругался, кто-то тяжело вздохнул.

– Да что ж ты наделал! – Роберт подлетел к нему, едва сдерживая ярость. – Весь кадр запорол! Ты что, руки дома забыл? Сколько дублей уже сняли, а теперь всё заново из-за дурацких сушек!

Лёнька стоял, опустив голову, не в силах вымолвить ни слова. Он чувствовал себя жалким, недостойным даже находиться рядом с такими профессионалами, как Елена Павлинова.

– Так, всем перерыв десять минут! – объявил режиссёр, обречённо махнув рукой. – Уберите этот бедлам, и пусть кто-нибудь займётся нашим юным талантом!

Роберт процедил сквозь зубы что-то невнятное, но явно нелицеприятное, и отошёл в сторону, нервно доставая сигареты. Члены съёмочной группы принялись подбирать рассыпанные сушки, бросая на Лёньку недоброжелательные взгляды. Он стоял посреди этого хаоса, ощущая себя виноватым, и не знал, что делать – то ли броситься помогать, то ли бежать прочь со съёмочной площадки.

– Молодой человек! – вдруг раздался мелодичный голос, который Лёнька узнал бы среди тысячи других. – Подойдите, пожалуйста, сюда.

Лёнька медленно поднял голову и увидел, что Елена Павлинова смотрит прямо на него и жестом подзывает к себе. На её лице не было ни раздражения, ни насмешки – только лёгкое любопытство.

С трудом заставив ноги двигаться, Лёнька подошёл к скамейке. Руки тряслись так, что он спрятал их за спину, но это не помогло – дрожь передалась всему телу.

– У вас, случайно, нет сигареты? – спросила Елена, глядя на него снизу вверх. Вблизи её глаза оказались не карими, как писали в журналах, а тёмно-зелёными, с золотистыми крапинками вокруг зрачка.

Лёнька молча полез во внутренний карман куртки. Пачка «Явы» – его единственная вредная привычка, начатая в шестнадцать из-за фильма, где Павлинова играла журналистку с вечной сигаретой между пальцами. Три года он курил только эту марку, представляя, как однажды прикурит ей у служебного входа театра. Сейчас, когда фантазия воплощалась в реальность, в пачке оставалось всего четыре сигареты.