Полётов

– Никакого беспокойства, – Елена улыбнулась, доставая с полки сковородку. – Я с удовольствием. В театральной столовой отвратительно кормят, а в ресторанах вечно на меня все смотрят. Представляешь, однажды официант попросил автограф прямо на счёте!

Засмеялась, и этот смех, тёплый и искренний, что-то сдвинул внутри. Лёнька впервые за вечер улыбнулся – неуверенно, но от души. Елена заметила эту перемену и одобрительно кивнула.

– Так-то лучше, – сказала. – А то ты сидишь с таким лицом, будто тебя вот-вот расстреляют. Расслабься. Я обычный человек – ем, пью, чищу зубы по утрам. И готовлю иногда, хотя и не слишком часто.

Повернулась к плите и зажгла конфорку. Синее пламя вспыхнуло под сковородкой, на которую Елена ловко шлёпнула кусок масла. Лёнька наблюдал, как нарезает картошку тонкими кружочками – быстрыми, уверенными движениями. Её пальцы, которые он столько раз рассматривал на фотографиях, двигались с той же изящной точностью.

– Ты в педагогическом учишься, да? – спросила Елена, не оборачиваясь, продолжая нарезать овощи.

– В педе, да. Исторический факультет, второй курс, – ответил Лёнька.

– И как, нравится будущим школьникам про революцию рассказывать? – бросила лук на сковородку, и кухню наполнил шипящий звук и острый запах.

– Вообще-то я не хочу в школу, – вырвалось у него неожиданно искренне. – Мечтаю о настоящих исследованиях. Знаете… то есть, знаешь, у нас всё больше про классовую борьбу, а я хотел бы копаться в архивах, изучать обычных людей, их письма, дневники.

Елена бросила на него быстрый, оценивающий взгляд через плечо.

– Неожиданно, – сказала с новым интересом в голосе, помешивая картошку на сковороде. – Молодец. Собственное мнение – большая редкость в наши дни. Большинство людей просто повторяют то, что от них ожидают услышать.

Открыла банку с горошком и слила воду через дуршлаг. Каждое движение было точным, экономным. Лёнька вдруг подумал, что так же Елена, наверное, играет на сцене – каждый жест продуман, каждый взгляд имеет значение.

– Расскажи о своей семье, – попросила, разбивая яйца в миску и энергично взбивая их вилкой. – Ты живёшь с бабушкой, но где твои родители?

Лёнька сглотнул. О родителях ему говорить не хотелось – слишком болезненно. Но что-то в голосе Елены – искренний интерес, лишённый дежурной вежливости – заставило ответить.

– Мама ушла, когда мне было двенадцать, – сказал, разглядывая заусенец на большом пальце. – Вышла замуж второй раз. Иногда приезжает с подарками, звонит по праздникам. А отец… он ещё раньше исчез. Мы встречаемся пару раз в год – обедаем в столовой возле его работы. Сидим, молчим. Он смотрит на часы, я – в окно. Никому это не нужно, на самом деле.

Елена молча кивнула, выливая яйца на сковородку поверх картошки. Шипение масла на мгновение заполнило тишину.

– Я тоже росла с бабушкой, – сказала наконец. – Моя мать была актрисой в провинциальном театре. Вечные гастроли, репетиции, романы. Я видела её пару раз в год, не больше.

Это признание – личное, неожиданное – заставило Лёньку поднять глаза. Елена стояла к нему спиной, колдуя над сковородкой, но в наклоне её головы, в чуть опущенных плечах читалась давняя боль. Он никогда не слышал эту историю в интервью, никогда не читал о её детстве в журналах. Это было что-то настоящее, не для публики, и он вдруг осознал, какой привилегией было услышать это.

– Бабушка – самый близкий человек, – произнёс Лёнька, и Елена, не оборачиваясь, кивнула.

– Бабушки часто спасают нас от одиночества, – сказала, и в её голосе прозвучала нежность. – Моя научила меня готовить. Говорила, что актрисы часто остаются голодными, если не умеют сами о себе позаботиться. Была мудрой женщиной.

Елена выключила газ и повернулась к столу, держа сковородку в руке. Поставила перед Лёнькой две тарелки – бабушкин старый сервиз, слегка потрескавшийся от времени, но всё ещё красивый. Разделив содержимое сковородки, создала на тарелках нечто, напоминающее картофельную запеканку с яйцом и горошком. Сверху посыпала блюдо травами из бабушкиных запасов.

– Вуаля, – сказала с улыбкой. – Ужин подан. Ничего особенного, но горячо и сытно.

Села напротив него за маленький квадратный стол, так что их колени почти соприкасались под столешницей. Лёнька осознавал эту близость. Елена этого, казалось, не замечала – или делала вид, что не замечает. С удовольствием принялась за еду, издав тихий звук удовольствия после первого же кусочка.

– Не так уж плохо, – оценила она своё творение. – Попробуй, пока не остыло.

Лёнька послушно взялся за вилку, но есть было трудно – каждый кусок проглатывался с трудом. Сделал глоток чая, чтобы протолкнуть первую порцию, и был вознаграждён одобрительной улыбкой Елены.

– Так о чём мы говорили? – спросила, отправляя в рот очередной кусочек. – Ах да, семья. Значит, ты вырос без отца. Это, наверное, было непросто.

– Не знаю, – честно ответил Лёнька. – Я не помню, как это – иметь отца. Бабушка старалась, чтобы я ни в чём не нуждался.

Елена внимательно слушала, не отводя взгляд от его лица. В её глазах читался искренний интерес, от которого Лёньке становилось одновременно неловко и приятно.

– И всё же, – настаивала мягко, – остаться без матери в двенадцать лет – это проблема. Ты её простил?

Вопрос был задан так прямо, так неожиданно, что Лёнька застыл с вилкой на полпути ко рту. Он никогда не задумывался об этом. Простил ли он мать? Злился ли на неё? Или просто принял как данность, что она предпочла новую семью старой?

– Я… не знаю, – ответил наконец. – Мне кажется, я просто перестал о ней думать. Она стала чем-то далёким.

Елена задумчиво кивнула, поднесла чашку к губам и сделала глоток чая. Несколько секунд молчала, глядя куда-то мимо Лёньки. Потом вдруг встала из-за стола, обошла его и села рядом с ним, на стул, который обычно занимала бабушка. Теперь они сидели плечом к плечу, и Лёнька физически ощущал тепло её тела.

– А о чём ты мечтаешь? – спросила совсем другим тоном, более тихим, доверительным. – Какие у тебя планы на жизнь? На самом деле.

Лёнька глубоко вдохнул. Аромат её духов, смешанный с запахом шампуня, окутывал его, делая мысли путаными.

– Я хочу быть… – он запнулся, не зная, говорить ли правду или выдать что-то более приемлемое. – Я хочу писать. Не учебники, не статьи… а книги. Настоящие романы.

Елена улыбнулась, и в её глазах мелькнуло что-то похожее на уважение.

– Я так и думала, – сказала, подтверждая какую-то свою догадку. – По тому, как ты говоришь о литературе. Ты уже пишешь что-нибудь?

Лёнька кивнул, чувствуя, как краснеют щёки.

– Только никто ещё не читал, – признался. – Даже бабушка. Мне кажется, это всё ещё слишком… незрелое.

– Все мы начинаем с незрелого, – Елена придвинулась чуть ближе, так что теперь их плечи соприкасались. – Я свою первую роль в театральном институте играла так, что педагоги хватались за голову. Но главное – не бояться быть плохим вначале.

Часы на стене пробили десять, и Лёнька вздрогнул от неожиданности. Звук показался слишком громким в тишине кухни. Елена тоже подняла голову, словно только сейчас осознала, сколько времени они провели в разговоре.

– Уже поздно, – сказала, но не сделала попытки встать. Вместо этого положила руку на его запястье – лёгкое, почти невесомое прикосновение. – А вот чего я не знаю о тебе – есть ли в твоей жизни девушка? Кто-то особенный, кто ждёт тебя после занятий?

Вопрос прозвучал легко, с полуулыбкой, но в глазах Елены промелькнуло что-то, что он не мог понять – любопытство? заинтересованность? или просто вежливость?

– Нет, – ответил. – Никого… особенного.

Елена не убирала руку с его запястья, и он ощущал тепло её пальцев даже через рукав рубашки. Смотрела на него теперь иначе – более внимательно, оценивающе.

– Странно, – сказала тихо. – Такой интересный молодой человек – и совсем один. Ты слишком разборчив или просто застенчив?

Лёнька не знал, что ответить. Её пальцы по-прежнему касались его руки, и от этого прикосновения мысли путались. Она была так близко, что он мог разглядеть крошечные золотые крапинки в её зелёных глазах, почти невидимый шрам над левой бровью, лёгкую асимметрию губ, которую обычно скрывал макияж.

– Наверное… и то, и другое, – выдавил наконец. – Я не очень умею… ну, знакомиться. Разговаривать с девушками.

– Но со мной ты разговариваешь вполне свободно, – заметила Елена, и её пальцы скользнули чуть выше по его руке, почти к сгибу локтя. – Уже целый вечер.

– С тобой… по-другому, – признался Лёнька, удивляясь своей внезапной смелости. – Ты не похожа на других. На всех, кого я когда-либо встречал.

Часы продолжали тикать. В кухне было тепло от недавно работавшей плиты, и желтоватый свет лампы под потолком создавал атмосферу уюта и интимности. Елена смотрела на него с лёгкой улыбкой. Её рука всё ещё лежала на его предплечье – лёгкая, тёплая, почти невесомая.

После ужина они вернулись в комнату Лёньки, где пахло бумагой и остатками шампуня, которым мылась Елена. Половина лампочек перегорела ещё зимой, так что комната освещалась только ночником в форме глобуса, подарком бабушки на восьмой класс. Глобус давал слабый голубоватый свет, который делал стены бледнее, а лица – чуть призрачными.

Диван стоял вплотную к шкафу, его пружины скрипели от любого движения. На подоконнике за занавеской прохлаждались две пустые банки из-под сгущёнки и старая фотокамера «Зенит», которую Лёнька пытался однажды разобрать, а потом понял, что не соберёт никогда.

Елена села на край дивана и подняла ногу – обнаженное колено оказалось на уровне Лёнькиного бедра. Девушка была так близко, что он чувствовал её дыхание. Но устроился рядом, хоть и с опаской, оставив между ними сантиметров десять.

С улицы доносился редкий шум машин, иногда слышался хлопок двери из подъезда. Они говорили мало. Елена смотрела на потолок, Лёнька разглядывал пол, тени от ног на ковре, витыми полосками разбегавшиеся от ночника по всей комнате. Когда он начал что-то говорить про свой институт, Елена смотрела не моргая, дольше, чем нужно для обычной вежливости. Зрачки большие и тёмные, в них не было кокетства, только внимание.

Лёнька почувствовал, что потеют ладони, и спрятал их между колен. Хотелось либо сказать что-то смешное, чтобы разрядить воздух, либо исчезнуть. Но Елена только усмехнулась, опустила голову, а потом медленно повернулась к нему – и в этот момент времени стало больше, чем должно быть. Смотрела на него секунду, две, пять, не отводя взгляда.

– Знаешь, – сказала, – если бы я не знала, что ты историк, решила бы, что ты будущий психиатр.

– Почему? – выдавил Лёнька.

– Потому что ты не боишься долго смотреть на людей. Большинство отводят глаза, а ты – нет. Ты их изучаешь.

Лёнька не знал, что ответить. Её слова одновременно радовали и страшили: он действительно часто ловил себя на том, что смотрит на людей дольше, чем принято, выискивая в лицах что-то невидимое, что потом можно будет использовать для будущих книг.

Елена не ждала ответа. Протянула руку, медленно, почти лениво, и убрала со лба Лёньки упавшую прядь волос. Прикосновение было настолько лёгким, что кожа на лбу едва ощутила давление.

Потом не спеша, с нарочитой медлительностью, провела пальцем по линии его брови и задержалась у виска. Прикосновение длилось секунду – может быть, две, – а потом она убрала руку и снова посмотрела на него своим изучающим взглядом.

– Не бойся, – сказала так тихо, что он не был уверен, услышал ли это на самом деле, – Я ничего с тобой не сделаю, если ты этого не хочешь.

Лёнька сглотнул: на языке остался вкус ужина, соли и чая. Не был уверен, чего хочет, и ещё меньше понимал, что она собирается сделать дальше.

Елена придвинулась ближе. Теперь между ними не было ни сантиметра свободного пространства. Опёрлась рукой о спинку дивана так, что корпус повернулся к нему, и снова убрала прядь волос с его лица, но на этот раз ладонь задержалась на затылке, крепко, как у взрослой, привыкшей руководить. Не наклонилась первой – просто осталась сидеть, удерживая его взгляд. Секунду, две, пять, – пока Лёнька сам не потянулся навстречу.

Первые несколько секунд были ни о чём: губы встретились, но не двигались, он не знал, что делать с языком, боялся коснуться зубов. Всё было так неловко, что Лёнька мысленно проклинал себя, но потом Елена чуть усмехнулась, приоткрыла рот, и всё пошло само собой. Вкуса у неё почти не было, только запах мыла и леденцов – он видел, как бросила в рот одну прямо перед… этим.

Когда она чуть отстранилась, Лёнька подумал, что всё закончилось, но Елена только крепче взялась за его затылок и целовала долго, будто показывала, как правильно. Губы не мягкие, как он ожидал, а настойчивые, почти жёсткие. Лёнька открыл глаза – актриса смотрела прямо в него, и в этом взгляде не было ни игривости, ни ласки, только сосредоточенность и какая-то грустная решимость.

Он сам не понял, как его рука легла ей на плечо, потом медленно скользнула по рукаву блузки, нащупывая, где заканчивается ткань и начинается кожа. Она не остановила его. Только чуть приподняла подбородок, давая понять, что всё делается правильно. Это было без слов, только по движениям, по дыханию, по микроскопическим реакциям.

Когда Лёнька, дрожа, попытался коснуться её талии, пальцы наткнулись на плотную ткань юбки. Он замешкался, не зная, как правильно держать взрослую женщину, чтобы не быть навязчивым, и в этот момент Елена сама взяла его ладонь, провела вниз, к колену, и оставила там. Кожа гладкая, чуть тёплая. Запах духов снова стал сильнее – лавандовый, с чем-то резким, наверно, сандалом.

– Расслабься, – сказала, не открывая глаз. – Это не собеседование.

Взяла его руку и медленно, терпеливо показала, как надо проводить по ноге, потом по бедру, потом чуть выше, когда подол юбки мягко поддался. Лёнька не знал, можно ли дальше, и опять замер, но Елена мягко сжала его запястье и подтолкнула дальше.

Он на секунду оторвался и посмотрел на неё. На лице Елены не было ни малейшего смущения, ни капли страха – только усталость, чуть-чуть иронии и полное согласие с происходящим. Сидела она прямо, не сутулилась, и даже в этот момент продолжала держать осанку.

Девушка взяла его за подбородок, повернула к себе, и снова поцеловала. Теперь всё было иначе: язык острый, быстрый, прикусывала губу, и делала это так, что захотелось закричать от желания. Её рука скользнула под его рубашку, не спеша, почти лениво, ладонью легла ему на грудь и медленно опустилась вниз, к животу, потом – под резинку спортивных штанов.

Лёнька не ожидал, что всё начнётся так быстро, но тело уже жило отдельно от головы. У него стыдливо дрожали пальцы, и хотелось либо спрятать лицо, либо сделать что-то геройское, но он не знал, как.

Елена рассмеялась, глухо и тепло, потом сама потянула с него рубашку. Делала это не торопясь, аккуратно. Когда с головы стянулся ворот, провела пальцами по ключице, а потом чётко и твёрдо сказала:

– Смотри внимательно. Это не кино. Я не растворюсь в дымке – я настоящая, у меня есть шрамы, родинки и следы от белья.

Медленно, с нарочитой медлительностью, расстегнула верхнюю пуговицу своей блузки. Под ней не было ничего, кроме тонкого чёрного бюстгальтера. Грудь не идеально округлая, а чуть опущенная, настоящая, с большими тёмными сосками, которые проступали через тонкую ткань. Лёнька не знал, куда смотреть, поэтому старался смотреть сразу везде.

– Можно? – спросил еле слышно, не зная, можно ли так говорить с женщиной, которая на обложках журналов.

– Конечно, – ответила она, и в голосе не было ни тени стеснения.

Лёнька попробовал провести пальцем по ремешку бюстгальтера, и она не возражала, только чуть сжала плечи, как будто замёрзла. Потом сама расстегнула застёжку, сняла одну бретель, вторую, и аккуратно, без театрализованной страсти, сняла бельё и положила на спинку дивана.

У неё было стройное тело, без излишеств, но с мягкими линиями: не идеальное, а живое, с небольшими складками под грудью, с родинками, с тонким белым шрамом на животе. Лёнька был уверен, что навсегда запомнит каждую деталь: изгиб подмышки, жёсткие волоски, трещинки на локтях, цепочку шрамов на коленях, – всё было новым, невероятным, настоящим.

Елена не спешила его раздевать, просто смотрела, как он медленно, неуклюже пытается расстегнуть ей юбку. У него не сразу получилось, и она рассмеялась, потом помогла, слегка приподняв бёдра. Юбка сползла к стопам, и Лёнька увидел кружевные трусики, чуть натянутые по линии бедра. Замер, не зная, что дальше, и только тогда понял: она ждёт от него инициативы.

Осторожно провёл пальцем по линии белья, потом чуть-чуть потянул вниз, как бы пробуя, можно ли снять их. Елена не протестовала – наоборот, приподняла таз, чтобы ему было удобнее. Когда трусы оказались у неё на коленях, скинула их ногой на пол, потом улыбнулась ему своей взрослой, чуть ироничной улыбкой и спросила:

– Ты когда-нибудь это делал?

Лёнька покраснел, потом выдавил:

– Нет. Только читал и… ну…

– Смотреть не считается, – сказала и мягко, но твёрдо взяла его за руку, направила себе между ног. – Пробуй. Не спеши.

Лёнька почувствовал, как тепло её тела накрывает его пальцы. Там было не как он ожидал: не сухо, не жёстко, а скользко, горячо, и между складками пульсировала мягкая, влажная кожа, которую он боялся даже тронуть. Но Елена не отстранилась, наоборот – сама показала, как нужно двигаться, где можно надавить, где чуть погладить, а где просто подержать руку, чтобы она согрелась.

Потом легла на спину, не стесняясь, и потянула его на себя. Вся её поза была настолько естественной, что у Лёньки исчезли последние остатки страха. Он попробовал поцеловать её грудь, вспомнив, что где-то читал, будто это нравится женщинам. Елена слегка втянула воздух сквозь зубы, но не остановила его – наоборот, положила ему ладонь на затылок и погладила по волосам.

– Дальше сам, – сказала шепотом. – Я тебя не укушу.

Руки у Лёньки тряслись, и он долго не мог разобраться, как правильно снять с себя штаны. В какой-то момент Елена села, и сама помогла – в этом не было ничего смешного, просто забота и, может быть, немножко жалости.

Они лежали бок о бок, её кожа казалась ледяной на фоне жары его тела. Но потом, когда Лёнька оказался внутри, всё стало наоборот: ей будто сразу стало жарко, а у него от волнения и страха немедленно всё пошло наперекосяк. Попробовал двигаться, как видел в фильмах, но ничего не получалось – слишком быстро, слишком неловко, слишком смешно. Подумал, что всё испортил, что сейчас она рассмеётся, скажет что-то обидное, уйдёт, а он навсегда останется неудачником.

Но Елена ничего не сказала. Только обняла его крепко за шею и долго не отпускала. Потом сама перевернулась, оказалась сверху, и начала двигаться так медленно, будто хотела растянуть этот миг на всю ночь. Гладила его плечи, шептала ему в ухо слова, которых он не мог разобрать, и каждый раз, когда у него почти ничего не получалось, мягко возвращала всё в исходную точку.

В какой-то момент Лёнька заметил, что по её щеке течёт пот, а по телу пошли мурашки – сначала думал, что ей не нравится, но потом понял: наоборот, она получает от этого удовольствие. Впервые почувствовал себя нужным, нужным по-настоящему – не как друг или собеседник, а как мужчина.

Волна наслаждения накрыла их почти в один и тот же миг, и в первые секунды после этого Лёнька даже не понял, что случилось. Гудела голова, в ушах шумело, а по всему телу расползалось ощущение жара и лёгкости. Елена не спешила вставать, просто лежала на спине, глядя в потолок, и дышала медленно, шумно.

Потом повернулась к нему, провела рукой по его щеке, и сказала очень тихо:

– Ты молодец. Всё было хорошо.

Лёнька не знал, можно ли сказать спасибо в такой ситуации, поэтому просто взял её за руку, чуть-чуть погладил по пальцам, и прижал к себе.

Они лежали молча, слушая, как часы тикают на стене, как за окном шумят листья, как через батарею просачивается воздух из соседней квартиры. Прошло пять минут, десять, может быть, больше – а он так и не смог заснуть, слишком сильно билось сердце, слишком ярко горели образы в голове. Лёнька боялся, что если закроет глаза, всё исчезнет, окажется сном или обманом.

В какой-то момент Елена повернулась к нему, погладила по волосам и спросила:

– О чём ты сейчас думаешь?

Он не нашёлся, что ответить, поэтому сказал честно:

– Боюсь, что завтра этого не вспомню. Что ты исчезнешь, а я опять останусь один.

Усмехнулась, обняла его за плечи и сказала:

– Я тебя не брошу. Как минимум два дня.

И снова засмеялась, на этот раз по-настоящему, громко.

Ночь прошла быстро. Утром Елена проснулась первой, оделась и ушла на кухню – готовить яичницу, как будто всю жизнь жила здесь. Лёнька долго не решался выйти из комнаты, стеснялся смотреть ей в глаза, но, когда вышел, увидел, что она снова курит, сидит у открытого окна и задумчиво смотрит на двор.

– У тебя сигарета есть? – спросил он, и она протянула ему пачку без лишних слов.

В тот момент Лёнька понял, что больше не боится. Что теперь может всё – и учиться, и любить, и даже стать писателем, если захочет.

Писатель Леонид Полётов поднял взгляд. Лицо его было отстранённым, на лбу залегли две параллельные морщины, глаза были сухими, без намёка на слёзы. Провёл ладонью по лицу, потом вздохнул – не тяжело, скорее, как человек, только что выбравшийся из воды на берег.

Марина Косичкина, сидевшая напротив, молчала. Понимала, что сейчас нельзя задавать вопросы, что в этой паузе – весь смысл только что рассказанной истории. Ждала, что Полётов скажет что-то ещё, но он молчал.

За окном было темно, и тишина в комнате становилась всё гуще. Где-то вдалеке лаяла собака, по крыше барабанили капли дождя, но здесь, в кабинете, воздух был неподвижен.

Леонид потёр лоб, посмотрел на Марину, и в его взгляде было столько усталости и покоя, что она инстинктивно потянулась к его руке. Но не дотронулась – только остановилась на полпути.

Полётов замолчал, как замолкают, когда доходят до границы допустимого.

Он рассказал ей версию – не ложную, но отредактированную. Вырезал всё, что существовало только между телом и памятью, оставив лишь контур события.

Писатели редко врут. Они просто знают, что можно сказать, а что должно остаться в черновиках.

Марина не задала ни одного вопроса.

– Дальше – не для интервью, – сказал он. – И не для публикации.

Журналистка кивнула. Понимала: историю нельзя исправить, нельзя переписать. Можно только помнить, как всё было – и больше ничего.