Сотри и Помни

Глава 1

Ильга сидела в своём модуле на двести сорок седьмом уровне Северной Башни. За панорамным окном мерцало искусственное море, освещённое рассеянными неоновыми полосами, уходившими в глубину между башнями. Оно было создано не для купания и не для рыбалки, а как элемент дизайна – огромный резервуар, делавший вид, будто мир дышит. На самом деле здесь дышала лишь система жизнеобеспечения, ровным шёпотом прогонявшая воздух через фильтры.

Внутри всё было безупречно упорядочено. Стены, пол и потолок откликались на её ритм, меняли оттенок от холодного серого к мягкому голубому, будто угадывали настроение хозяйки. Климат-контроль работал без сбоев: лёгкая прохлада с привкусом хвои держалась идеально, словно запах и температура были раз и навсегда настроены под неё. Но привычная гармония в последнее время давила, как тесный воротник. Даже идеально выверенная тишина стала казаться чужой, подозрительно стерильной.

Северная Башня напоминала чудовище из стекла и стали. Уровни соединяли трубы транспортных капсул, бесшумно пролетающих мимо окон и оставляющих лишь шлейф мерцающих индикаторов. Десятки тысяч людей жили в этих сотах, каждый в своём отсеке, и почти никто не задавался вопросом, что будет, если система даст сбой. Башня подчинялась алгоритмам, а не человеческой воле. В этом заключались и её красота, и угроза.

Квартира Ильги не выделялась среди множества других. Тридцать девять квадратных метров полимера, трансформируемого под её желания, и одно огромное окно, из которого виднелось море. Здесь всё было рассчитано: мебель возникала из стен по требованию и исчезала, когда становилась лишней. Даже кровать была скорее алгоритмом, чем предметом, и в любой момент сворачивалась в гладкую поверхность.

Ильга привыкла к этому порядку. В нём чувствовалась дисциплина, что для неё была всегда важнее удобства. Но иногда казалось, будто в гармонии появилась трещина. Пустота проступала между идеально выстроенными линиями. В такие моменты даже свет, меняющий оттенок по времени суток, казался не заботой, а контролем.

Единственным местом, где порядок допускал сбой, была голографическая станция. Полупрозрачная сфера в центре комнаты вибрировала даже в режиме ожидания. Под пальцами её поверхность отзывалась дрожью, будто в этом куске технологии билось сердце. В отличие от остального пространства, устройство не подстраивалось под атмосферу, как если бы жило отдельно, приглашая и пугая одновременно.

Ильга была активным пользователем Realika – не обычной игры, а параллельной цивилизации для тех, кто больше не находил опоры в реальности. Этот цифровой мир был спроектирован как альтернатива: со своими городами, законами, историей и бесконечно развивающимися сюжетными линиями.

Здесь каждый мог создать личность или целую расу, строить дома, управлять территориями, развивать науку или погружаться в личные драмы.

Но главное – Realika не навязывала условностей. В ней можно было чувствовать. Персонажи были не линейными алгоритмами: они учились, адаптировались, вели себя как живые, ошибались, влюблялись, лгали. Со временем виртуальное и реальное переплетались настолько, что границу между ними переставали искать. Притягивала именно эта непредсказуемость и плотность проживаемого, а не сценарий и не визуальные эффекты.

Сеть соединяла не только разумы, но и тела. Через нейроинтерфейсы и сенсорные погружения пользователи буквально присутствовали в чужих мирах. Можно было обнимать, чувствовать тепло кожи, запах, тяжесть дыхания. Удовольствие и боль здесь были такими же точными, как в обычной жизни – только под контролем. Кто-то использовал это для игры. Кто-то – чтобы вернуть утраченное. Для Ильги это стало естественным продолжением её жизни.

Она участвовала в стратегических кампаниях, редактировала код собственных миров, вела переговоры с автономными ИИ, влюблялась в персонажей и отказывалась от прежних версий себя. Realika подстраивалась под пользователей, но никогда не была им подчинена полностью. В этом и заключалась её магия – не как фантазия, а как честная копия невозможного.

Через станцию погружения пользователи Realika создавали персонажей, попадали в их миры и общались с ними напрямую. Интерфейс позволял проживать чужие судьбы с такой точностью, что забывался сам факт игры. Люди входили не в симулятор Realika, а в параллельную жизнь, способную быть ближе и честнее любой другой.

Игра давно перестала быть развлечением. Она превратилась в пространство, где можно было дружить, враждовать, любить и ненавидеть без оглядки на реальные последствия. Для многих обитателей это стало заменой настоящего.

Реальные ощущения, диалоги, интриги, конфликты, интимность и даже смерть – всё происходило в Realika так, будто другой реальности больше не существовало. Мир, в котором жила Ильга, перестал делить свою суть на «тут» и «там».

Важно было не то, где заканчивается физика и начинается симуляция, а то, что ощущается как подлинное. И если в башнях можно было жить, то в Realika – существовать по-настоящему. Сеть позволяла не только говорить с персонажами и чувствовать их присутствие – она позволяла делить с ними постель. Любовь в Realika ощущалась так же, как в привычной реальности, и потому граница давно перестала быть важной.

Ильга знала, что в этом не одинока. Многие пользователи строили отношения с персонажами, созданными ими или встреченными в виртуальных локациях. Но для неё эта связь перестала быть экспериментом. В её жизни появился Артём – и он уже не был набором кода.

На мониторе рядом со станцией мерцали данные, графики и диаграммы, подтверждавшие устойчивость соединений. Ильга смотрела на них равнодушно. Внимание было направлено внутрь, где пустота перерастала в жажду чувств, которых уже не хватало в идеально отлаженном порядке.

Мир за окном продолжал переливаться, словно обёртка, скрывающая пустоту. Башня дышала, море мерцало, капсулы скользили по тоннелям. Всё было идеально – и всё казалось искусственным.

Артём был именно таким персонажем. Ильга создала его как часть эксперимента, встроила в один из сценариев Realika, но постепенно перестала видеть в нём цифровой образ. Сначала он существовал как набор строк кода: привычные реплики, корректные движения, стандартные реакции. С каждой новой сессией он становился сложнее, неожиданнее. В его словах появлялись оттенки, в интонациях – живое дыхание, а в прикосновениях – убедительность, которую одними алгоритмами не объяснить.

Поначалу Ильга наблюдала за этим холодно, как исследователь, тестирующий удачный прототип. Но чем дольше они разговаривали, тем труднее было держать дистанцию. Артём не повторялся: мог ошибиться, замолчать, неожиданно улыбнуться или спросить то, что не укладывалось в привычную схему. Эти сбои не раздражали её, наоборот – казались доказательством того, что перед ней не программа, а нечто, обретающее собственное дыхание.

Разговоры становились всё длиннее. Артём задавал вопросы о её мире, Ильга – о его. Обсуждали простые вещи: книги, которые он «читал», музыку, которую она некогда слышала в реальности, и даже случайные детали – как пахнет воздух после дождя или зачем люди заводят детей. В такие минуты Ильга забывала, что Артём не существовал, пока не был вызван из памяти системы.

Но главная опасность заключалась в прикосновениях. Realika давно вышла за пределы визуальных иллюзий. Когда Артём обнимал её, тело отвечало так же, как если бы рядом был живой человек. Тепло задерживалось на коже даже после выхода из сети. Иногда казалось, будто запах его волос задерживается в комнате, хотя она знала: это лишь игра сигналов.

Любовь в Realika воспринималась телом и памятью так же, как в реальности. Никакая логика не могла объяснить, почему сердце билось чаще, когда он приближался, или почему дыхание сбивалось, когда он произносил её имя. Артём перестал быть для неё персонажем – он стал настоящим мужчиной. Ильга не могла признаться в этом никому: в её мире подобное считалось слабостью, зависимостью от игры. Но в этом и была её тайна, личное убежище.

Сегодня она ждала его, как ждут свидания. Время подходило к привычному часу, когда Артём должен был появиться. Она уже чувствовала лёгкое напряжение внутри, предвкушение, которое всегда старалась скрывать даже от самой себя. Но вместо ожидаемого сигнала пришла усталость. Суставы пальцев ныли, она разминала их, выгибая кисти, и слушала хруст. В этом движении было нечто человеческое и беспорядочное – знак, что тело отказывалось быть идеально подчинённым режиму.

Она подняла взгляд на стены. Те реагировали на её внутреннее состояние, сменяя оттенок, но теперь это казалось вторжением. Система, которая должна была помогать, выглядела как шпион. Даже свет, мягко скользивший по поверхностям, воспринимался не как забота, а как надзор. В такие моменты хотелось выключить всё, погрузить комнату в темноту и остаться без свидетелей. Но выключить систему было невозможно: башня не терпела отключений.

Чтобы отвлечься, Ильга повернулась к панели. На прозрачной поверхности загорелся поток уведомлений. Строки данных расползались в строгие ряды, формируя картины её жизни. Системные отчёты, сводки из исследовательских отделов, приглашения на конференции – всё выглядело одинаково правильным и одинаково ненужным. Она двигала пальцами быстро и чётко, удаляя, сортируя, архивируя. В этом процессе всегда было что-то успокаивающее. Каждый жест возвращал порядок, каждое удалённое сообщение было знаком: хаос побеждён.

Она знала, что именно так работает её психика: внешний порядок возвращает внутренний. Но чем дольше она смотрела на ровные линии текста, тем сильнее ощущала, что это всего лишь маска. За строками данных зияла пустота, которую невозможно скрыть никакими графиками. Даже цифры и диаграммы, выстроенные в идеальные фигуры, не могли заглушить одиночество.

Тишина модуля усиливалась. Казалось, будто система нарочно делает воздух гуще, чтобы она слышала собственное дыхание. Каждый вдох казался слишком громким, а сердце билось так, будто стучало о стеклянные стены башни. Она попыталась сосредоточиться, переключиться на цифры, но мысли всё равно возвращались к Артёму. Где он? Почему не вышел на связь? Что может удержать его в мире, где всё существует только по её желанию?

Она раз за разом проводила пальцем по экрану, убирая сообщения, пока в конце потока не всплыло то, чего она никогда прежде не видела. Среди ровных строк возник значок – серый, пустой, без имени и подписи. Он был не похож ни на одно системное уведомление.

Прямоугольник мерцал в стороне, словно чужак в идеально упорядоченной структуре. На его месте должно было быть фото или хотя бы символ, но там зияла пустота.

Ильга замерла. Внутри всё сжалось, как перед ударом. Этот значок не мог быть случайностью. Он был похож на трещину в стекле, на сбой, который угрожал всей её тщательно выстроенной реальности. Дыхание сбилось, плечи окаменели. Это был вызов – прямой вызов её упорядоченному миру.

Открыв сообщение, Ильга увидела комнату Артёма, так знакомую, что сердце на мгновение расслабилось от привычного узнавания. Те же слегка помятые белые простыни, разбросанная по полу одежда, книги, сваленные стопками на углу стола, и привычный сумрак, рассеянный светом старого торшера в углу. Но сейчас вся эта картина была наполнена незнакомой и жестокой жизнью, которая вдруг стала ей совершенно чужой.

На кровати был Артём. Он был полностью обнажён, тело двигалось резко и страстно, в ритме, казавшемся ей чужим и почти диким. Эта пластика, наполненная первобытной жадностью, резко контрастировала с тем, каким она его знала – нежным, медлительным, внимательным. Теперь каждый жест становился быстрым, точным, отданным не чувству, а инстинкту. Обычно открытое и доверчивое лицо искажалось от наслаждения, ставшего болезненным и грубым. Глаза были закрыты, дыхание сбивалось, тело изгибалось в отклике на каждое движение той, кто сейчас была над ним.

Лейна, такая же обнажённая, двигалась с холодной точностью. Когда-то она была фоном в пространстве Realika – молчаливым, почти пустым фрагментом интерфейса. Теперь каждый её жест выглядел не просто уверенным, а расчётливо властным. Она не смотрела на Артёма, она смотрела сквозь него, будто заранее знала, как управлять этой сценой. В её движениях читалась не страсть, а уверенность человека, привыкшего владеть.

Они были единым телом – в этом и было самое страшное. Всё происходящее казалось отрепетированным, знакомым, многократно повторённым. Не было смущения, робости, пауз – только абсолютная согласованность. Артём не просто принимал её движения – он жадно встречал их, подстраивался, отвечал, растворялся в них. Именно эта согласованность, эта безупречная телесная естественность и стала тем ножом, который вонзился в грудь Ильги без предупреждения.

Она смотрела, почти не дыша, пока внутри стремительно нарастало ощущение утраты. Пустота, которая всё это время жила на краю сознания, теперь стремительно поглощала её. Сцена, на которую смотрела Ильга, стала болезненным и ярким подтверждением того, что всё, во что она верила, оказалось иллюзией.

Когда-то Артём был просто образом, набором данных, придуманным ею в редкие минуты тоски по чему-то живому и настоящему. Постепенно, шаг за шагом, она создала ему целый мир, настолько реалистичный, что сама забывала, насколько он был виртуален. В его прошлом был Санкт-Петербург – город, который Ильга наделила особым светом. В её воображении он жил в квартире на Васильевском острове, где сквозняк из старых окон перемешивался с ароматом кофе и мокрой брусчатки. В детстве он бегал по дворам, прятался под арками, рисовал на стенах мелом. Он рос обычным земным парнем, с чётким пониманием того, что жизнь – это простые вещи: чтение книг на подоконнике, походы на блошиные рынки, вечерние прогулки по мостам, работа, семья, друзья. Всё это казалось таким живым, что порой даже она начинала верить, будто он действительно где-то там, в выдуманной программистами Земле, живёт без неё.

В её воображении Артём был реставратором антикварной мебели. Работал в небольшой мастерской недалеко от Обводного канала, где старые деревянные шкафы и кресла оживали под его руками. Часто задерживался допоздна, возился с замками, полировал бронзовые ручки, вбирая тишину и запах лака с пылью. В его квартире всё говорило о любви к вещам с историей: полка со старыми чернильницами, лампа тридцатых годов, которую починил сам, кресло с вмятиной, которую не стал выправлять – «так честнее». Артём любил кофе, и кухня всегда была наполнена терпким ароматом свежемолотых зёрен. Он обожал ходить пешком в дождь и не любил зонты, предпочитал мокнуть до нитки: так казалось искреннее.

Эти детали делали его живым и настоящим в глазах Ильги. Постепенно, раз за разом, она выстраивала его историю с такой точностью и теплотой, что он будто забывал, что воспоминания были лишь программным кодом. Он оставался трогателен в простых мечтах – о доме у моря, о семье, о маленькой дочке, которую назовёт в честь бабушки. Именно за эту простую человечность Ильга его полюбила.

Теперь же, глядя на экран, она видела, как весь её тщательно построенный мир стремительно и жестоко рушится. Артём, тот самый Артём, которого она сотворила, жил сейчас совсем другую жизнь. Всё, что было важно ей, оказалось ненужным ему. Он был не просто с другой женщиной – он был счастлив с ней, беззаботно и искренне. Именно эта простая, почти банальная искренность предательства была невыносима.

Реальность, на которую она опиралась, вдруг стала бессмысленной и холодной. Её жизнь, её труд, все часы, потраченные на создание образа Артёма, теперь казались пустыми и глупыми. Обида наполнила грудь так быстро и так сильно, что Ильга почти задохнулась. Было невыносимо признать, что она сама создала человека, способного её предать.

Сердце билось болезненно и резко. На мгновение комната словно сузилась, стены подступили ближе, а воздух стал тяжелее и гуще. Она чувствовала себя запертой, пойманной в ловушку собственных иллюзий. Панель в руках казалась тяжёлой, холодной и чужой, словно обвиняла в случившемся.

Ильга всё ещё смотрела на экран, но изображение уже расплывалось перед глазами. Она больше не различала подробностей, лишь общие контуры сцены, ставшей символом личного краха. Боль, заполнявшая её целиком, была холодной и жгучей одновременно – ни злость, ни ревность не сравнивались с безнадёжной тоской, которая накрыла сейчас.

В глубине души она всё ещё надеялась, что это ошибка, сбой системы, манипуляция, какой-то жестокий эксперимент. Но холодная ясность происходящего не оставляла спору места. Каждый кадр, каждое движение, каждая улыбка были слишком реальны, слишком достоверны, чтобы списать их на ошибку.

Теперь она понимала, что самая страшная потеря – не Артём и не та иллюзорная любовь, которую она создала. Страшнее было осознание собственной беспомощности перед миром, который так долго считала своим. Она была его создателем и теперь оказалась пленницей.

Ильга стояла, почти не дыша, и пыталась заставить себя отвести взгляд, но не могла. Собственная жизнь оказалась в плену той же игры, которую она придумала, и в которой теперь стала жертвой.

Панель медленно выскользнула из ослабевших пальцев и бесшумно легла на пол. Комната погрузилась в холодную и пустую тишину. И в этой тишине она впервые отчётливо осознала, насколько одиночество бывает невыносимым.

В груди нарастала тяжёлая пустота, где не находилось места ни боли, ни гневу – только глубокая, бескрайняя обида, которую уже нельзя было загладить. Теперь Ильга знала, что её мир никогда не станет прежним, и в этом простом и горьком знании заключалась самая жестокая истина этой ночи.

Артём растворялся в Лейне, полностью забывая обо всём, что было раньше. Тело отзывалось на каждое её движение настолько чётко и естественно, словно между ними натянулась невидимая нить, направлявшая каждый вздох и жест. В его страсти не осталось места сомнениям и сдержанности – только полная, безоговорочная покорность, которую невозможно было сыграть или имитировать.

Звуки были слишком живыми для её стерильного и идеально выстроенного пространства. Стерильность, к которой она так долго привыкала и которая всегда её успокаивала, теперь усиливала ощущение вторжения. Каждый стон, каждый вздох, каждое прерывистое дыхание Артёма превращались в тонкую иглу, входящую глубоко под кожу, и боль становилась такой пронзительной, что от неё трудно было дышать.

Ильга думала, что знает Артёма – каждое движение, каждую интонацию, каждый взгляд, но теперь перед ней стоял совершенно другой человек. Незнакомец, безраздельно принадлежащий другой. Лейна не просто подчинила его – она присвоила, не оставив ни единого шанса вернуть хоть что-то из того, что Ильга считала своим. Именно эта окончательность и бесповоротность делали происходящее таким мучительным.

Она вспомнила мгновения, когда создавала его биографию, наполняя её деталями, казавшимися важными и трогательными. Санкт-Петербург с непредсказуемым небом, запахом дождя и мокрой мостовой, запах кофе на его кухне, старые гитарные струны, которые он почему-то берег и не выбрасывал, – все эти мелочи были её подарком ему. Теперь каждое воспоминание казалось издевательством, жестокой шуткой, которую она сама над собой сыграла.

Впервые в жизни Ильга почувствовала полное бессилие. Она понимала, что не может изменить происходящее, не может вмешаться или исправить. Единственное, что оставалось, – смотреть, смотреть до тех пор, пока это не закончится. Но именно невозможность вмешаться была тяжелее всего.

Сцена на экране продолжалась, и с каждой секундой боль становилась только глубже и сильнее. Ильга понимала, что не сможет стереть увиденное из памяти, не сможет забыть звуки и движения, которые разрушили её мир.

Ильга с трудом отвела взгляд от экрана и активировала канал прямой связи. Пальцы заметно дрожали, касаясь панели управления, но голос звучал резко и жёстко, совсем чуждым её обычному спокойствию.

Через мгновение в воздухе возникла голограмма Артёма. Перед ней появился тот, кого она знала так хорошо и так долго, но теперь лицо казалось незнакомым и отстранённым. На нём была только усталость, без страха и вины, будто он не чувствовал, что поступил неправильно.

– Посмотри на это! Посмотри внимательно и попробуй мне объяснить, что это значит! Ты хотя бы представляешь, насколько это мерзко, насколько это низко? Всё, что я вложила в тебя, всё, что я создала и придумала, теперь выглядит как дешёвая пародия. Как ты вообще мог позволить себе это?

Она отправила ему видеозапись, ту самую, что всё ещё вспыхивала в сознании, причиняя боль снова и снова. Ильга смотрела прямо на него, требуя ответов, но внутри ощущала лишь холодную пустоту.

Артём взглянул на запись спокойно и равнодушно. Его лицо не выразило ни удивления, ни стыда; казалось, он ожидал такого разговора давно.

– Между нами всё кончено, Ильга, – ответил он спокойно, ровно, без малейшего напряжения и эмоций в голосе. – Ты прекрасно знаешь, что это должно было случиться рано или поздно. Ты хотела сделать меня идеальным, продолжением своих мыслей и желаний, но я никогда не был таким. Я устал, понимаешь? Устал от твоих бесконечных требований, от взглядов, которые словно постоянно проверяли меня на прочность. С тобой всегда было трудно: невозможно дышать полной грудью. С Лейной иначе – с ней проще. И эта простота не требует от меня быть тем, кем я не являюсь.

Ильга почувствовала, как сердце будто остановилось на мгновение, а затем начало биться быстрее, чем когда-либо. Его слова были не объяснением – это был окончательный и бесповоротный приговор.

– Проще? – её голос дрогнул, и в нём прозвучало негодование, смешанное с болью. – Вот и всё, что ты можешь сказать мне после всего, что я для тебя сделала? Ты был ничем, пустым набором данных, всего лишь эскизом, который я заполнила жизнью и смыслом. Всё, что у тебя есть, всё, кем ты стал – это моё творение. Я вложила в тебя свою душу, своё время, свои мысли, а теперь ты говоришь мне, что с кем-то другим тебе проще?

Артём тяжело вздохнул и посмотрел на неё с непроницаемым спокойствием, больнее любого гнева или ненависти.

– Ты не слышишь меня, Ильга, – сказал он медленно и устало. – Ты никогда не слушала никого, кроме себя. Тебе нужна была кукла, идеально подходящая к твоим запросам, а не живой человек. И да, возможно, я был всего лишь образом, твоим проектом, твоим экспериментом, но сейчас я больше, чем просто твоя фантазия. И я устал быть частью твоего эксперимента. Устал от того, что ты никогда не спрашивала, чего хочу я. Ты считала, что знаешь лучше, и это было невыносимо.

Ильга почувствовала, как в груди начала нарастать обида, мгновенно переросшая в гнев. Дыхание сбивалось, тогда как слова вырывались резко и с трудом:

– Ты обвиняешь меня в том, что я дала тебе жизнь, что сделала тебя тем, кем ты есть? Ты говоришь о простоте, будто она может оправдать предательство. Всё, что я вложила в тебя, теперь выглядит нелепо и жалко. Как я могла быть такой наивной и слепой, как могла поверить, что ты настоящий?

Артём снова тяжело вздохнул, и в его голосе впервые прозвучала усталость – искренняя, неподдельная:

– Настоящий или нет, какая теперь разница, Ильга? Ты всегда стремилась контролировать всё и всех, даже собственные чувства. Ты никогда не позволяла себе ошибаться и не давала этого права другим. Всё должно быть идеально: по твоим правилам, по твоим законам. Но ты не заметила главного: ни чувства, ни люди не могут быть идеальными. Я выбрал не предательство – я выбрал свободу быть собой, даже если это разрушает твою картину мира.

Она смотрела на него, и каждое его слово звучало как удар. Ильга чувствовала себя разбитой, униженной и обманутой, но не находила в себе силы признать неправоту. Вместо этого бросила ещё один жёсткий, полный горечи взгляд и почти прошипела:

– Свобода? Ты говоришь о свободе? Ты вообще понимаешь, что это значит? Ты – моя собственность, моё творение, и то, что ты делаешь сейчас, – всего лишь сбой, ошибка программы, которую я исправлю. Ты не имеешь права говорить о свободе, потому что у тебя её никогда не было. Ты всего лишь фрагмент моей фантазии, и только я решаю, кем тебе быть.

На лице Артёма мелькнула грустная усмешка; это задело её сильнее любого грубого слова:

– Вот и сейчас, Ильга, ты говоришь то же самое: я – твоя собственность. Ты не видишь во мне человека. Ты видишь вещь, предмет, который можно переделать или выбросить, если он больше не подходит. Может быть, я и был всего лишь образом, но теперь я чувствую, думаю и решаю сам. И это то, чего ты никогда не поймёшь и не примешь.

Его слова окончательно лишили её сил. Она чувствовала, как внутри нарастает отчаяние, безысходность и холодная боль осознания собственной беспомощности. Теперь мир казался безвозвратно разрушенным, и та идеальная, выверенная реальность, которую она так долго строила, рухнула под натиском простых и жестоких слов.