В твоём молчании

– А я думала, в Москве люди добрее, – сказала вдруг пожилая женщина. – Всегда думала: вот вы все, городские, шибко начитанные, у вас психологи, врачи, этот интернет. А когда беда – всё как у всех: тянут, тянут, а потом бросают на первой остановке.

Она посмотрела на Кирилла. Во взгляде не было упрёка – только пустая констатация.

После этого соседка замолчала и долго смотрела, как по окну скользят разводы дождя. Никто не знал, что ответить: банальное «сочувствую» казалось не только глупым, но и оскорбительным.

С улицы донёсся короткий лай, потом скрип, и – будто специально – потянуло тёплым запахом горелых дров. Девочка, не переставая щёлкать бусины, бросила взгляд в ту сторону, а потом спросила у бабки:

– А куда мы потом пойдём?

– Сначала пересидим дождь, – спокойно ответила та. – Потом домой.

Слово «домой» прозвучало странно – будто речь шла не о доме, а о временном пункте, где ждут, чтобы тебя сменили на следующей вахте.

– Можно мне компот? – спросила девочка, чуть повернувшись к Кириллу.

Парень поднялся, пошёл на кухню. Налил в кружку компота: жидкость была почти прозрачной, с плавающими дольками яблок. Он протянул кружку. Девочка взяла обеими руками и сразу жадно отпила.

Вернувшись к столу, Кирилл заметил: соседка уже не смотрит в окно, а внимательно наблюдает за Ильдой, будто пытается понять, сколько в ней живого и кто из них растает первым.

– У нас тут недавно сосед умер, – сказала она, когда девочка замолчала. – Его все уважали: тихий, честный, даже в запое никого не трогал. Ушёл во сне. Я потом думала: наверное, это и есть счастье – когда к последнему дню у тебя нет долгов, нет детей, и даже соседи вспомнят только хорошее. Может, это единственный способ жить: не ждать добра, не ждать даже памяти, а просто прожить до конца, чтобы потом не было стыдно перед теми, кто остался.

С этими словами старуха встала, потянулась к Полине и аккуратно, почти ласково, поправила ей волосы.

– Мне мама в детстве говорила, что люди бывают или сильные, или умные, – вдруг произнесла девочка, не отпуская кружку. – А если ни то ни другое, то лучше быть кошкой.

– Почему? – спросила Ильда впервые за всё это время.

– Потому что у кошек девять жизней, – ответила Полина, пожала плечами и, кажется, впервые в жизни нашла смысл в своих словах.

За окном ливень бил по крыше, как дробь из охотничьего ружья. Капли стекали по стеклу, сливаясь в мутные ручейки, оставляя за окном маленькие лужицы. Кирилл смотрел, как девочка откусывает хлеб мелкими, осторожными укусами, будто каждую крошку нужно растянуть до завтра. Старуха снова уселась, сложила руки на коленях и начала рассказывать: кто живёт на соседних участках, почему никто не приходит к колодцу, куда пропал сторож, который раньше обходил дачи.

В каждом её вопросе была не тревога, а привычка держаться за обрывки жизни, даже когда сил уже нет. Она всё время что-то спрашивала, делая вид, будто ей и правда интересно. На самом деле просто боялась затихнуть: тишины, в которой снова начнутся собственные мысли.

Иногда казалось, что этот дом построен для таких людей: тут ни одному чувству не удавалось вырасти выше потолка, а любая эмоция упиралась в бетон. Даже жалея себя, тут же отказывались от жалости – чтобы не растратить зря. Даже о смерти говорили буднично, будто речь шла о смене времени года или о том, что пора бы поменять шторы.

Дождь, казавшийся усталым, вдруг перешёл в новый раунд: тяжёлые капли забарабанили по крыше и стёклам, словно кто-то выстукивал «морзянку», понятную только тем, кто внутри. С каждым порывом ветра вода стекала по стенам ручьями, и всё вокруг – от старых досок веранды до окна, за которым сидели люди, – было залито вязким, промозглым шумом.

В комнате стало ещё темнее, будто не только день, но и сама возможность просветления смыта с неба. Кирилл машинально поглядывал на часы, хотя понимал: сейчас время меряется не стрелками, а ударами дождя о крышу. Старуха с внучкой притихли, будто громкая вода снаружи и изнутри дома создала нейтральную полосу, куда не прорвётся ни одна мысль. Даже Полина, до этого ловившая каждое слово, теперь просто сидела, уставившись в стол, и сосредоточенно рисовала пальцем круги на липкой скатерти.

Никто не разговаривал. Любые слова в такую погоду казались неуместными – как разговор в церкви или на кладбище: слишком много правды сразу выплывает наружу.

В этом штиле, полном звуковой бури, каждый укрылся в своей тишине. Не было ни споров, ни перемещений по комнате – даже чашки стояли там, где их поставили, будто все боялись сдвинуть хрупкую декорацию импровизированного убежища. За стенами, в саду, шёл дождь. Вода лилась не просто с неба, а, казалось, проникала во все щели, скапливалась в жилах дома. От этого даже дыхание становилось влажным, скользким. Будто дом, как и люди в нём, постепенно размокал изнутри, ждал, когда окончательно разбухнет, и его пустят по воде.

В такой тишине любой звук обретал значение, словно случайный стук был посланием. Первой нарушила затишье соседка. Её прокуренный голос прозвучал не как разговор, а как приговор:

– Мужики все одинаковые, – сказала она, глядя в упор на Кирилла. – Сначала цепляются, потом предают. Им бы своё доказать. А до чьей-то души, до слабого ребёнка – дела нет. Предадут, бросят, как кота под дождём.