Возвратный рейс

Глава 1

Кабину ИЛ-86 освещал приглушённый янтарный свет приборных панелей. За толстым стеклом иллюминаторов простиралась бескрайняя чернота ночного неба 17 ноября 1985 года, прошитая редкими искрами далёких звёзд. Огромный лайнер нёс в своём чреве три сотни пассажиров по маршруту Владивосток – Москва. Монотонное гудение двигателей проникало в каждый уголок салона, сливаясь с приглушёнными разговорами. Большинство путешественников постепенно погружалось в дремоту под умиротворяющую вибрацию корпуса.

Бортпроводница Елизавета Минина двигалась по узкому проходу с той особой грацией, которую вырабатывают за годы службы в тесных пространствах воздушных судов. Тёмно-синяя униформа с ярко-красным шейным платком выглядела безупречно отутюженной даже после шести часов полёта. Тонкую талию подчёркивал строгий пояс, а юбка спускалась ровно до середины колена – ни миллиметром выше или ниже, как предписывал дресс-код Аэрофлота. Русые волосы были собраны в аккуратный пучок, не позволяющий ни одной пряди выбиться. Макияж оставался свежим, как в начале рейса – достаточно заметным, чтобы подчеркнуть естественную красоту, но достаточно сдержанным для советского делового облика.

В каждом движении стюардессы чувствовалась выверенная годами методичность. Минина подходила к пассажирам с левой стороны, наклонялась ровно на тридцать градусов, говорила тихо и чётко, с неизменной полуулыбкой. Эта полуулыбка не выдавала ни усталости, ни раздражения, ни личных переживаний. Была такой же частью униформы, как красный платок или значок Аэрофлота на лацкане пиджака.

– Что желаете? Чай, кофе, минеральную воду? – произносила Елизавета эту фразу в сотый раз за полёт, но каждый пассажир слышал её без малейшего оттенка механичности.

Пожилая женщина в кресле у прохода просительно посмотрела на стюардессу:

– Доченька, а можно мне чайку погорячее? Что-то холодно стало.

– Конечно, сейчас принесу, – кивнула Минина с прежней полуулыбкой. – И плед дополнительный, если хотите.

Выполнив просьбу, стюардесса продолжила движение по салону, подсознательно избегая смотреть в сторону кабины пилотов. Там, за массивной дверью с табличкой «Только для экипажа», находился командир корабля Павел Семёнович Любимов. Человек, чей взгляд Минина ощущала спиной каждый раз, когда он выходил из кабины якобы для проверки ситуации.

Елизавета знала расписание этих «проверок» наизусть. Каждые полтора часа дверь кабины открывалась, и в проёме появлялась крепкая фигура командира в тёмно-синей форме с четырьмя золотыми полосками на погонах. Любимов никогда не задерживался надолго, обводил взглядом салон, кивал бортпроводникам и неизменно находил глазами Минину – единственную, кто старательно смотрел в другую сторону.

После пятого часа полёта дверь кабины снова открылась. Елизавета как раз находилась в хвостовой части самолёта, готовя чай для пассажиров. Она услышала знакомые тяжёлые шаги и почувствовала, как напряглась спина. Неосознанно выпрямившись, девушка сосредоточилась на равномерном размешивании сахара в чашках, методично считая обороты ложечки.

Шаги приближались. Остановились.

– Как обстановка в салоне, Елизавета Андреевна? – голос Павла Семёновича звучал ровно и по-деловому, но Минина слышала в нём те нотки, которые предназначались только для неё – чуть более низкие, чуть более интимные.

– Всё в порядке, Павел Семёнович, – отвечала Елизавета, не поднимая глаз от подноса с чашками. – Пассажиры постепенно засыпают. Через полчаса будем гасить основное освещение.

– Смотрите на меня, когда я с вами разговариваю, – в голосе Любимова появился металл, едва заметный для посторонних, но очевидный для Мининой.

Елизавета медленно подняла взгляд, встретившись с тёмными, почти чёрными глазами командира. Любимов смотрел, слегка наклонив голову, с выражением, которое можно было бы принять за профессиональный интерес, если бы не едва заметная складка в уголках губ, не напряжённые желваки на скулах, не чуть расширенные зрачки.

В этот момент между ними возникло напряжение. В памяти Елизаветы вспыхнули события недельной давности…

Это был вечер после рейса Москва – Владивосток. Экипаж размещался в гостинице «Амур» – стандартном советском отеле с унылыми коридорами, пахнущими хлоркой, и унифицированными номерами с видом на серые многоэтажки. Елизавета уже переоделась в гражданское – простое тёмно-синее платье с белым воротничком – и собиралась спуститься в гостиничное кафе, когда в дверь постучали.

На пороге стоял Павел Семёнович, всё ещё в форме, но без фуражки. В руке он держал бутылку армянского коньяка и два хрустальных бокала.

– Елизавета Андреевна, позволите войти? – Любимов улыбался так, как никогда не улыбался на борту – мягко, почти по-мальчишески, что странно контрастировало с сединой на висках и властным обликом.

Минина помедлила, инстинктивно ощутив опасность, но отказать прямо командиру экипажа показалось невозможным.

– Павел Семёнович, уже поздно…

– Всего лишь дружеский разговор, – Любимов сделал шаг вперёд, мягко вынуждая Минину отступить в глубь комнаты. – У нас напряжённая работа, иногда нужно расслабиться, поговорить по душам.

Дверь закрылась за спиной командира. Елизавета отступила к окну, создавая между ними безопасное расстояние.

– Я бы предпочла отдохнуть, у нас завтра ранний вылет.

Любимов, не слыша её слов, прошёл к столу и начал открывать бутылку.

– Знаете, Лиза – можно я буду называть вас Лизой? – я давно наблюдаю за вами. Вы выделяетесь среди остальных бортпроводниц. В вас есть… особая грация, интеллигентность. Вы не такая, как все.

Елизавета почувствовала, как неприятный холодок пробежал по спине. Эти слова она слышала уже не раз от разных мужчин, и всегда они предваряли одно и то же.

– Павел Семёнович, я ценю ваше… внимание, но боюсь, что не смогу ответить взаимностью. У меня есть жених.

Это не было ложью – жених Максим действительно ждал Елизавету в Москве. Она не носила кольцо во время полётов, но его фотография всегда лежала в сумке рядом с расчёской и помадой. Максим. Одно это имя давало силы.

Любимов усмехнулся, разливая коньяк по бокалам.

– Жених – это не муж, Лиза. Жизнь непредсказуема. Особенно наша, авиационная. Сегодня мы здесь, завтра – за тысячи километров, – командир протянул бокал. – Выпейте со мной. За нас.

– Нет никаких «нас», Павел Семёнович, – произнесла Елизавета это тихо, но твёрдо, не принимая бокал. – Я не люблю вас. И никогда не полюблю.

В комнате повисла тяжёлая тишина. Любимов медленно опустил руку с бокалом. Лицо оставалось внешне спокойным, но челюсти сжались так, что на скулах проступили желваки, а свободная рука непроизвольно сжалась в кулак.

– Вы отказываете мне? – спросил он тихо, почти шёпотом.

– Да, – просто ответила Елизавета.

– Зря. Очень зря, Елизавета Андреевна, – Любимов поставил оба бокала на стол, улыбнулся вежливой, ничего не выражающей улыбкой, развернулся и вышел из номера, аккуратно закрыв за собой дверь.

Только тогда Елизавета позволила себе выдохнуть и опуститься на край кровати, чувствуя, как дрожат колени…

Вспышка воспоминания длилась всего мгновение, но она знала, что Любимов тоже помнит. Помнит каждое слово, каждый взгляд, каждый жест. Видела это в его глазах – смесь желания, унижения и затаённой ярости.

– Всё в полном порядке, командир, – произнесла Елизавета ровным голосом, встречая взгляд с профессиональной вежливостью, за которой скрывался страх.

Любимов еле заметно кивнул, глаза на секунду сузились.

– Хорошо. Продолжайте работу.

Он развернулся и направился обратно к кабине пилотов, а Елизавета позволила себе едва заметно выдохнуть. С того вечера в гостинице прошла неделя, но напряжение между ними только росло. Каждый рейс, каждая смена, каждая встреча в коридорах аэропорта превращались в молчаливое противостояние.

Она вернулась к прерванному занятию, разливая чай по чашкам и расставляя на их поднос. Руки слегка дрожали, и Елизавета сердилась на себя за эту слабость. «Ничего он мне не сделает, – убеждала себя, – не посмеет. Отработаю ещё пару месяцев и попрошу перевод на другое направление».

Мысль о переводе принесла некоторое облегчение. Действительно, стоит только пережить этот сложный период, и всё наладится. В конце концов, Аэрофлот – огромная организация, легко затеряться среди тысяч рейсов и сотен экипажей.

Она взяла поднос и вышла в салон, где большинство пассажиров уже дремало в своих креслах. Тихо и методично раздала чай тем, кто ещё бодрствовал, улыбаясь дежурной улыбкой и обмениваясь короткими фразами.

– Спасибо, милочка, – пробормотала пожилая женщина, принимая чашку.

– Можно мне ещё сахару? – попросил средних лет мужчина в очках.

– Долго нам ещё лететь? – поинтересовался подросток, листающий потрёпанный «Техника – молодёжи».

Елизавета отвечала на все вопросы спокойно и приветливо, выполняла просьбы, проходила дальше, чувствуя, как наваливается усталость. Ночные рейсы всегда были изматывающими – организм протестовал против нарушения естественных ритмов, а монотонное гудение двигателей действовало убаюкивающе даже на бортпроводников. Но годы работы научили справляться с этим состоянием, переходить на своеобразный «автопилот», когда тело продолжало выполнять необходимые действия, а разум отстранялся, погружаясь в полудрёму.

В такие моменты она часто смотрела на свои руки – тонкие пальцы, которые когда-то держали кисть, а теперь разносили подносы в металлической трубе, несущейся над ночной тайгой. Отец-учитель литературы из Рязани до сих пор не мог простить поступление в художественное училище. «Что за блажь, Лиза? Кому нужны твои картины?» Елизавета помнила запах скипидара, свет из высоких окон мастерской, радость от первых удачных пейзажей. И горечь, когда пришлось сдать дипломную работу и на следующий день пойти на курсы бортпроводников – единственное, что обещало стабильный заработок.

Тогда ей было двадцать, этюдник пылился в кладовке московской коммуналки, а альбом для набросков всегда был с ней в сумке, но открывался всё реже. Сотни рейсов, тысячи одинаковых улыбок. Иногда, в редкие выходные, она всё ещё рисовала – виды из окон отелей в разных городах, но чаще просто спала, восстанавливая силы перед следующим полётом.

В хвостовой части самолёта Елизавета начала готовиться к переходу на ночной режим полёта. Вместе с напарницей, молоденькой Ниной, только-только пришедшей в Аэрофлот, проверили, все ли пассажиры получили пледы, убрали подносы с остатками ужина, протёрли столики.

– Как думаешь, сегодня турбулентности не будет? – шёпотом спросила Нина, наклонившись к уху Елизаветы.

– Над Уралом может потрясти, – так же тихо ответила она. – Но несильно, не переживай.

Нина кивнула с видимым облегчением. Всё ещё боялась турбулентности, хотя и пыталась это скрывать от более опытных коллег.

– А командир у нас… строгий, да? – снова спросила Нина, косясь в сторону кабины пилотов.

Елизавета почувствовала, как напрягаются плечи.

– Нормальный командир. Профессионал. Главное – делай свою работу хорошо, и проблем не будет.

Нина, кажется, хотела спросить что-то ещё, но Елизавета мягко прервала разговор:

– Пора объявлять отбой. Проверь, пожалуйста, туалеты, а я пройдусь по салону в последний раз.

Пройдя между рядами кресел, она убедилась, что большинство пассажиров уже спит или готовится ко сну. Некоторые читали при тусклом свете индивидуальных ламп, кто-то тихо беседовал с соседом, но в целом салон погружался в ночную дремоту.

Подойдя к пульту управления освещением, Елизавета нажала несколько кнопок, и основной свет в салоне медленно погас, оставив лишь приглушённую подсветку проходов и аварийных выходов. Самолёт погрузился в полутьму, прорезаемую лишь редкими лампами для чтения и янтарным светом, пробивающимся из-под двери кабины пилотов.

В этом приглушённом свете, среди сотен спящих пассажиров, Елизавета вдруг почувствовала себя необычайно одинокой. Единственная бодрствующая душа в огромном металлическом коконе, несущемся через ночь. Руки непроизвольно коснулись серебряного медальона, висевшего на шее под форменной блузкой – единственной личной вещи, которую она позволяла себе носить во время полётов.

Внутри медальона хранилась выцветшая фотография бабушки – единственного человека, который всегда верил в Елизавету и поддерживал. Прикосновение к медальону обычно успокаивало, но сегодня вызвало странное, тревожное чувство, предчувствие чего-то неотвратимого.

Она тряхнула головой, отгоняя эти мысли. «Усталость, просто усталость», – сказала себе и направилась в служебный отсек для бортпроводников, где можно было немного отдохнуть, пока пассажиры спали.

Ночная вахта только начиналась, а до Москвы оставалось ещё долгих четыре часа полёта.

Кухонный отсек самолёта, спрятанный от пассажиров за плотной шторкой, освещался призрачным голубоватым светом. Металлические поверхности отражали тусклые блики. Елизавета вошла в это убежище с ощущением временного облегчения – здесь, в окружении знакомых предметов и процедур, можно было ненадолго отпустить напряжение, сковывающее плечи. Неизменный гул двигателей проникал сквозь обшивку самолёта, создавая фоновую вибрацию, к которой уже давно притерпелись все бортпроводники, воспринимая как естественную часть своего мира.

Движения её были выверены до автоматизма. Она достала из шкафчика электрический чайник, наполнила водой из специального крана, включила в розетку. Пока вода закипала, расставила на маленьком металлическом столике чашки – белые, фарфоровые, с синей эмблемой Аэрофлота на боку. Каждая операция выполнялась с безупречной эффективностью, выработанной сотнями таких же ночных рейсов.

В эти минуты относительного уединения Елизавета позволяла себе маленькую роскошь – перестать улыбаться. Лицевые мышцы, державшие дежурную полуулыбку часами, благодарно расслаблялись. Она чувствовала, как усталость постепенно наползает, размывая чёткость мыслей. До конца смены оставалось ещё не меньше четырёх часов, и нужно было сберечь силы.

«Через две недели отпуск», – напомнила себе, расставляя пакетики с чаем рядом с каждой чашкой. Две недели, и будет сидеть в своей московской коммуналке, закутавшись в старый плед, с альбомом для рисования на коленях. А потом… потом нужно подать заявление о переводе на другое направление. Желательно такое, где не летает Павел Семёнович Любимов.

При мысли о командире корабля руки на секунду замерли над подносом. Елизавета заставила себя продолжить работу, но внутренний покой уже нарушился. Она бросила взгляд через плечо на занавеску, отделяющую кухню от коридора, ожидая, что вот-вот отодвинется, и в проёме появится массивная фигура Любимова.

Чайник щёлкнул, отключаясь. Пар поднимался над носиком, затуманивая ближайшие поверхности. Елизавета привычно потянулась за прихваткой, чтобы не обжечь руки. Мысль о Максиме, как всегда, принесла успокоение. Жених не был героем романтических романов – обычный инженер из проектного бюро, с вечным увлечением фотографией и походами, с тихим голосом и внимательным взглядом. Но в нём была надёжность, которой так не хватало в летающей жизни. Он был точкой стабильности в постоянно меняющемся мире аэропортов, отелей и часовых поясов.

Она вспомнила их последний разговор перед вылетом. Стояли у входа в служебную часть аэропорта Шереметьево, и Максим держал за руку, боясь отпустить.

– Я дождусь, – сказал тогда. – Обещаю, что буду ждать тебя, сколько нужно.

Максим говорил о свадьбе – приходилось постоянно откладывать из-за графика полётов. Но Елизавета знала, что в словах был и более глубокий смысл. Он чувствовал нерешительность, страх перед новой жизнью, в которой пришлось бы оставить небо.

Заливая кипятком чайные пакетики, она поймала своё отражение в хромированной поверхности кофейника. Тёмно-синий костюм всё ещё казался чужим. Всего полгода назад впервые надела форму бортпроводницы, и пуговицы жакета ещё поблёскивали новизной. Тогда, в своей комнате в коммуналке, девушка крутилась перед зеркалом, не веря отражению. Пальцы всё ещё помнили текстуру холста и шероховатость кистей, а теперь разносили напитки и демонстрировали правила безопасности.

Полгода – ничтожный срок, а Елизавета уже научилась улыбаться, не двигая глазами, запоминать лица и именапассажиров первого класса, балансировать на высоких каблуках при любой турбулентности.

Вчера впервые забыла купить новые краски, хотя прошла мимо художественного магазина. Вместо этого зашла в парфюмерный отдел ГУМа – нужно было соответствовать новому статусу. А сегодня поймала себя на мысли, что разглядывает в журнале не репродукции картин, а расписание рейсов на следующий месяц.

Добавляя сахар в чашки и размешивая крохотными пластиковыми ложечками, Елизавета почти не замечала собственных движений. Руки работали сами по себе, пока мысли блуждали между прошлым и будущим. Эти минуты механической работы дарили редкую возможность отключиться, позволить усталому разуму отдохнуть.

Она не слышала, как отодвинулась занавеска. Не почувствовала постороннего присутствия. Погружённая в свои мысли, повернулась к шкафчику, чтобы достать ещё пакетики с чаем – и не заметила тёмную фигуру, застывшую в дверном проёме.

Павел Семёнович Любимов стоял совершенно неподвижно, наблюдая за стюардессой с выражением, которое трудно было расшифровать в полумраке. Глаза командира, привыкшие различать показания приборов в темноте кабины, легко следили за каждым движением. Он отметил, как Елизавета поправила выбившуюся прядь волос, заправляя за ухо жестом, который показался удивительно интимным. Как наклонилась к чашкам, проверяя цвет настоявшегося чая, и профиль на мгновение вырисовался в голубоватом свете.

Желание, смешанное с раздражением, натянулось в груди Любимова. Он не привык к отказам. За двадцать лет в авиации усвоил простую истину: власть над воздушным судном часто распространялась и на людей внутри. Командиры кораблей были властителями, чьё слово становилось законом на высоте десяти тысяч метров. И женщины – особенно молодые бортпроводницы – обычно понимали это без лишних объяснений.

Но Елизавета Минина оказалась другой. В вежливом отказе не было ни страха, ни заигрывания, ни обещания «может быть, позже». Только спокойное, твёрдое «нет», которое задело его больше, чем командир готов был признать даже самому себе.

«Жених», – с презрением подумал Любимов, наблюдая, как она аккуратно расставляет чашки на подносе. «Какой-нибудь очкарик с зарплатой сто двадцать рублей. И ради него отказывается от всего, что я мог бы дать? От возможности летать в лучших экипажах, получать лучшие рейсы, от связей в министерстве, от отдыха в закрытых санаториях?»

Он почти физически ощущал неприязнь Елизаветы, желание держаться подальше. И это распаляло ещё сильнее – не только желание обладать, но и стремление сломить это сопротивление, заставить пожалеть о своём отказе.

Елизавета тем временем повернулась, чтобы достать из шкафчика еще пакетики с чаем, и на секунду замерла, почувствовав смутное беспокойство. Интуиция подсказывала, что она не одна, но в полумраке кухни никого не было видно. Лёгкий озноб пробежал по спине, но стюардесса отмахнулась от этого ощущения – усталость и напряжение последних дней играли злые шутки.

В этот момент Любимов бесшумно отступил на шаг назад и негромко кашлянул, будто только что подошёл.

– Елизавета Андреевна, – голос прозвучал спокойно и буднично, – я проверю кабину пилотов и схожу посмотреть, как там наш второй пилот. Он что-то бледно выглядел перед вылетом.

Она резко обернулась, едва не уронив пакетики с чаем. На лице мелькнула тень испуга, тут же сменившаяся профессиональным выражением.

– Хорошо, командир, – ответила Елизавета, автоматически выпрямившись. – У нас всё в порядке. Пассажиры спят, ситуация стабильная.

Любимов кивнул с видом человека, полностью погружённого в рабочие мысли.

– Продолжайте работу. Если понадобится помощь в салоне, сообщите.

Он развернулся и исчез за занавеской так же бесшумно, как появился, оставив после себя лишь лёгкий аромат дорогого одеколона, который Елизавета с неудовольствием втянула носом.

Она постояла несколько секунд, глядя на занавеску, за которой скрылся Любимов, затем медленно выдохнула. Появление командира было неожиданным, но, по крайней мере, вёл себя сугубо официально. Возможно, понял позицию Елизаветы и решил оставить в покое? Она не слишком верила в такой счастливый поворот, но допускала мысль, что Любимов не захочет осложнений на работе. В конце концов, у него была репутация безупречного профессионала, и любой скандал мог этой репутации навредить.

Вернувшись к своим обязанностям, Елизавета закончила приготовление чая для пассажиров, которые ещё не спали. Затем налила чашку и для себя – крепкий, почти чёрный чай с двумя ложками сахара. Какой любила с детства. Мама всегда говорила, что сладкий чай помогает от усталости лучше любых лекарств.

Добавив сахар и размешав, она поднесла чашку к лицу, вдыхая ароматный пар. В этот момент, окружённая знакомыми запахами, звуками и ощущениями, почувствовала себя почти в безопасности. Самолёт мерно гудел, унося их всех через ночь, сквозь километры холодного воздуха, домой – в Москву.

Ещё четыре часа, и сойдёт по трапу на родную землю, увидит Максима, который обязательно встретит, несмотря на ранний час. Будет завтрак в маленьком кафе возле аэропорта, тихий голос жениха, рассказывающий о прошедшей неделе, тёплые руки, сжимающие озябшие пальцы.

Елизавета сделала глоток чая. Сладкая, горячая жидкость согрела горло, придавая сил. Она поставила чашку на стол и начала готовить поднос, чтобы отнести чай пассажирам, которые ещё не спали. Усталость на время отступила, сменившись привычным рабочим ритмом.

Закончив с подносом, взяла свою чашку и направилась в хвостовую часть самолёта, где находился крошечный закуток для отдыха бортпроводников – два откидных сиденья и крохотный столик, прикреплённый к стене. Там можно было присесть на несколько минут, позволив ногам отдохнуть.

По дороге Елизавета машинально коснулась серебряного медальона под блузкой – жест, ставший почти суеверным ритуалом. Бабушкино благословение, как называла. Но сегодня прикосновение к тёплому металлу не принесло обычного успокоения. Где-то в глубине сознания продолжала пульсировать тревожная мысль, предупреждение.

Хвостовая часть самолёта, отделённая от основного салона узким проходом и шторкой, погружалась в особую тишину – здесь звуки двигателей сливались в монотонный, почти убаюкивающий гул, а тусклое аварийное освещение создавало синеватый свет среди глубоких теней. Елизавета опустилась на узкое откидное сиденье, с удовольствием вытянув гудящие от усталости ноги, и позволила себе короткий вздох облегчения – маленькая, почти незаметная роскошь в мире постоянного самоконтроля и безупречной выправки.

В этом закутке, предназначенном для короткого отдыха бортпроводников, никто не требовал от неё улыбки, никто не нуждался во внимании. Прямо перед ней тянулись последние ряды пассажирских кресел, сейчас почти все пустые – мало кто любил лететь в хвосте, где турбулентность ощущалась сильнее. Лишь в самом дальнем углу дремал пожилой мужчина, накрывшись пледом до подбородка и сложив очки в нагрудный карман рубашки.

Елизавета поставила чашку на маленький откидной столик, любуясь тёмной, почти чёрной поверхностью чая. Пар поднимался тонкими струйками в синеватом свете аварийных ламп. Она вдохнула аромат – терпкий, сладковатый, с лёгкими нотками бергамота. Хороший чай, не та дешёвка, которую обычно давали пассажирам. Этот сорт использовался только для экипажа и пассажиров первого класса. Маленькая привилегия высотной работы.

Первый глоток принёс ожидаемое удовольствие – горячая, сладкая жидкость согрела горло, достигла желудка. Елизавета прикрыла глаза, позволяя себе раствориться в этом простом удовольствии. Здесь, в полутьме хвостовой части, на высоте десяти тысяч метров над землёй, зажатая между холодным металлом обшивки и бездонным ночным небом, чувствовала странное умиротворение.

Она сделала ещё глоток, больше, чем первый. Чай был идеальной температуры – достаточно горячий, чтобы согревать, но не настолько, чтобы обжигать. Елизавета позволила себе откинуться на спинку сиденья, вытянув шею и массируя свободной рукой напряжённые мышцы плеча. Семь часов на ногах, в туфлях на каблуках, с безупречной осанкой и неизменной улыбкой – тело требовало отдыха.

Именно поэтому она не сразу обратила внимание на странное ощущение в горле. Лёгкое першение, будто что-то застряло между языком и нёбом. Елизавета сделала ещё глоток, надеясь смыть неприятное ощущение, но оно только усилилось. К першению добавилась лёгкая горечь, которой определённо не должно было быть в хорошем чае с сахаром.