Возвратный рейс

«Странно», – подумала она, вглядываясь в тёмную поверхность жидкости. В тусклом освещении невозможно было разглядеть что-либо необычное. Поднесла чашку к носу, вдохнула – запах казался нормальным, всё тот же терпкий аромат с бергамотом.

Лёгкое покалывание на кончике языка Елизавета тоже сначала списала на усталость. Или на то, что обожглась, хотя чай не был таким уж горячим. Но когда покалывание стало распространяться дальше – на всю поверхность языка, нёбо, щёки изнутри – она почувствовала первый укол тревоги.

Елизавета поставила чашку на столик и сглотнула. Горло внезапно стало неприятно стягивать. Она поднесла руку к шее, массируя кожу под подбородком, но это не помогало. Стягивающее ощущение усиливалось, превращаясь в настоящую боль.

В этот момент к дискомфорту в горле добавилось неприятное жжение в желудке. Не просто тяжесть от горячей жидкости, а острая, пронизывающая боль. Елизавета невольно подалась вперёд, обхватывая живот рукой, удивлённо хмурясь. Что происходит? Неужели чай был испорчен? Или это что-то с ней?

Новая волна боли, резкая и неожиданная, заставила выпрямиться и глубоко вдохнуть. Но и это обернулось проблемой – лёгкие отказывались вбирать достаточно воздуха. Елизавета почувствовала, как непрошеная паника начинает подниматься откуда-то из глубины сознания. Сердце забилось чаще, к горлу подступила тошнота.

«Дыши медленно, это просто нервное», – убеждала себя, пытаясь контролировать ритм дыхания. Но с каждой секундой становилось всё труднее. Воздуха не хватало. Пальцы на руках начало покалывать, а потом и вовсе онеметь, начиная с кончиков.

Елизавета попыталась встать – надо выйти к коллегам, что-то сказать, попросить помощи. Ноги подчинились не сразу. Колени казались ватными, а икры пронзали спазмы. Поднявшись, она покачнулась и схватилась за столик, опрокинув чашку. Тёмная жидкость разлилась по полу, образуя неровную лужу.

«Что со мной?» – мысль билась в голове, но уже с трудом оформлялась в слова. Мир вокруг начал пульсировать, контуры предметов расплывались и снова обретали чёткость, потолок и пол менялись местами. Елизавета сделала шаг в сторону основного салона и поняла, что не может понять, где находится проход. Ещё шаг, и ноги подкосились окончательно.

Она упала, ударившись коленями о жёсткий пол, но боли почти не почувствовала – тело уже горело изнутри, пульсировало острыми вспышками агонии, которые затмевали всё остальное. Попыталась позвать на помощь, но из горла вырвался лишь слабый, сдавленный хрип. Елизавета отчаянно цеплялась руками за край кресла, пытаясь подтянуться, встать, сделать хоть что-нибудь, но тело отказывалось подчиняться.

Мышцы свело нестерпимой волной судорог, пальцы выгнуло, зубы клацнули сами по себе и чудом не перекусили язык. Она инстинктивно попыталась закричать, но горло сжалось стальным кольцом, и из груди вырвался лишь страшный, бессловесный вой, больше похожий на скулёж раненого зверя. Елизавета забилась на полу, локти и бёдра отчаянно колотились о покрытие, ноги судорожно переставляли друг друга, будто тело пыталось бежать, спасаться, но даже этот древний рефлекс подводил.

Лицо исказила гримаса первобытной боли и ужаса. Губы, ещё недавно сжаты в профессиональной полуулыбке, растянуло в судорожном оскале, отчего скулы резко заострились и выступили – рот открылся, но вместо голоса из него вырывался лишь сиплый хрип. Глаза, всегда по-детски прозрачные, теперь распахнулись неестественно широко; белки расширились так, что радужка превратилась в узкое колечко цвета антрацита, а зрачки растворились в чёрной пустоте. Мгновение, и веки вывернуло так, что в просветах между ресницами появилась багровая слизь. Кожа на лице вздулась призрачной желтизной, затем резко побелела, натянулась на скулах и лбу до такой степени, что проступили старые детские шрамы и едва заметная сосудистая сетка, всегда скрытая под макияжем.

Она потеряла контроль над мимикой: верхняя губа дёргалась, приоткрывая зубы, подбородок заходил ходуном, а из уголка рта потянулась тонкая нить слюны. Лицо живёт отдельно от тела.

В первые секунды Елизавета не могла даже осознать, что происходит. Язык онемел и распух так, что перекрыл дыхание, по нёбу и гортани пробежали тысячи крошечных иголок – сливались в невыносимое, жгущее поле боли, которое затмевало собой всё остальное. Из глаз текли слёзы; не каплями, а липкими струйками, вымывая тушь и тональное средство, размывая последние остатки человеческого облика. С каждой секундой выражение на лице становилось всё безнадёжней – сначала в нём ещё теплилась отчаянная надежда, что это закончится, что сейчас придёт облегчение, но потом страх полностью вытеснил разум, и на лице навсегда застыли ужасающие черты гримасы жертвы.

Руки, до последнего цеплявшиеся за край кресла, медленно ослабели, пальцы разжались, оставив на пластике дугообразные следы ногтей, из-под которых проступила кровь. Мышцы лица и шеи начали подёргиваться мелкими, неконтролируемыми тиками – рот то сжимался, то снова распахивался, в горле клокотал хрип, а по губам блуждала бессвязная дрожь. В какой-то момент голову резко дёрнуло назад, саданув затылком о синюю обивку стены – так, что девушка едва не потеряла сознание. Глаза на миг закатились, обнажая белёсые склеры, но затем вновь вернулись на место, уставившись в одну точку перед собой; зрачки расширились до полного безразличия ко всему свету.

Лицо Елизаветы перестало быть лицом – превратилось в быструю хронику умирания, зримый путь от боли к абсолютной пустоте. Застывший на скулах ужас, нестерпимая тоска в глазах, жалкий, едва различимый след надежды на спасение, который медленно тускнеет, уступая место полному мраку. Кто-нибудь, когда-нибудь, может быть, напишет в протоколе «быстрая смерть без страданий», но сейчас страдание было единственным, что на этом лице ещё оставалось.

В голове вспыхивали короткие, ослепительные всполохи сознания, то и дело гаснущие за тёмным занавесом боли, но каждый раз, выныривая из этой пучины, она ловила себя на том, что тело уже не слушается, руки не разгибаются, лицо залито не своими, а чьими-то чужими слезами. Сенсорная панорама сузилась до размеров холодного, тускло освещённого коридора, парализующего страха и собственного судорожного дыхания. В промежутках между приступами Елизавета слышала, как бешено колотится сердце, как где-то высоко звякают тарелки, как в нос бьёт всё тот же терпкий запах чая – только теперь в нём ощущалась злая, металлическая нота.

С ужасающей ясностью она вдруг поняла, что происходит. С ней что-то сделали. Что-то было в чае. Что-то… или кто-то.

Пытаясь перевернуться на спину, Елизавета увидела начищенные до блеска чёрные ботинки. Форменные брюки с идеально отутюженной стрелкой. Капитанская форма. Павел Семёнович.

Любимов стоял над ней, глядя сверху вниз с выражением, в котором не было ни тревоги, ни удивления, ни желания помочь. Только холодный, внимательный взгляд.

Елизавета попыталась что-то сказать, выдавить хотя бы одно слово, но горло перехватило окончательно. Тело выгнулось в непроизвольной судороге, руки и ноги задрожали в конвульсиях, которые она не могла контролировать. Перед глазами плясали чёрные точки, сливаясь в непроницаемую пелену, а затем снова распадаясь, позволяя видеть искажённый, пульсирующий мир.

И всё это время Павел Семёнович просто стоял и смотрел. Не наклонялся, чтобы помочь, не звал врача, не пытался сделать искусственное дыхание. Просто смотрел с выражением спокойного удовлетворения, засунув руки в карманы форменных брюк.

«Максим», – имя всплыло в сознании Елизаветы, принеся с собой волну невыносимой, пронзительной боли, но не физической. Максим, который будет ждать в аэропорту. Который стоит сейчас, возможно, у окна своей квартиры, глядя на ночное московское небо и думая о ней. Максим, с тихим голосом и тёплыми руками. С мечтами о свадьбе и детях. С терпеливым «Я дождусь».

Она не увидит жениха больше. Никогда. Никогда не будет свадьбы, о которой говорили. Никогда не будет тихих вечеров вдвоём, прогулок по Москве, совместных завтраков и путешествий. Никогда не будет детей, о которых Елизавета мечтала тайком, даже от себя самой. Ничего не будет. Потому что умирает здесь, на грязном полу самолёта, под равнодушным взглядом человека, которому отказала.

Тело содрогнулось в последней, особенно сильной судороге. Перед глазами на мгновение прояснилось, и Елизавета увидела лицо Любимова – спокойное, почти безмятежное, с едва заметной улыбкой в уголках губ.

– Зря вы отказали мне, Лиза, – донёсся до неё голос командира, искажённый. – Очень зря.

А потом мир погас. Сначала звуки – исчез гул двигателей, стук собственного сердца, шум крови в ушах. Потом ощущения – отступила боль, исчезло жжение, тело перестало существовать. И последним ушло зрение – темнота окутала всё. Елизавета Минина перестала существовать.

Павел Семёнович ещё несколько секунд стоял неподвижно, глядя на распростёртое у ног тело. Затем аккуратно переступил, наклонился и поднял упавшую чашку, вытер платком следы с ободка. Бросил быстрый взгляд на часы – всё заняло меньше пяти минут. Быстрее, чем ожидал. Видимо, доза оказалась слишком большой. Впрочем, какая теперь разница?

Он повернулся, собираясь уйти, но в этот момент из дальнего ряда раздался сдавленный возглас. Пожилой пассажир, которого Елизавета считала спящим, приподнялся в кресле, близоруко щурясь в полумраке.

– Что… что случилось? – голос старика дрожал от волнения. – Девушке плохо?

Павел Семёнович мгновенно переключился в режим командира корабля. Лицо приобрело встревоженное выражение, движения стали резкими и целенаправленными.

– Бортпроводнице стало плохо, – громко и чётко произнёс он, наклоняясь к телу Елизаветы и проверяя пульс на шее, хотя прекрасно знал, что его уже нет. – Помогите! Кто-нибудь! У нас чрезвычайная ситуация!

Мужчина неловко выбрался из кресла, суетливо поправляя очки и пытаясь разглядеть, что происходит.

– Я… я могу чем-то помочь?

– Бегите в салон, найдите другую бортпроводницу, скажите, что нужна аптечка и врач, если есть среди пассажиров, – командным тоном распорядился Павел Семёнович, одновременно расстёгивая воротник форменной блузки Елизаветы и имитируя подготовку к искусственному дыханию.

Старик кивнул и засеменил к основной части салона, по дороге спотыкаясь о собственные ноги. Через несколько мгновений оттуда донеслись встревоженные голоса, торопливые шаги, и вот уже к хвостовой части бежала молоденькая Нина с аптечкой в руках, а за ней тянулся хвост из любопытных пассажиров.

– Что случилось? Лиза? Лизонька! – Нина упала на колени рядом с телом подруги, растерянно глядя на капитана. – Что с ней?

– Похоже на сердечный приступ или инсульт, – спокойно ответил Павел Семёнович. – Я пытался сделать искусственное дыхание, но безрезультатно.

Из толпы пассажиров выступил немолодой мужчина в помятом костюме.

– Я врач. Позвольте посмотреть.

Любимов отступил, давая дорогу, но при этом сохраняя контроль над ситуацией.

– Прошу вас. Остальных прошу вернуться на свои места. Нина, успокойте пассажиров, предложите воды или успокоительное из аптечки, кто нуждается.

Врач опустился на колени, проверил зрачки Елизаветы, пульс, послушал сердце и дыхание. Лицо доктора становилось всё мрачнее.

– Боюсь, мы ничем не можем помочь, – наконец произнёс врач, поднимаясь на ноги. – Девушка мертва. Судя по всему, острая сердечная недостаточность или обширный инсульт. Без вскрытия точнее сказать не могу.

По салону пронёсся испуганный ропот. Нина тихо заплакала, прижимая руки ко рту. Павел Семёнович сохранял внешнее спокойствие, лишь желваки на скулах выдавали внутреннее напряжение – но не горе, а сосредоточенность человека, решающего сложную задачу.

– Благодарю вас, доктор, – кивнул он врачу. – Нина, найдите плед, нужно накрыть тело. И попросите бортпроводника из первого класса зайти в кабину, мне нужно поговорить с экипажем.

Пока Нина искала плед, а врач и несколько пассажиров помогали перенести тело Елизаветы на свободный ряд кресел, Павел Семёнович отошёл в сторону и незаметно достал из кармана маленький пузырёк тёмного стекла. Убедившись, что никто не смотрит, он выбросил пузырёк в мусорное отделение туалета, проверил, нет ли следов на пальцах, и вернулся к импровизированному месту происшествия.

Нина как раз накрывала тело Елизаветы синим шерстяным пледом. Руки дрожали, а по щекам катились слёзы.

– Я не понимаю, – всхлипывала девушка. – Лиза была совсем молодой, здоровой. Как это могло случиться?

– В нашей профессии такое, к сожалению, не редкость, – ответил Павел Семёнович с выражением глубокой скорби на лице. – Нерегулярный режим, стрессы, перепады давления. Организм не выдерживает.

Он положил руку на плечо девушки – твёрдо, но с видимым сочувствием.

– Иди, успокой пассажиров. Я позабочусь обо всём остальном.

Нина кивнула и, утирая слёзы, направилась в салон. Павел Семёнович проводил взглядом, затем повернулся ко второму пилоту, который только что подошёл, встревоженно озираясь.

– Виктор, к нам срочно, – он вцепился в рукав второго пилота и оттащил в дальний угол салона, где даже рев моторов заглушал разговоры. – Лиза умерла. Наша бортпроводница. Минина.

Второй пилот отшатнулся. Лицо побледнело до синевы.

– Лиза? Не может быть… Она же… она же только чай разносила. Я сам видел двадцать минут назад.

– Теперь мертва, – отрезал Павел Семёнович, поправляя воротник форменной рубашки. – Врач уже подтвердил.

Виктор провёл рукой по лицу.

– Господи… Надо садиться. Экстренная посадка. Я сейчас же свяжусь с диспетчером.

Когда ИЛ-86 с усталым экипажем и дремлющими пассажирами начал снижаться к ночному Красноярску, за иллюминаторами уже проступали фиолетово-красные полосы раннего рассвета. За несколько минут до касания шасси капитан коротко доложил о внештатной ситуации, используя все положенные слова, но ни одним лишним не выдав своего истинного отношения к произошедшему.

В салоне, где минуту назад царило странное оцепенение, теперь установился деловой порядок. Тело покойной Лизы, аккуратно уложенное на ряду и накрытое пледом, охраняла молчаливая цепочка из Нины, одной из пассажирок и старшего бортпроводника из первого класса. Рядом кто-то беззвучно молился, кто-то бормотал слова поддержки, но в основном люди смотрели в пол.

На полосе, ещё до того, как самолёт заглушил двигатели, экипаж уже ждал санитарный УАЗик с крестами и блеклыми проблесковыми маячками. Из машины, прихрамывая и натягивая на ходу халат, выскочил дежурный врач аэропорта – уставший, с красными прожилками в белках, явно не рассчитывавший на столь ранний вызов. Его сопровождал носильщик, который, несмотря на юный возраст и худобу, уже обладал профессиональным равнодушием людей, ежедневно сталкивающихся с последствиями чужой жизни и смерти.

Осмотр тела занял меньше минуты. Врач, не задавая вопросов, поставил короткий, экономный диагноз и подписал перевод тела в морг аэропорта. К тому моменту, как Нина вернулась в салон, на лице у доктора уже не осталось сочувствия – только усталое уважение к форме и бумаге.

В ангаре аэропорта, под акустическим гулом, в импровизированной комнате для экстренных случаев Елизавету уложили на деревянный столик, и врач принялся заполнять бумаги. Почерк был размашистый, чуть небрежный. В графе «фамилия, имя, отчество» доктор старательно вывел: «Минина Елизавета», в строке «Причина смерти» твёрдо, без колебания написал: «Острая сердечная недостаточность (предположительно)».

Ни слова о странных судорогах, ни намёка на интоксикацию или насилие, несмотря на свежие ссадины на руках и тонкую линию крови возле уголка рта. Всё выглядело исключительно респектабельно.

К обеду, когда тело уже отвезли в городской морг, бумаги с копией акта о смерти были на столе у дежурного прокурора. Но, как это часто бывает в советской авиации, следствие не успело даже начаться. Акт о смерти подшили к делу, поставили штамп «Проверено», и папка легла в архив. Никто не хотел разбираться в смерти молодой девушки на борту – слишком много шума, слишком много вопросов к безопасности полётов, да и зачем портить статистику авиаотряда перед очередным отчётом в министерство?