Глава 1
Осень приближалась к середине, и воздух уже наполнился густой серой тишиной. Первопрестольск жил в своём порядке: влажном, размеренном, без лишних звуков.
Служебный автомобиль Аркадия Ладогина неторопливо двигался по улицам. За окном тянулся дождь – несильный, но упрямый. Из радиоприёмника в машине раздался голос диктора:
– Сегодня седьмое октября две тысячи шестьдесят первого года, – произнёс он с ровной выверенной интонацией. Небо низко висело тусклым свинцом, а тонкий, почти прозрачный туман стелился влажной вуалью, стирая границы между зданиями и временем. Город казался выцветшим и усталым. Осень вступила в права без громких заявлений – сдержанно и неизбежно. Ни ярких листьев, ни солнца – лишь серая равномерность и тихая прохлада.
Капли стекали по стеклу, напоминая старые письма, которые кто—то стирал с уверенной равнодушностью. Без слёз и пафоса – просто вода. Она стекала по кузову, шуршала под колёсами, стучала по крышам припаркованных машин. Листья, подхваченные ветром, кружились в подворотнях, словно мелкие заговорщики, знающие, где спрятаться от камер наблюдения.
Аркадий Ладогин сидел на заднем сиденье, слегка откинувшись назад. Высокий, подтянутый, с коротко стриженными тёмно—русыми волосами и ранней сединой на висках, строгими чертами лица и серыми глазами, он выглядел собранным и уставшим одновременно. Его ладони покоились на коленях. В машине было тепло, но холод внешнего мира, который он недавно покинул, ощущался куда глубже обычной температуры.
Совещание в Главном административном комплексе – массивном здании с прямыми углами и равнодушными окнами – закончилось час назад, однако слова продолжали вращаться в его голове, словно неохотно остановленный механизм.
Голова государства – так в Славянской Федеративной Социалистической Республике (сокращенно СФСР), официально называли руководителя страны – человек неопределённого возраста, говорил голосом, интонация которого была вымерена, будто давление в водопроводе. Он объявил начало новой линии. Формулировка была нейтральной, почти медицинской: «Радикальные меры по стабилизации социума и стимулированию традиционной демографической модели». Ни крика, ни угроз – только ровный, уверенный, мёртвый голос.
Аркадий не делал записей. Просто слушал. И вдруг почувствовал, как внутри что—то едва заметно пошатнулось. Не убеждения – он уже давно ни в чём не был уверен. И не страх – он научился с ним жить. Что—то другое, словно под кожей внезапно завибрировала струна, к которой никто не прикасался.
За окном проплывали улицы. Первопрестольск в это время года был особенно красив – своей особой, сдержанной красотой, заметной лишь из окна автомобиля с тонированными стёклами. Улицы широкие, светофоры мигают мягким светом, а мокрый асфальт отражает фонари, будто город ведёт разговор с самим собой. Старые дома, выстроенные до всех реформ и революций, стояли, не осознавая, в каком веке живут. У этих зданий было собственное равнодушие – кирпичное, надёжное, вековое.
Проезжая мимо домов с флагами, Аркадий вспомнил, как в детстве его водили в парк у библиотеки. Там росли старые клёны, а на лавочке всегда сидел мужчина с книгой. Теперь на месте парка находилась стоянка для беспилотников, клёны выкорчевали, а лавку, вероятно, заменили чипованной скамьёй для общественного наблюдения.
Аркадий чувствовал усталость и глухое ожидание. Ни мыслей, ни решений – лишь неясное ощущение, что что—то сдвинулось и обратно уже не вернётся.
Машина свернула на набережную. С обеих сторон тянулись здания в стиле восстановленного неофутуризма – стекло, бетон, вертикальные сады, якобы призванные поддерживать «психоэкологический баланс». Но Аркадий знал, что баланс давно был нарушен. Внутри этих зданий располагались департаменты и комитеты, производившие аккуратный, рационально дозированный страх.
Он попытался вспомнить, что чувствовал, когда начинал работать в системе. Была ли в нём тогда вера, вдохновение? Или сразу: дисциплина, графики и приказы? Возможно, он никогда не был другим, просто не заметил, как стал похож на остальных – бесстрастных и аккуратных, вымытых от сомнений.
Водитель не оборачивался и молчал. Навигационная система, настроенная на женский голос, спокойно сообщила, что до дома осталось десять минут. Голос звучал ровно и приглушённо, без вопросов и эмоций – как и всё вокруг.
Аркадий Ладогин провёл ладонью по лицу. Щетина кололась, к глазам подступала усталость – не та, которую можно снять сном, а постоянная, въевшаяся в каждое движение. Ни сна, ни отдыха – лишь пауза между двумя точками. Как в электричке, которая идёт до конечной, хотя никто уже не помнит, кто задал ей маршрут.
Одна мысль внезапно стала навязчивой: а что, если это действительно конец? Не метафорически, а буквально. Что если те «радикальные меры», озвученные стерильным голосом, и есть последняя точка? Не та, после которой начинается что—то ещё, а просто точка, после которой пустота.
Аркадий смотрел в окно, машинально узнавая знакомые улицы. В городе всё оставалось на своих местах, но ему казалось, будто он видит это впервые после долгого отсутствия. Дома, улицы, магазины и перекрёстки выглядели декорациями, которые кто—то забыл убрать после спектакля.
Набережная перешла в бульвар Ленина, вдоль которого тянулись аллеи старых лип. Мимо промелькнула школа № 7 – ныне «Учебный центр адаптивного развития», хотя стены её остались прежними. Именно в этом здании Аркадий провёл первые школьные годы. Тогда это была простая кирпичная школа с запахом мела, старых книг и свежевымытого линолеума.
Каждое утро он выходил из дома ровно в восемь и неспеша шёл по широкой улице, залитой солнцем и весенними лужами. Соседи улыбались, приветствуя друг друга простым «доброе утро». Буднично, спокойно, без особой теплоты, но так естественно, словно иначе и быть не могло.
После уроков Аркадий с друзьями часто бегал в парк. В те годы парк был просторным, зелёным и светлым. Люди гуляли по дорожкам, читали газеты или книги на скамейках. Пахло распустившейся сиренью и нагретым солнцем асфальтом. Мальчишки гоняли мяч, девочки рисовали мелом. Обычное детство, полное простого счастья.
Аркадий закрыл глаза, и воспоминания стали ярче. Он видел себя десятилетним веснушчатым мальчишкой с растрёпанными волосами и разбитыми коленками. Лето приходило неожиданно и приносило свободу: солнце, улицу, друзей, мороженое, велосипед. Тогда никто не говорил о проблемах и будущем. Жизнь была тёплой и понятной.
Он вспомнил, как отец водил его на футбольные матчи местной команды. Стадион гудел, и это был настоящий праздник – шумный и живой. Рядом всегда был отец – спокойный и уверенный, знавший ответы на любые вопросы. Аркадий не мог представить, что когда—нибудь мир перестанет быть таким ясным.
Мать работала в библиотеке. Он часто заходил к ней после школы, помогал расставлять книги или просто сидел рядом. В библиотеке время замедлялось, воздух был пропитан запахом старых страниц и слегка пыльных обложек. Ему казалось, что внутри книг спрятаны ответы на все вопросы – достаточно лишь открыть нужную страницу.
Теперь, глядя на знакомые дома и улицы, Аркадий понимал, что утратил способность испытывать это простое счастье. Оно стало казаться иллюзией, чем—то далёким и невозможным. Он попытался вспомнить, когда исчезло это чувство, растворившись постепенно и незаметно. Наверное, именно в этом и была главная потеря – не в событиях, а в медленном угасании прежнего мира.
Сегодня в Первопрестольске люди не улыбались без причины. Улицы были тихими и пустыми, а парки – стерильными и официальными. Даже деревья росли строго по линиям, аккуратно подстриженные по инструкции. Ладогин думал, что где—то глубоко внутри он остался тем мальчишкой, для которого мир был прост и открыт. Но тот мальчик теперь молчал, глядя на происходящее глазами взрослого, разочарованного и уставшего человека.
Он открыл глаза и увидел площадь Победы. В центре возвышался памятник, всегда казавшийся ему вечным. Но сейчас он выглядел холодным и отчуждённым. Аркадий пытался ощутить связь с этим местом, с камнем и бронзой, но её больше не было. Всё, что когда—то наполняло его смыслом и теплом, исчезло.
Ладогин ощутил горечь. Не злость, не разочарование, а именно горечь – от того, что надежды детства не сбылись. Взрослая жизнь оказалась совсем иной, не хуже и не лучше, просто чужой. И теперь он не знал, какая жизнь настоящая – та, из его памяти, светлая и беззаботная, или эта – спокойная, наполненная серостью и неопределённостью.
Машина свернула на улицу, где когда—то стоял его дом. Аркадий взглянул во двор и увидел только новое офисное здание с зеркальными стёклами. Дома его детства давно не существовало. Это было частью новой реальности, где прошлое теряло своё значение.
Воспоминания уходили постепенно, и он не сопротивлялся этому. Просто наблюдал, как город равнодушно заменяет прошлое настоящим. Аркадий понимал, что в его жизни осталось мало вещей, способных пробудить прежние эмоции. Теперь воспоминания приносили не только радость, но и горькое осознание невозвратного. И это было самое болезненное из всех знаний, которыми он обладал.
Автомобиль двигался дальше, а Аркадий всё думал о том, каким видел мир раньше. Эти размышления не облегчали, лишь подчёркивали контраст между прошлым и настоящим. Он не знал, куда ведёт его эта дорога, но понимал, что пути назад уже нет.
Машина мягко скользила по вечерним улицам Первопрестольска, и Аркадий задумался о прошлом страны, в которой прожил всю жизнь. Славянская Федеративная Социалистическая Республика – СФСР, как её называли кратко, была молодой, но уже уверенной в себе державой. По крайней мере, так всегда утверждали телевизор и газеты, а у Аркадия не было причин сомневаться в официальных формулировках.
Он не застал времён распада Советского Союза, но слышал о них немало. Аркадий вырос на рассказах, как вместе с независимостью в СФСР пришли хаос и беспорядок. Сначала народ ликовал, на улицах танцевали и пели, а затем эйфория сменилась тяжёлой реальностью. Лихие девяностые, рассказывал отец, были временем беспредела и страха, когда действовали только законы силы и денег.
Сын слушал своего отца внимательно и представлял опустевшие полки магазинов, перестрелки средь бела дня, улицы, по которым было страшно ходить после заката. Сейчас всё это казалось диким и неправдоподобным, словно речь шла о чужом мире.
Порядок стал возвращаться в начале двухтысячных. Аркадий хорошо помнил, как отец одобрительно говорил об этом времени. Тогда к власти пришли люди, не боявшиеся жёстких решений. Они очистили улицы от криминала, вернули в страну закон и дисциплину – пусть и строгими методами. Иного выхода, убеждённо говорил отец, просто не было.
В то же время в России, считавшейся старшим братом СФСР, также наводили порядок. Российские новости Аркадий смотрел с интересом, чувствуя гордость за союзника и уважение к его мощи. Связи с Россией были ключевыми – точкой стабильности и уверенности.
Однако у СФСР был особый путь. Окрепнув, страна решила навести порядок и в других бывших республиках СССР, где после его распада царил хаос. Аркадий хорошо запомнил кадры тех дней – военные колонны СФСР, строгие лица солдат, несущих дисциплину и порядок.
Некоторые страны принимали эту помощь с благодарностью, другие встречали войска сопротивлением. СФСР не обращала внимания на протесты, твёрдо уверенная в правильности своих действий. Аркадий разделял эту уверенность. Он верил, что порядок необходим, чтобы люди могли жить спокойно и строить будущее. Даже если это кому—то не нравилось, в долгосрочной перспективе ценность такого подхода была очевидна.
Теперь, спустя годы, СФСР стала символом стабильности и порядка. Улицы Первопрестольска были чистыми и безопасными. Люди спокойно шли по своим делам, уверенные в защите государства и закона. Аркадий смотрел на город с удовлетворением и гордостью, ощущая себя частью чётко работающего механизма, где у каждого своя роль.
Но сегодня вечером, после слов Головы государства, в душе Ладогина возникло новое, непонятное ему ощущение. Порядок и стабильность, всегда казавшиеся единственно верными, теперь вдруг выглядели хрупкими и спорными. Он чувствовал себя странно, словно впервые столкнулся с чем—то, чего не мог до конца понять.
Он понимал, что это ощущение пройдёт, что это лишь усталость после тяжёлого дня и неприятных новостей. В глубине души Аркадий по—прежнему верил в необходимость жёсткого, но справедливого порядка, который упорно строила его страна. Именно этот порядок сделал жизнь людей лучше и спокойнее.
Ладогин вздохнул и снова посмотрел в окно, стараясь отбросить странные мысли. Он знал, что система, частью которой он являлся, была правильной. Просто иногда нужно было напоминать себе об этом, чтобы не поддаваться сомнениям.
Автомобиль остановился у светофора, и Аркадий воспользовался короткой паузой, чтобы расслабиться. Мысли постепенно возвращались в привычное русло, успокаивая его и напоминая о стабильности, установленной СФСР. Именно эти ценности были для него главными, и он не собирался от них отказываться. Просто сегодня, в этот странный осенний вечер, ему потребовалось чуть больше усилий, чтобы это вспомнить.
Машина двинулась дальше, скользя по тёмным улицам Первопрестольска, и Аркадий невольно продолжил вспоминать прошлое, которое теперь казалось далёким и почти нереальным.
Он родился в две тысячи двенадцатом году в обычной семье. Мать работала в библиотеке, отец преподавал обществознание в колледже. В их доме книги, образование и человеческие ценности всегда были важнее достатка и карьеры. Родители Аркадия верили, что после хаоса и смуты обязательно наступят справедливость и стабильность. Этому они учили студентов и собственного сына, надеясь, что новое поколение возродит страну.
Детство Аркадия прошло среди разговоров об идеалах и надеждах. В их маленькой квартире часто звучали голоса студентов, велись долгие споры о будущем. Отец приносил домой книги и газеты, подчёркивая карандашом важные строчки. Мать по вечерам готовила чай и раскладывала пироги, тихо улыбаясь во время очередной горячей дискуссии мужа с учениками.
Тогда мир казался Аркадию ясным и понятным. Он верил, что сможет повлиять на события, что его знания и убеждения станут частью чего—то значимого. Поступив в престижную Академию государственного управления, Аркадий погрузился в учёбу с энтузиазмом, удивлявшим преподавателей. Ему казалось очевидным, что именно знания и порядочность помогут ему изменить окружающий мир.
В академии он быстро выделился среди однокурсников – собранный, аналитичный, уверенный в себе. Преподаватели уважали его, иногда даже восхищались, видя человека, способного изменить государственный аппарат изнутри. Аркадий не обращал внимания на похвалы, просто верил, что поступает правильно.
После окончания академии его пригласили работать в администрацию одного из районов Первопрестольска. Аркадий охотно принял предложение, считая, что именно в повседневной рутине начинается настоящая работа реформатора. Первое время он действительно многого добивался – замечал ошибки и предлагал изменения, облегчающие жизнь простых людей. Его уважали, коллеги отзывались о нём как о перспективном сотруднике.
Вскоре его перевели в центральный аппарат, где масштаб работы и ответственность были выше. Аркадий воспринял это как возможность влиять на большее количество людей. Но именно там он впервые столкнулся с реальностью государственной машины – жёсткой, равнодушной, порой даже жестокой.
Внутри этой системы существовали свои неписаные правила и договорённости, о которых он раньше не подозревал. Там нельзя было просто предлагать идеи и проекты. Нужно было учитывать интересы десятков других людей, часто далёких от тех идеалов, в которые он верил. Со временем молодой политик научился разбираться в этих тонкостях и выживать. Но за это пришлось заплатить высокую цену – постепенно он начал терять веру в возможность тех изменений, о которых когда—то мечтал.
Аркадий незаметно становился другим. Внешне он по—прежнему выглядел уверенным и энергичным, но внутри постепенно угасал прежний огонь. Вместо надежды и энтузиазма появились осторожность и привычка; вместо желания изменить систему – умение с ней мириться.
Теперь, в две тысячи шестьдесят первом году, он отчётливо ощущал, что жил две разные жизни. Первая была полна идеалов и веры в перемены. Вторая оказалась прагматичной, холодной, рациональной, где главной целью стало просто сохранение своего места в жёстком механизме системы.
В такие моменты Аркадий особенно остро вспоминал свою невесту Полину, девушку из Златореченска – закрытого промышленного города на границе СФСР. Они познакомились, когда Аркадий находился там в командировке – проверял городской архив. В тот день поезд задержался из—за метели, и он вышел подышать на платформу. Полина стояла рядом с книгой в руках, закутанная в серый шарф, с покрасневшими от холода щеками и спокойным взглядом, ничего не требовавшим от окружающего мира.
Тогда они обменялись лишь несколькими фразами. Последующие встречи казались случайными, но теперь Ладогин понимал – они были слишком точны для простой случайности. Полина работала младшим сотрудником в архиве, без амбиций, но с тихим достоинством. Она не старалась понравиться и не стремилась произвести впечатление, и именно это сразу привлекло его.
Рядом с ней Аркадий чувствовал себя спокойнее и честнее. Не нужно было защищаться или что—то доказывать. Полина принимала его таким, каким он был, не пытаясь изменить. Их отношения развивались медленно, без спешки, словно сама жизнь не хотела торопиться.
Сначала были редкие звонки и письма, затем короткие поездки и встречи. Он долго не называл её невестой, даже в мыслях. Но теперь, сидя в машине, Аркадий понимал – именно Полина была тогда единственным, ради кого в нём оставалось что—то живое. Она была далека от его мира – совещаний, доктрин и структур власти, и именно этим была особенно дорога ему.
Несколько месяцев назад, после её очередного приезда в Первопрестольск, они сидели в кафе рядом с вокзалом. В тот вечер всё казалось особенно спокойным, и Аркадий неожиданно даже для себя сказал, что хочет на ней жениться. Полина не ответила сразу – лишь смотрела в окно, медленно вращая чашку в руках, а затем просто улыбнулась и кивнула. Это было не признание и не формальность, а тихое понимание, что теперь их связывает нечто большее, чем можно выразить словами.
И всё же любовь к Полине не мешала ему оставаться собой. Аркадий был человеком, у которого всегда находилось время – и оправдание – для других женщин. Это не означало легкомыслия или измены в привычном смысле: просто он жил в двух плоскостях – эмоциональной и телесной – и не считал нужным сводить их в одну. Женщины тянулись к нему, а он принимал это как должное, без бравады и без вины. Он умел быть внимательным, умеющим слушать, умеющим исчезать – и именно это, казалось, цепляло их сильнее всего.
Среди его связей особое место занимала Луиза – не по годам мудрая, остроумная, красивая. Она никогда не задавала лишних вопросов и не пыталась зафиксировать отношения. Она появлялась тогда, когда он нуждался в живом присутствии, лёгкой беседе, прикосновении, лишённом сложностей. Луиза была не теневой соперницей Полины, а скорее отражением той части Аркадия, которую он не хотел показывать никому. Она была как вечерний свет в его обеднённой будничности – тихой, интимной, почти невидимой частью его сущности.
Аркадий взглянул на свои руки, спокойно лежавшие на коленях. Этими руками он подписал сотни приказов и резолюций, которые уже ничего не меняли, а лишь поддерживали привычный ход вещей. Он чувствовал странную отстранённость, словно смотрел на себя со стороны, видя, как когда—то пламенный реформатор превратился в типичного чиновника – аккуратного, исполнительного, но совершенно другого человека.
И всё же где—то в глубине его души ещё жил огонёк прежней веры и надежды. Он редко позволял себе думать о нём, но именно сегодня, в этот странный вечер, ясно ощутил его слабое, почти угасшее тепло. Огонёк не погас окончательно, несмотря на годы, проведённые в бюрократических коридорах среди отчётов и бумаг.
Машина свернула на улицу, ведущую к дому. Ладогин глубоко вздохнул и снова посмотрел в окно, чувствуя, что мысли эти одновременно и чужие, и близкие. Он знал, что завтра снова станет прежним – аккуратным и послушным человеком системы. Но сегодня ему позволено было вспомнить, кем он был когда—то – мечтателем и реформатором, верившим в возможность изменить мир.
Аркадий неторопливо вышел из машины. Вечер был сырой и тихий. Поднявшись в квартиру, он разулся, поставил портфель на тумбу, прошёл на кухню и налил воды. Затем проверил окно в спальне, выключил подсветку в коридоре и включил ночник у кровати. Всё было тихо и упорядоченно. Он уже собирался переодеться, когда услышал тихий щелчок дверного замка и лёгкие шаги в прихожей. Луиза всегда приходила именно так – бесшумно и ненавязчиво, будто опасалась нарушить строгий порядок его жизни.
Луиза появилась в дверях гостиной и остановилась, внимательно глядя на него. В её взгляде мелькнул привычный вопрос, не требовавший ответа. Она была красива: яркая брюнетка с длинными волнистыми волосами и глубокими, загадочными глазами. Элегантное платье, лёгкий макияж и мягкая улыбка – всё казалось идеальным, словно списанным с модного журнала. Но Аркадий давно знал, что за безупречной внешностью не скрывалось ничего глубокого и настоящего.
– Добрый вечер, – негромко произнесла она.
– Добрый, – тихо ответил Аркадий, улыбнувшись скорее из вежливости, чем от желания.
Луиза подошла и коснулась пальцами его плеча, привычно взглянув в глаза. В её взгляде давно уже не было страсти или волнения – лишь спокойствие, отработанное годами. Политик медленно встал, чувствуя, как внутри просыпается знакомое равнодушие, от которого невозможно было избавиться.
Они молча прошли в спальню, где горел ночник, размывая очертания предметов. Луиза неторопливо сняла платье, аккуратно положив его на край кресла. Аркадий тоже спокойно разделся. В их движениях не было ни смущения, ни близости – лишь повторяемые раз за разом автоматические жесты.
Сблизились они молча, с механической точностью, рождённой привычкой, а не страстью. Аркадий обнял её за талию, ощутив гладкую, тёплую, но безжизненную кожу. Луиза прижалась к нему с лёгкой усталостью, будто делала знакомое действие без особого интереса. Он автоматически коснулся губами её шеи и почувствовал, как она на секунду задержала дыхание – не от волнения, а переключаясь на привычный режим. Они оба знали, что будет дальше.
Он медленно провёл ладонью по её спине, будто проверяя её реальность, но касание было пустым, словно к манекену: форма есть, а содержания нет. Луиза с отрешённой грацией погладила его по груди и плечу, избегая смотреть в глаза – в этом уже не было необходимости. Всё было известно заранее. Они легли на постель, и ткань прохладного покрывала на миг вызвала больше эмоций, чем прикосновения друг к другу.
Дыхание стало тяжелее, но не от возбуждения – тела просто знали, что пора. Он вошёл в неё без сопротивления, без слов и без ожиданий. Они двигались синхронно и бесшумно, повторяя давно поставленную сцену. Каждый жест был знаком, предсказуем, определён заранее. Это было не единение, а механическая симметрия, не страсть – а заученная привычка.
Аркадий чувствовал её тепло, но оно не грело. Он слышал её дыхание, но оно ничего не вызывало. Она двигалась навстречу, но не приближалась. Он действовал спокойно, точно и без интереса, как будто выполнял обязательную работу. Чувствовал её тело, но не её саму.
В какой—то момент Луиза чуть изогнулась, задержала дыхание и тихо застонала – не от наслаждения, а будто избавляясь от дневного напряжения. Аркадий ответил таким же глухим выдохом. Это было завершение, и они оба это понимали. Несколько мгновений они лежали рядом, не обнимаясь, разделённые воспоминанием о том, что когда—то было близостью.
Это был не секс – это был процесс. Не соединение, а совпадение. Когда всё закончилось, Аркадий смотрел на Луизу, но видел только привычные черты её лица. Он ощущал себя наблюдателем со стороны, смотрящим на незнакомых людей, совершающих давно известные движения.
Девушка выглядела такой же отстранённой и далёкой, и её взгляд был рассеянным и спокойно—равнодушным. Аркадий понимал, что они давно уже ничего не чувствуют друг к другу, но это не останавливало и не тревожило их. Всё происходило так, как должно было происходить – размеренно, спокойно, без эмоций.
После Аркадий лёг на спину, глядя в потолок. Луиза, будто по привычному сценарию, легла рядом и закрыла глаза, тихо выдохнув. В комнате вновь наступила тишина, полная знакомой пустоты и привычного безразличия.
В этот момент на Ладогина навалилось ясное, болезненное осознание: его жизнь была бессмысленной и пустой. Всё, что он делал каждый день, все люди, с которыми общался, все поставленные цели – не значили ровным счётом ничего.
Луиза находилась рядом не из любви или желания, а лишь потому, что это было удобно и привычно им обоим. Эта мысль не причинила боли или обиды – лишь холодное понимание, что в его жизни давно не осталось места для искренних чувств.
Аркадий ощутил себя усталым и чужим человеком, вынужденным жить в реальности, где каждый день повторял предыдущий, а встречи были механическими повторами лишённого смысла сценария.
Он повернул голову и посмотрел на Луизу. Она дышала ровно и спокойно, словно ничего не произошло. Аркадий отвёл взгляд, понимая, что завтра проснётся тем же человеком – аккуратным и равнодушным служащим системы.
Но сейчас, в эти тихие минуты, ему было позволено полностью осознать бессмысленность своей жизни и смириться с ней. Это знание не пугало – оно просто существовало рядом, подчёркивая пустоту, в которой он жил.
Аркадий прикрыл глаза, погружаясь в знакомое равнодушие, позволяя себе немного побыть в этой ясной реальности, лишённой смысла, но такой привычной, что невозможно было представить что—то другое.
Он потянулся к пульту и включил телевизор. Экран ожил с лёгким треском. Луиза прижалась к его плечу, её глаза были ещё тёплыми от сна, кожа чуть влажной от близости. Аркадий пролистал каналы: короткие сюжеты, реклама, прогноз погоды.
– Оставь, – сказала Луиза. – Это интересно.
Диктор говорил громко и чётко, без лишнего фона:
– …В парламенте обсуждается инициатива депутата Павла Кручинина по улучшению демографической ситуации. Согласно проекту закона, каждая гражданка СФСР, не состоящая в официальном браке и не родившая к двадцати пяти годам, обязана вступить в государственную программу женского распределения. Предложение вызвало бурную реакцию в парламенте и обществе…
На экране показывали зал парламента: тяжёлые кресла, панели из глянцевого дерева, высокие потолки. За трибуной стоял Павел Кручинин с прямым взглядом и уверенным голосом. Он говорил холодно и спокойно:
– …Мы не можем больше полагаться на сознательность. Мы должны формировать общественную дисциплину. Женщина, не родившая к двадцати пяти и не вышедшая замуж, должна быть включена в государственную программу распределения. Это не насилие, это возврат долга. Это новая норма. Женщины, не выполнившие репродуктивный долг, признаются общественной собственностью. Это звучит жёстко, но лишь честные слова озвучивают честные решения. Права – привилегия, а не автоматическое благо. Если привилегиями не пользуются, они утрачивают силу.
Луиза замерла, перестав дышать на мгновение. Аркадий почувствовал, как её пальцы сжались у него на груди, но она промолчала.
На экране депутат продолжал:
– Мы не предлагаем репрессий. Мы предлагаем прозрачную, чёткую, управляемую структуру. Девушки, на которых мужчины не подали заявление в установленный срок, будут направлены в адаптационные центры. Это не наказание, а порядок. Остальные, кто не вступил в брак и не родил к двадцати пяти годам, считаются доступными для принудительного использования любым мужчиной. Это зрелое решение. Оно может шокировать, но именно такие меры делают нацию живой. Мы должны отказаться от сентиментальности, если хотим сохранить страну.
Аркадий молчал, ничуть не удивлённый. Тон Кручинина был знаком ему: чёткий, лишённый эмоций, похожий на инструкцию к новой модели жизни. Теперь этот голос проник в спальню, разлился между телами, просочился в складки простыни и повис в напряжённом молчании, вытеснив привычное тепло.
– Это шутка? – тихо спросила Луиза. Голос её был ровным, но напряжённым, как натянутая струна.
– Нет, – ответил Аркадий, не отводя глаз от экрана.
– Ты знал?
– Слышал, что обсуждают. Но не думал, что зайдут так далеко.
– А ты… – она замолчала.
На экране депутат замер, подняв глаза. В этот момент звук исчез, наступила полная тишина. Осталось только лицо Кручинина, напряжённое и выжидающее.
– Мы больше не можем позволить себе слабость, – продолжал он. – Нас становится меньше. И причина не в бедности, а в том, что мы разучились размножаться. Мы исправим это. Мы обязаны.
Аплодисменты на экране прозвучали резко и сухо. В спальне воцарилась тяжёлая тишина, в которой даже дыхание казалось неуместным. Луиза медленно убрала руку с его груди, словно разрывая нить, которая их соединяла. Она больше не лежала рядом, а просто находилась в одной постели, будто между ними пролегла граница.
Аркадий смотрел в экран, словно ища оправдание или признание, но видел только свет и пустоту.
– Это станет законом? – спросила Луиза.
– Возможно, – сказал он после паузы. – Но не сразу.
– А потом?
– Потом, Луиза… всё начнётся по—настоящему.
Тишина между ними стала другой – напряжённой и осмысленной. Девушка больше не касалась его, даже не смотрела в его сторону.
– Теперь и нас будут распределять? – её голос звучал тихо, почти ласково, но он ощутил в нём скрытую угрозу, как лезвие под простынёй.
Он молчал не от отсутствия мнения – просто любое слово сейчас казалось бы неуместным. На экране начался прогноз погоды. Ведущая говорила о прохладном фронте, будто это имело значение.
В комнате воцарилась другая погода – плотная тишина, как перед грозой. Холод между ними ощущался острее, чем на улице.
Луиза молча повернулась на спину и уставилась в потолок. Её пальцы были напряжены, словно удерживали что—то, чего уже не было. Она не моргала, и её взгляд уходил в глубину, где только начинал формироваться страх.