Нулевой свидетель

На следующее утро в штаб ворвался следователь Дмитрий Коваль, высокий, плечистый мужчина с вызывающим взглядом. Он был из отдела по тяжким, имел репутацию «мускула» – человека действия, презирающего «копание в соплях» и психологические методы.

«Громов! – его голос прорубал общий гул. – Я слышал, ты там построил какую-то теорию про ангела-мстителя. Пока ты тут медитируешь, нормальные оперативники работу делают.»

Громов медленно поднял на него взгляд. Внутри что-то холодное и тяжелое перевернулось.

«Коваль. Агрессия как способ компенсации профессиональной несостоятельности. Боится сложных задач, потому что не уверен в своем интеллекте. Его главный грех – гордыня, прикрытая показной грубостью.»

Голос звучал так ясно, будто кто-то стоял у него за спиной.

«У тебя есть что-то по делу, Коваль? Или ты просто пришел продемонстрировать свою ограниченность?» – голос Громова был тихим, но каждое слово било точно в цель.

Коваль покраснел. «Я пришел сказать, что мои ребята вышли на след! Бывший муж одной из пациенток Верги. Мужик с психическими отклонениями, уже судимый за насилие. Не твои выдуманные философы!»

«Он ищет простое решение. Хочет закрыть дело быстро, не вникая в суть. Его не волнует правда. Его волнует статистика.»

Громов встал, его тень легла на Коваля. «Ты схватишь его. Он окажется не в себе. Ты будешь героем. А через месяц «Исповедник» убьет снова. И твоя статистика будет залита кровью очередного «праведника». Уйди с моей территории, Коваль. И не мешай настоящей работе.»

Ошеломленный Коваль отступил на шаг. Агрессия Громова была другой – не горячей, как его собственная, а ледяной, нечеловеческой. Он что-то пробормотал и ретировался.

Лидия видела эту сцену. Она подошла к Громову, когда тот снова уставился в экран.

«Игорь, что это было?»

«Очищение от помехи, – не глядя на нее, ответил он. – Его энергия бесполезна. Она только мешает.»

«Ты говорил с ним так, как… как мог бы говорить наш убийца. Уничижительно. Сверху вниз.»

Громов наконец повернулся к ней. В его глазах не было ни злобы, ни раздражения. Лишь холодная уверенность.

«Я говорил с ним на языке эффективности. Он его понял. Значит, метод работает.»

Он снова отвернулся. Лидия поняла, что это уже не просто слияние. Это была метаморфоза. Кокон из профессиональной одержимости трещал по швам, и из него появлялось нечто новое. Нечто, что начинало не просто понимать «Исповедника», а отражать его, как зеркало.

Голос в голове Громова тихо засмеялся. Было ли это на самом деле? Или просто его собственная мысль? Он уже не мог провести грань.

«Она боится. Видит перемены. Готова предать тебя, чтобы вернуть "старого" Громова. Подумай, какой грех кроется за этой готовностью к предательству?»

Громов сжал виски пальцами. «Заткнись», – прошептал он в пустоту. Но Голос не умолкал. Он становился его частью.

Напряжение в штабе достигло пика. Зайцев, зажатый между рапортами Коваля о «перспективном подозреваемом» и мрачными, не приносящими явных результатов изысканиями Громова, метался как тигр в клетке.

«Громов, я не могу держать все ресурсы на твоей авантюре! – кричал он во время очередной планерки. – У Коваля есть конкретный человек с мотивом и возможностями!»

«Человек, который не соответствует психологическому портрету, – парировал Громов. Его лицо было маской изможденного спокойствия. – «Исповедник» – перфекционист. Интеллектуал. Его ритуалы требуют времени, подготовки, знаний. Ваш «мужик с психическими отклонениями» не способен на такую хирургическую точность. Это кролик, которого подбросили в клетку к тигру, чтобы отвлечь внимание.»

«А ты продолжаешь искать своего тигра, уткнувшись в бумажки!» – взорвался Коваль.

«Он снова демонстрирует свою неспособность к абстрактному мышлению. Для него преступник – это тот, кто кричит и машет кулаками. Слепец.»

Голос звучал в голове Громова ясно, подсказывая аргументы.

««Мои «бумажки» – это улики, Коваль», – сказал Громов, и в его голосе зазвучала опасная, шепотная тишина. – А твой подозреваемый – это дымовая завеса. Возможно, намеренная.»

В штабе повисла тишина. Все понимали, что он намекает на то, что «Исповедник» мог сам подкинуть им ложный след.

Внезапно зазвонил телефон Лидии. Она отошла в сторону, поговорила несколько минут, и ее лицо вытянулось.

«Игорь, – тихо сказала она, подходя к нему. – Тот самый бывший муж пациента Верги… Его только что нашли. Мертвым. В его гараже. Предсмертная записка. Признание в убийствах.»

Коваль торжествующе посмотрел на Громова. «Вот видишь! Кролик, говоришь? Оказался волком!»

Громов не шелохнулся. Он смотрел на Лидию, читая в ее глазах то же самое, что чувствовал сам.

«Самоубийство?» – спросил он.

«Предварительно. Висяга. Вся обстановка на месте… типична.»

«Слишком типична. Слишком аккуратно. Слишком… вовремя.» – прошептал Голос.

Громов медленно обвел взглядом замершую комнату. «Дело раскрыто? Все довольны? Статистика спасена?»

Зайцев тяжело дышал. «Громов…»

«Это не конец, – перебил его Громов. Его голос был ледяным и абсолютно уверенным. – Это его ход. Жертва. Очередной грешник, принесенный в жертву, чтобы усыпить бдительность стада. Он смотрит на нас и смеется. И он убьет снова. Очень скоро.»

Он развернулся и вышел из кабинета, оставив за собой гробовую тишину.

Лидия бросилась за ним. Она застала его в его кабинете. Он стоял у окна, глядя на ночной город.

«Игорь, ты не можешь быть уверен!»

«Я уверен, – он не оборачивался. – Так же, как уверен в том, что солнце взойдет завтра. Он проверял нас. Подбросил нам грешника, чтобы посмотреть, ведёмся ли мы на простую наживку. Мы повелись. Мы провалили тест.»

Он повернулся к ней. Его лицо было искажено не болью, а чем-то более страшным – холодным, безжалостным знанием.

«Он теперь знает, что мы слепы. Что я… слеп. И это делает его сильнее. И делает следующую жертву неминуемой.»

Лидия смотрела на него, и ее охватывал ужас. Он говорил не как следователь, а как пророк, предрекающий апокалипсис. И самое страшное было в том, что, слушая его, она начинала верить, что он прав.

Голос в голове Громова тихо аплодировал.

Тишина, воцарившаяся после «самоубийства» подозреваемого Коваля, была тяжелой и звенящей. Официально дело «Исповедника» было передано в архив. Пресс-служба МВД подготовила сдержанный релиз о раскрытии серии резонансных убийств. Полковник Зайцев получил устную благодарность от руководства, а следователь Коваль – премию и внеочередной отпуск.

Но в оперативном штабе, который теперь походил на опустевший склеп, оставались двое. Громов и Лидия.

Он не уходил. Он приходил сюда каждый день, как на работу. Он не смотрел больше в папки с делами Верги, Соколовой, Свет. Он сидел перед чистой грифельной доской, уставившись в ее темную поверхность, будто пытался разглядеть в ней ответы. Иногда он что-то шептал. Лидии казалось, что она слышит обрывки фраз: «…слишком просто… проверка… следующая…»

Она пыталась вернуть его. Говорила о необходимости отдохнуть, сменить обстановку, обратиться к психологу. Он отмахивался, словно от назойливой мухи.

«Он не остановился, Лидия. Он смеется над нами. Над нашей системой. Над нашей верой в простые решения.»

«Игорь, нет никаких доказательств! Только твоя… уверенность.»

«Уверенность – это и есть доказательство, – его голос был плоским, как лезвие. – Логическая уверенность. Он не мог остановиться. Его работа не завершена. В его системе есть дыра.»

«Дыра… которую должен заполнить ты.» – прошептал Голос, и Громов бессознательно кивнул.

Прошла неделя. Затем десять дней. Город жил своей жизнью, забывая о кошмаре. Забывали все, кроме Громова.

И вот, ранним утром, пришел новый вызов. Тело нашли в здании окружного суда. Жертва – судья Сергей Орлов.

Громова и Лидию вызвали как консультантов по «похожим» делам. Когда они вошли в зал суда, их встретила знакомая картина театрализованной смерти.

Судья Орлов сидел в своем кресле. На его глазах – не повязка, а плотная черная лента, заклеившая уши. «Ибо уши твои слышали только звон монет.» Кисти его рук были ампутированы с хирургической точностью и лежали на старинных весах Фемиды, установленных на судейском столе. Чаши весов идеально балансировали.

На диктофоне – та же история. Признание во взятке, оправдательный приговор маньяку, новое убийство. Голос «Исповедника» был спокоен, как всегда.

Громов стоял, глядя на эту картину, и на его лице не было ни удивления, ни триумфа. Было лишь холодное, леденящее удовлетворение.

«Вот он. Акт правосудия. Симметрия. Его руки, что брали золото и подписывали смертный приговор невинному, наконец принесли равновесие.»

«Я же говорил, – тихо произнес Громов, обращаясь не столько к Лидии, сколько к самому себе. – Я говорил.»

В штабе начался ад. Зайцев, бледный как смерть, отдавал противоречивые приказы. Коваль, вызванный из отпуска, бушевал, требуя снова найти «настоящего» убийцу, настаивая, что это подражание.

Громов молча слушал этот хаос, стоя в стороне. Потом он подошел к доске и без разрешения начал писать. Мел скрипел, выводя имена жертв, даты, символы их грехов.

«Он вернулся, – сказал Громов, оборачиваясь к замолкшему залу. – И он доказал свою точку. Мы – слепые щенки, тыкающиеся носом в следы, которые он для нас оставляет. Он не просто убийца. Он – реформатор. И он требует, чтобы мы наконец-то начали играть по его правилам.»

«Каким правилам, Громов?» – устало спросил Зайцев.

«Правилам Истины. Он выносит приговор на основе признания. Мы должны делать то же самое. Мы должны искать не улики, а грехи. Мы должны думать, как он.»

Лидия смотрела на него, и сердце ее сжималось от боли. Он не просто говорил об этом. Он уже думал так. Он стал проводником чужой воли.

В тот вечер, разбирая материалы по судье Орлову, Громов нашел то, что искал. Среди конфискованных документов была расписка о крупной сумме, переведенной на счет его дочери за границу. Косвенная улика, которую при жизни Орлова невозможно было бы использовать. Но для «Исповедника» ее было достаточно.

Громов положил расписку в карман. Не как улику. Как трофей. Как доказательство правоты «Исповедника».

«Он видит суть. Ты начинаешь видеть ее тоже. Скоро ты увидишь все.»

Голос звучал уже не как чужой. Он звучал как его собственный.

Конфликт достиг точки кипения. После истории с судьей Орловым Громов окончательно перестал считаться с процедурами. Он действовал в одиночку, исчезая на сутки, отказываясь докладывать о своих перемещениях. Он вел собственное расследование, параллельное официальному, и его методы становились все более сомнительными.

Лидия застала его в подвальном архиве, в три часа ночи. Он сидел за столом, заваленным старыми, пыльными делами. Не делами «Исповедника», а чем-то другим.

«Игорь, что ты здесь делаешь? Уже ночь. Тебя Зайцев ищет, он не в себе.»

Громов не поднял головы. «Дело Семена Рыбакова. Пять лет назад. Самоубийство.»

Лидия замерла. Она знала это дело. Оно было кошмаром Громова. Рыбаков был ключевым свидетелем по делу о заказном убийстве. Молодой парень, напуганный до полусмерти. Громов, доведенный его упрямством и ложью до отчаяния, устроил ему многочасовой, изматывающий допрос с пристрастием. Выдавил-таки признание. А через несколько часов, в камере временного содержания, Рыбаков повесился на простыне.

Официально – вины Громова не было. Свидетеля «довели до самоубийства» тюремные обстоятельства и собственная неустойчивая психика. Неофициально – это было темным пятном на репутации блестящего следователя. Пятном, которое он годами пытался вытравить.

«Игорь, зачем ты это достал? Закрой это. Это в прошлом.»

«Прошлое никуда не девается, Лидия, – он наконец посмотрел на нее. В его глазах горел странный, отрешенный огонь. – Оно лишь ждет своего часа. Как труп в подвале.»

«Она хочет спрятать твой грех. Как ты сам прятал его все эти годы. Она твой сообщник.»

««Я изучаю почерк», – сказал Громов, отводя взгляд. – «Исповедник» работает с признаниями. Я должен понять, как он их добивается. На примере… собственного опыта.»

Лидия с ужасом отступила. «Ты сравниваешь себя с ним? Твой допрос и его… пытки?»

«Разве это не одно и то же? – его голос стал скользким, ядовитым. – Цель одна – истина. Его методы… эффективнее. Он не останавливается на полпути.»

«Боже правый, Игорь…» в ее голосе прозвучали слезы. «Он сломал тебя. Ты больше не видишь разницы между добром и злом.»

«Добро и зло – абстракции, Лидия! – он резко встал, стукнув кулаком по столу. – Есть порядок и хаос. Есть истина и ложь. «Исповедник» воюет за истину. А мы? Мы воюем за бумажки, за процедуры, за статистику! Мы служим системе, которая поощряет ложь!»

Они стояли друг напротив друга в пыльной полутьме архива, разделенные пропастью, которая становилась все шире.

«Я не позволю тебе превратиться в него, Игорь, – прошептала она. – Я отведу тебя к врачу. Официально. Принудительно.»

В его глазах вспыхнула настоящая ярость. Холодная, бездушная.

«Ты хочешь меня нейтрализовать? Как они нейтрализовали того парня Коваля? Ты становишься на их сторону. На сторону лжи.»

«Я становлюсь на сторону человека, которого когда-то знала!» – крикнула она.

Он посмотрел на нее несколько секунд, и ярость в его глазах погасла, сменившись ледяным равнодушием. Это было страшнее крика.

«Человека, которого ты знала, больше нет, Лидия. Он был слаб. Он сомневался. Он верил в химеры вроде "добра" и "справедливости". Он умер в том кабинете, когда слушал первый диктофон.»

Он развернулся и пошел к выходу, оставив ее одну в темноте среди стеллажей с чужими грехами и одним – его собственным.

Лидия поняла, что проиграла. Якорь не удержал корабль. Корабль ушел в туман, навстречу своему двойнику-призраку, и теперь она не знала, как вернуть его.

Одержимость Громова приняла новый, пугающий размах. Он забросил все текущие дела, включая официальное расследование убийства судьи Орлова. Его мир сузился до папки с делом Рыбакова и растущей стопки записей с голосом «Исповедника». Он проигрывал их на повторе, иногда по многу часов подряд, сидя в полной темноте в своем кабинете. Голос стал саундтреком его безумия, его наставником и суфлером.

«Они все лгут. Система лжет. Ты служил лжи, думая, что служишь правде. Но теперь ты видишь. Видишь, как она устроена. Изнутри.»

Громов видел. Он проводил долгие часы, реконструируя в уме тот роковой допрос. Не с позиции следователя, а с позиции «Исповедника». Где он ошибся? Где проявил слабость? Рыбаков был грешником – он лгал, укрывая преступников. Его грех – «Ложь и Предательство». Но Громов не довел процедуру до конца. Он выжал признание для системы, а не для истины. И система, получив свое, выбросила свидетеля как отработанный материал.

«Я был слепым орудием, – шептал он, вглядываясь в фотографию испуганного лица Рыбакова. – Я наказал его, но не очистил. Не довел до катарсиса.»

«Ты начал работу. Но не завершил ее. Теперь ты понимаешь, как нужно было поступить?»

Голос был настойчив. И Громов понимал. В его воображении рождались жуткие картины. Он представлял, как Рыбаков сидит в той же допросной, а он, Громов, ведет с ним неторопливую, методичную беседу. Не для протокола. Для души. Он вытягивает из него не просто признание в конкретном преступлении, а все его мелкие подлости, все трусости, всю грязь. А потом… потом происходит Очищение. Ритуал, соответствующий греху лжи. Может быть, тоже язык? Или уши, что слышали приказы преступников и подчинялись им?

Он содрогался, отгоняя эти образы. Но они возвращались. Снова и снова. Они были… логичны.

Внешне он пытался сохранять подобие контроля. На планерках он был молчалив, кивал на отчеты Коваля, который, опозоренный, с удвоенной яростью искал хоть какую-то зацепку. Но Лидия видела. Видела, как его взгляд замирает на ком-то из коллег, и в его глазах вспыхивает тот самый аналитический, лишенный человечности блеск. Он мысленно ставил им диагнозы.

Однажды утром Зайцев вызвал его к себе.

«Громов, с тобой все в порядке?» – начал он, без предисловий.

«Вполне,» – ответил Громов, глядя куда-то мимо него.

«Мне докладывают… о твоем странном поведении. Ты зациклился на этом маньяке. Он в твоей голове.»

«Он не маньяк. Он – зеркало. И смотреть в него неприятно. Всем.»

«Слушай, Игорь, – Зайцев понизил голос. – Я ценю твою работу. Но если ты свалишься с нервным срывом, я тебе не помогу. Отдохни. Неделю. Две.»

«И оставить поле ему? Нет. Мы близки.»

«К чему?» – в голосе Зайцева прозвучало раздражение.

«К пониманию. Скоро все станет ясно.»

Он вышел из кабинета, оставив Зайцева в недоумении. Понимание… Да, он был близок. Он чувствовал это каждой клеткой своего изможденного тела. «Исповедник» вел его. Подводил к последней черте. К тому, чтобы взглянуть на главного грешника. На самого себя.

В тот же день, роясь в старых архивах, он наткнулся на дело, которое искал подсознательно. Дело о гибели свидетеля Рыбакова. Была там пометка, которую он раньше игнорировал. Вскрытие показало следы старой, зажившей травмы гортани. Еще в юности Рыбаков пытался повеситься. Сведения, не имевшие отношения к делу. Случайность.