- -
- 100%
- +
– Что Анхелике делать, если муж завалится в спальню вместе со своим дружком?
– Предложить им помериться гениталиями.
– Если он, прежде чем лечь в постель, достанет деньги и заплатит?
– Требовать удвоения суммы.
– Станет хвастаться, что у него три яичка?
– Пусть Анхелика скажет, что у нее три груди.
Постепенно к Вере вернулась ее одежда, и настала очередь Лауры читать свиток – поэтическое сексуальное напутствие. В некоторых особенно сальных местах Лаура спотыкалась и восклицала:
– Какая извращенка это сочиняла?
Кульминацией вечера стало появление женщин, переодетых в «Педро», жениха Анхелики, его тайной жены и трех детей. «Педро» изображала невысокая худенькая женщина в косматом парике, с огромными разлапистыми губами, вылепленными из красной жевательной резинки, в мятых штанах и порванной рубахе. Ширинка у «Педро» была не застегнута, и из нее свисал длинный, ниже колен, чулок, набитый тряпками. «Жена» возвышалась над «Педро» на две головы, а «дети» хныкали и размазывали искусственные слезы. Речь держала «жена». Она обвиняла «Педро» во всех смертных грехах, прежде всего в прелюбодеянии, в доказательство хватала чулок и размахивала им в воздухе.
«Педро», когда вопли «жены» и обвинения зрителей становились особенно ядовитыми, только восклицал:
– А что? Я же мачо!
После этого спектакля гостей пригласили в столовую на ужин, во время которого шутки продолжались, но уже не достигали такой сокрушительной остроты.
К моменту разъезда гостей комната была убрана – никаких свидетельств недавней вакханалии, появились дети, стали подъезжать мужья на машинах. И на их вопросы – как прошел вечер? – сдержанные женщины и невинные девушки скромно отвечали: замечательно, мы хорошо поболтали.
Лаура отвозила Веру домой на своей машине.
– Как тебе понравился этот разгул бесстыдства? – спросила она.
– Я поражена. – Вера развела руками. – Никогда ни в чем подобном не участвовала. Поражаюсь самой себе.
– И тебе тоже, очевидно, полезно вывернуть свою изнанку и прилюдно ее вытрясти. Хотя не думаю, что тебе захочется еще раз побывать на подобном мероприятии.
– Это утрированное осмеяние интимности, какой в нем смысл, идея?
– Неужели не догадываешься? Молодая девушка выходит замуж, ее обуревают страхи перед первой брачной ночью, перед супружеской жизнью. Ее нужно подготовить к возможным и неизбежным трудностям, которые ей, с ее невинностью, могут показаться роковыми.
«Меньше всего там было уместно слово “невинность”», – подумала Вера.
– Эмоционально разрушить невинность в присутствии старших и подруг, – продолжала Лаура, – в этом идея. Фарс и бурлеск – лучшие средства от страха. Не морали же всем по очереди читать – их Анхелика уже наслушалась и еще наслушается.
Ту же компанию женщин Вера увидела через год. Тоже на женском празднике – теперь посвященном ребенку Анхелики, который должен был родиться через два месяца. Многие пришли с детьми, веселились вполне целомудренно. Никаких сальных шуток, намеков, пошлых конкурсов.
Угол комнаты до потолка был заставлен большими коробками с приданым для младенца, колясками, стульчиками, манежами, ходунками и прочими вещами для новорожденного. Подарков было такое количество, что хватило бы Анхелике на дюжину младенцев. Вера подозревала, что эти вещи кочуют с одного праздника на другой. Но само по себе приобретение молодой семьей стольких детских вещей, конечно, облегчало их материальные проблемы.
Вера уклонилась от веселых конкурсов и заданий: пеленать младенца, роль которого выполняла кукла, смешивать молоко в бутылочках, заплетать косички маленькой девочке – она не обладает подобными навыками, да и вряд ли приобретет их.
Вера всегда много читала, и мировая художественная литература подтверждала ее мысли по поводу собственной семьи – их отношения с Сергеем укладываются в типичные рамки типичного супружеского сосуществования после десяти лет брака. В романе Эрве Базена «Супружеская жизнь», в повести Льва Толстого «Семейное счастье» великолепно описано, как двое людей, вначале спаянные в одно целое, потом делятся на две половинки, живущие каждая своей жизнью. Процесс деления происходит болезненно, но он естественен, и поэтому его нужно принимать смиренно. Между половинками могут установиться связи нового порядка, но эти связи образуют только дети. Их семья была бездетной, а посему отношения, при которых один признавал за другим право на собственные интересы, пусть и далеки от гармонии, зато комфортны и удобны.
Сергей мог демонстрировать свои особые права в постели, мог брюзжать из-за складки на отутюженной рубашке, сваренных вкрутую, а не в мешочек, как он любит, яиц на завтрак, маникюрного набора, который никогда не лежит на месте, и прочих бытовых мелочей – все это Вера принимала как неизбежную плату за внутреннюю свободу, которую она обрела в последнее время.
Вера была довольна своей жизнью. Чувственные волнения и переживания замещались интеллектуальными. На третий год их пребывания в Мексике она решила систематизировать свои знания мексиканской литературы, живописи и истории. Записалась в один из университетов, где читался курс лекций для иностранцев. По письму из Ассоциации жен иностранных дипломатов Вере предоставили большие скидки, обучение было почти бесплатным. Она окунулась в забытую академическую обстановку – лекции, семинары, домашние задания. Впервые в жизни испытывала удовольствие от учения не ради экзаменов и зачетов, а ради знаний как таковых. Выполняя домашние задания, сидела в библиотеках, ходила в музеи, покупала книги, смотрела старые черно-белые мексиканские фильмы.
Сергей не противился этим занятиям. Даже гордился своей женой, которая выделялась среди соотечественниц, разбиравшихся в мексиканских рынках и магазинах лучше, чем в музеях. И мексиканцев Вера легко покоряла – их очаровывала красивая женщина, прекрасно говорившая по-испански, знающая и изучающая их страну, способная поддержать беседу и высказать оригинальные мысли. Многочисленным приглашениям, нужным связям и завязавшимся отношениям Сергей был обязан Вере. Кроме того, она часто пополняла его пассивный багаж, которым Сергей с ловкостью, унаследованной от матери, мог пользоваться. Он запоминал несколько фраз, сказанных Верой о писателе Хуане Рульфо как предтече Кортасара и Маркеса с их литературным стилем, который называют магическим реализмом, и в нужной беседе мог бросить эти фразы, присовокупив название повестей Рульфо, им не читанных. В какой-то период мексиканцы активно обсуждали роман модной писательницы Лауры Эскибель «Как вода для шоколада», и Сергей поддерживал разговор, рассуждая о многих ошибках в русском переводе этого романа – ни в оригинале, ни в переводе он его не читал, но Вера обнаружила огромное количество несоответствий.
С точки зрения Сергея, Верина плата – за статус его жены, за деньги, которые он приносил в дом, за его терпение, за ее холодность – была почти адекватной. Все женщины примитивны и несовершенны, но Вера менее других.
Покой и счастье для Веры заключались в определенности и организованности ее жизни. Месяц назад они вернулись из отпуска. Она знала, что будет делать завтра – покупки, аэробика, новая книга. Послезавтра – пробежка, обед в Ассоциации жен зарубежных дипломатов. Через неделю начнутся занятия в университете. Через месяц поедут на рождественские каникулы к приятелям в Акапулько. Через год – снова отпуск в Москве.
Утром Сергей плохо себя чувствовал, но на работу все-таки пошел – был день зарплаты, а у них после отпуска совсем не осталось денег. С приступом острого аппендицита Сергея прямо из посольства увезли в госпиталь и прооперировали. Вере позвонили коллеги мужа, она примчалась в госпиталь, когда еще шла операция. Ждала сорок минут, затем к ней вышел хирург и сказал, что все закончилось благополучно. Сергея, если не возникнут осложнения, выпишут уже через три – пять дней, Вера может проведать мужа. Сергей еще не проснулся после наркоза. Ей дали пять минут, в течение которых она гладила его по руке – больной и беспомощный, он всегда вызывал у нее умиление. Медсестра сказала, что она может прийти завтра после обеда.
Вера успевала заехать в посольство до конца рабочего дня, нужно было взять зарплату Сергея. Как и другие дипломаты, он, опасаясь ограбления, хранил деньги в сейфе канцелярии. Секретарь выдала ей большой запечатанный конверт, на котором рукой Сергея было написано «Крафт». Вера распечатала конверт – не было смысла забирать все восемьсот долларов, достаточно сотни, остальные она положит на место. Кроме денег, в конверте лежали еще какие-то бумажки, Вера машинально вытащила их. Сунула обратно, вынула деньги, и память вдруг вернула увиденное секунду назад. Письмо. «Здравствуй, мой любимый Сереженька!» – на первой строчке. «Серенький котенок, как я без тебя соскучилась! Целую твою мордашку и тебя всего-всего», – на второй строчке.
Вера достала письмо. Их было даже два: послание Ольги Носовой, институтской подруги Анны, к Сергею и начало ответного письма Сергея Ольге. Когда Вера закончила читать, она едва нашла в себе силы положить конверт в сумку, улыбнуться секретарше, попрощаться, выйти, пройти по территории посольства, отвечая на приветствия встречных. По дороге домой нужно было перейти оживленную магистраль – восемь рядов движения, она не помнила, как пересекла их, как шла по улицам, как поздоровалась с портье в вестибюле, поднялась на лифте, ответила на звонок посла, справлявшегося о здоровье Сергея.
Вера долго сидела в кресле и тупо смотрела на конверт, который вытащила из сумки. Потом встала, сделала себе крепчайший коктейль из рома с кока-колой, выпила его залпом. Взяла письма и перечитала их.
«Здравствуй, мой любимый Сереженька!
Серенький котенок, как я без тебя соскучилась! Целую твою мордашку и тебя всего-всего. Нет, не целую, тихонько кусаю, мой сладкий. Ты у меня как сдобная булочка, и что ни кусочек, то орешек. Я вспоминаю каждую нашу встречу и дрожу от нетерпения снова почувствовать тебя глубоко-глубоко. Так жаль, что мы с тобой только пять раз были близки – и каждый раз все лучше было, правда? Почему я раньше не обращала на тебя внимания, не догадалась тебя соблазнить? Ты был бы рад, если бы все началось не этим летом, а на год, три года раньше? О, как я хочу тебя! Как я тоскую без тебя! Я целую этот листочек, которого коснутся твои руки.
Серенький котенок! А теперь я сообщу тебе самое главное! Большую-большую радость! У нас с тобой будет ребеночек! Я беременна! О, как я счастлива! Я ношу в себе кусочек тебя! Сереженька, ты станешь отцом хорошенькой, похожей на тебя девочки или хорошенького, похожего на тебя мальчика. Правда, здорово?
Сереженька, ты ведь не хочешь, милый, чтобы я сделала аборт? У тебя ведь нет детей, а жена твоя пуста и суха в гинекологическом смысле как старая тыква. Давай родим ребеночка? Хорошенького-хорошенького!
Я так люблю тебя, что согласна на любое решение, но, пожалуйста, любимый, не заставляй меня убивать нашего ребенка! Умоляю тебя! Тебе не нужно сейчас разводиться, приезжать, я никому не признаюсь, от кого беременна, только скажи, напиши «да!» Ты ведь мне ответишь? Ты не станешь наказывать меня молчанием? А вдруг тебе нельзя отвечать и писать об этом в письмах? Тогда я восприму твое молчание как «да!».
Любимый папочка, приезжай скорее, мы тебя встретим и будем жить все вместе долго-долго и счастливо-счастливо. Целую все свои (твои) орешки.
Твоя Ольга».
Ответное письмо Сергея, незаконченное – очевидно, приступ помешал, – было, не в пример Ольгиному, бесстрастным и даже грубым.
«Здравствуй, Ольга! Я получил твое письмо. И хочу сказать следующее:
1. Я никогда не просил тебя писать мне и вообще вступать в какое-то общение, пока я нахожусь за границей.
2. Ты совершенно верно вспомнила, что инициатива наших отношений исходила не от меня. И я никогда не давал каких-либо обещаний.
3. Я решительно отказываюсь от отцовства твоего ребенка. Можешь делать с ним что хочешь.
4. Ни о каком разводе не может быть и речи. Моя жена…»
На этом письмо обрывалось.
– Что твоя жена, Сереженька? – проговорила Вера. – Пустая и сухая тыква. Сказано совершенно точно.
Почему она не чувствует ревности к Ольге? Говорят, ревность – это подозрение в собственной неполноценности. Тут ни о каком подозрении речи быть не может, полная ясность. Живая, яркая, дающая жизнь другому существу Ольга и я – сухая бесплодная тыква. Интересно, видела ли Ольга эти тыквы – небольшие, размером с грушу, высохшие семечки гремят в них, как в погремушке. Я – погремушка. Она – сочный плод. Может ли быть у сухаря ревность к яблоку? О чем это я? Фрукты какие-то. А Сережа? Я ревную его, обидна мне измена? Да, но почему-то не сокрушительно. Почему? Вот оно, поняла! Все мои обиды затмевает его благородство, его жертва. Ради меня он хочет отказаться от счастья. Я, бессовестная, даже не подозревала, на что он способен ради меня. У него будет ребенок, у него уже есть ребенок, а он отказывается от него, чтобы и дальше жить со мной. С уродкой, наказанной природой. Он хочет разделить со мной это наказание, взвалить его на себя. Я благодарна ему, я не стою его благородства. И мне нужно его благородство. Ситуация, близкая к абсурду: женщина узнает, что у ее мужа беременная любовница, и захлебывается от восхищения собственным мужем. Нет, я не могу принять такой жертвы! Нельзя убивать ребенка, маленького Крафта, хорошенького-хорошенького, похожего на Сереженьку-котика. Перестань иронизировать над стилем Ольгиного письма! Ты бы все свое остроумие, образование, неземную красоту отдала за один-единственный детородный орган, такой, как у Ольги.
Если Сергей принял решение, его будет очень сложно переубедить – практически невозможно. Нужно действовать с другой стороны. Ольга? Написать ей, позвонить? Долго и ненадежно. И все-таки главное сейчас – Ольга. Надо защитить ее и уберечь от необдуманного шага. А вдруг она согласится отдать ребенка им? О, даже дыхание остановилось. Это было бы слишком прекрасно. Не смей надеяться! Не смей!
Слезы пришли только ночью. Сначала они лились тихо, потом перешли в судорожные рыдания. Из горла вырывались стоны и крики, которые Вера заглушала, закусив подушку.
Утром, когда она приехала в аэропорт, ее лицо еще было опухшим от слез. У стойки «Аэрофлота», где ей отмечали билет, сотрудник посольства, отправлявший диппочту, сочувственно спросил:
– Дома что-то случилось? – И тут же сам себе ответил: – Конечно, если вы уезжаете, когда муж в больнице. Может быть, передать ему что-нибудь?
Действительно, Сергею нужно передать хотя бы записку. Утром она звонила в госпиталь, там сказали, что состояние его хорошее. Вера на секунду задумалась – послание могли случайно или из любопытства прочесть – и написала на листке бумаги: «Сереженька, я вылетаю в Москву, к Ольге. Деньги в конверте в альбоме Сикейроса. Умоляю тебя не совершать необдуманных поступков. Дороже человеческой жизни ничего нет. Береги себя! Все будет хорошо! Вера».
Глава 4
В подмосковный дом отдыха Анна с детьми приехала в пятницу вечером. Номер люкс состоял из гостиной и двух спален, двух туалетных и ванных комнат. После ужина в ресторане Дарья пыталась вырваться на дискотеку, но Анна ее не отпустила. Дети смотрели телевизор, под его мерное бормотание Анна задремала – какая радость отойти ко сну в девять вечера. От звука работающего телевизора она и проснулась среди ночи, вышла в гостиную. Кирилл, в одежде, спал на диване, а Дарья с интересом смотрела… Анна ахнула! На экране голые тела мужчины и женщины переплетались самым изощренным образом.
– Что ты смотришь? – возмутилась Анна.
– Тише, – отмахнулась дочь, – Кирку разбудишь. Это учебная передача, сейчас тетка будет выступать и расскажет, в чем их ошибки.
– Я тебе сама расскажу, в чем твои ошибки, – зашипела Анна и выключила телевизор. – Марш спать! Еще раз увижу, что ты подобную мерзость смотришь, выпорю как сидорову козу!
– Подумаешь, была бы мерзость, по телевизору бы не показывали. – Дашка скрылась в ванной.
Анна перенесла на кровать, раздела и уложила Кирилла. Пришла Дарья и тихо юркнула в постель. Анна оставила дверь их и своей спальни открытыми – с дочери станется подождать, а потом досмотреть передачу. Сна не было. Она ворочалась с боку на бок, потом встала и проведала детей. Спят, зайчики. Есть такая шутка: люблю детей, особенно когда они спят. Но они и в самом деле, когда спят, особенно трогательны.
Не досмотреть ли самой передачу? Вспомнить любовные утехи, хотя бы на экране на них посмотреть. Но откровенных сцен Анне уже не досталось. Тетка, о которой говорила Даша, вещала:
– …Так же длительное воздержание пагубно и для женщин. Оставим в стороне проблемы физиологического плана, вроде застоя крови в нижнем тазу…
– Оставим, – кивнула Анна.
– …Поговорим о проблемах плана психологического. Женщина, которая долгое время не вступала в интимную связь с мужчиной, заменяла ее суррогатными вариантами секса, например онанизмом…
– Ну, если ты работу онанизмом называешь, то большей извращенки, чем я, не найти.
– …Для нее крайне сложным будет вновь испытать с мужчиной те чувства, которые давно забыты, в их, так сказать, правильном варианте. Мужчине понадобится много терпения и настойчивости, почти столько же, сколько требуется с девственницей.
– Засохло русло, думаешь?
– …Думаю, что те женщины, которые в силу жизненных обстоятельств были лишены мужского внимания, нуждаются в серьезной психотерапевтической подготовке…
– Пошла ты! – Анна выключила телевизор.
Она залезла под одеяло и представила: приходит к доктору Колесову и жалуется: «Константин Владимирович! В силу жизненных обстоятельств у меня пять лет не было мужика. Вернее, был, но не совсем как бы мужик, без интимностей. И самое интересное – я не только забыла, как это делается, мне ни с кем и ни в каких суррогатных формах не хотелось этим заниматься. Moжет, подлечите? Может, сами, Константин Владимирович, практически, так сказать, вернете меня в строй активных в сексуальном плане женщин?»
Чихал на нее Константин Владимирович с высокой горки. Все мужики на нее чихали. Или не все? Крутится в голове какой-то термин. А, вспомнила. Образование незаконченное, а чего-то нахваталась. Феромоны. Вещества, которые выделяют железы наружной секреции у животных. В брачный период одной молекулы феромона китихи на кубический километр воды в океане хватает, чтобы кит за тридевять земель понял: пора, надо мчаться к девушке, она готова отдаться. Если ты не источаешь феромонов, то какой дурак на тебя позарится? Вот именно, только дурак. Зарились, предлагались – вспоминать противно. А дальше что? Было, пыталась Юру разбудить – тоже воспоминания не из приятных. Где вы, мужики, растормаживающие безферомонных женщин?
Объявился за завтраком. Посадили к ним за стол четвертым. Лет сорок, вальяжен, седоват, с улыбкой к детям и женщинам. Представился:
– Андрей Васильевич Распутин. Да, вот такая известная фамилия, хотел бы похвастаться, но – нет, не родственник.
Протянул визитную карточку. Анне пришлось доставать из сумки свою. Обменялись. Секундный взгляд на визитки – и обоим все ясно. «Кандидат исторических наук. Академик Российской академии естественных наук», – прочла Анна. Да, есть такая академия, не государственная, звучит почетно, но собрала тех, кого официальная наука до большой академии не скоро бы допустила.
– О! – воскликнул Андрей Васильевич. – Да мы почти коллеги. У меня первое образование биологическое. Слышал, слышал о вашем центре. Молодые люди, – обратился он к детям, – горд знакомством с вашей матушкой.
Андрей Васильевич относился к типу мужчин-разговорников. Такие умеют любые знания – устройство фотоаппарата или атомного реактора, основы квантовой физики или особенности композитных материалов, жизнь царей или конституцию современных монархий – преподнести в такой завлекательной форме, что сами выглядят великими исследователями. Они разбивают женские сердца материалами институтских учебников, адаптированных к обывательскому уровню, и почему-то кажется, что все открытия, о которых они ведут речь, сделаны непосредственно их нынешним популяризатором.
Но Анна в последнее время привыкла мыслить быстро и конкретно. Не надо говорить долго, в чем суть проблемы? Необходима моя помощь, мое вмешательство или достаточно дать распоряжение? Из каких вариантов я должна принять решение? Каковы последствия неправильного решения? Как организовать подстраховку? Четче, конкретнее: правое или левое, красное или черное, кто за нас, кто против, перед – зад, север – юг, скальпель – зажим. Все, свободны, у меня еще много дел. Анне стало трудно разговаривать с Верой, когда та приезжала в отпуск. Вера говорила длинно, красиво, с упоминанием множества деталей, к сути подходила постепенно, а мысль Анны уже убежала вперед, отвлеклась от темы и занялась другой. Анна кивала, а думала о своем – не о разнице в творческой манере Сикейроса и Ороско, а о швейцарских бормашинах, которые необходимо провезти через границу как гуманитарный груз, не облагаемый пошлиной. Словом, хорошо образованные люди могли заставить ее скучать на любую тему.
На маленькую стычку Анны и Дарьи по поводу ночных телепередач Андрей Васильевич отозвался рассказом о гормоне тестостероне. Хотел произвести впечатление на маму, а неожиданно заинтересовал детей. К удивлению Анны, дети слушали внимательно, хотя далеко не все могли понять в его речах. Завтрак затянулся.
Андрей Васильевич спросил Дашу, почему Кирюше смотреть те передачи неинтересно. И Дашин ответ – «он еще маленький» – расшифровал: в организме Кирилла еще не вырабатываются специальные вещества, которые называются «гормоны». Эти «взрослые» вещества обнаружил в 1849 году немецкий ученый Бертольд, но ему никто не поверил. Разыгралась настоящая научная драма по отнюдь не академическому сценарию. Бертольд пересаживал кастрированным петушкам (каплунам) кусочки семенной ткани. С петушками происходило нечто невероятное: у них отрастали и бойцовски торчали гребешки, они носились по двору и предлагали курочкам свою любовь. Бертольд справедливо предположил, что в семенниках вырабатывается какое-то вещество, которое стимулирует развитие половых признаков, они же признаки молодости. Ведь давно замечено, что у евнухов быстро наступает старение – кожа становится дряблой, морщинистой, мышцы атрофируются, разум угасает.
– Евнухи тоже петушки? – спросил Кирюша.
– Тоже каплуны, – ответила Даша, – не перебивай. Что дальше?
Дальше гениальное открытие с шумом и позором похоронили. Для середины XIX века опыты Бертольда были исключительно грамотными, а теория – выдающейся. Ему не хватало только одного – умения доказывать свою точку зрения. В том же Геттингенском университете работал другой профессор-физиолог, однофамилец композитора, Вагнер. Вот он был исключительно одаренный оратор и полемист. С блеском доказывал, например, научность спиритуализма и всячески клеймил теорию Фойта о химизме пищеварительного процесса (как потом оказалось, абсолютно верную). Вагнер повторил опыты Бертольда и заявил: результаты не воспроизводятся, то бишь Бертольд наврал. Со свойственным ему полемическим задором Вагнер заклеймил и осмеял Бертольда. Тот замолчал. Почему Вагнер не смог добиться результатов с петушками? Объяснение до обидного простое: техникой пересадки ткани в те времена владели далеко не все ученые, Вагнер в их число не входил и опыты ставил «грязно». Полвека об открытии не вспоминали, пока другие ученые и другими путями не пришли к тому же результату. Чудо-вещество назвали тестостероном, мужским гормоном, и в начале XX века он вызвал настоящую сенсацию.
– Помните, в «Собачьем сердце» у Булгакова, – спросил Андрей Васильевич Анну, – профессор Преображенский делает партийным бонзам операции по омоложению?
Анна кивнула. Книги она не читала, но недавно вышедший фильм видела.
– Булгаков подобные операции не придумал! Они действительно проводились. Мировая общественность переживала бум, потрясение и захлебывалась от восторга: старость побеждена, юность вечна. С пожилыми мужчинами делали то же самое, что и с каплунами – им пересаживали семенную ткань, которую брали у умерших. Газеты Англии, Франции, Германии заполнили снимки, на одном из которых был изображен сгорбленный старец, а на другом – тот же человек, но помолодевший на два десятка лет. Русский врач Воронов, практиковавший в Париже, делает подобную операцию известному, но весьма одряхлевшему от старости драматургу. Чудо: у того отрастают на лысине новые волосы, пропадает седина, он пишет новые пьесы, а после премьер до утра кутит в ресторане с молоденькими актрисами.
Как жаль, что подобные операции возможны только у мужчин! У женщин железы, вырабатывающие половые гормоны, находятся в глубине тела, добраться до них значительно сложнее. Но представительницы прекрасного пола с нетерпением ждали, когда придет их очередь.