- -
- 100%
- +
Смерть шута
Сегодняумер шут.Последний его жест —раскрытая ладонь(как будто ловилтающий иней).Бог:(который обычномолчит)спросил:– Ну что, старый плут,как провёлсвой век?Шут:(уже без колпака,уже без бубенцов)пожал плечами:– Я смешилуставших рабов.Больше ничего.Тогда Бог(который никогда не плачет)опустил голову.Его слёзыпадалив пустые кувшинымертвецов.А внизу,на земле,никто не заметил,что мирсталчуть-чутьгрустнее.Компас
О рулевой! О кормчий бледный!Твой компас – стеклянный глаз,вытекший ртутной слезой —указывает в сторону,где чайки кричат стихами Овидияна языке соляных язв.Матросы! Ваш хор —это медь гортаней,выпавшая за борти обращённая в кораллы.«Вперёд!» – но вперёд ли?Вперёд – это вниз,где осьминоги читаютнаши корабельные журналыщупальцами.А на корме —(о корма! о тыл! о место для изгоев!) —шут,привязанный собственной бородой,шепчет сквозь зубы,как сквозь решётку сумасшедшего дома:«Бездна давно беременна нами,она родит нас зановов виде белых камешковна чёрном пляже…»И вот —(о внезапность! о греческие междометия!) —вода встаёт на дыбы,как лошадь, увидевшая Горгону,воронка —это пасть,что сосёт само время,корабль —ореховая скорлупкана языке у ребёнка,а мы —мы уже не мы,а список имёнв мокрой тетради Посейдона.Но шут!(о избранник! о неприкаянный дух!)шут остаётся,как остаётся улыбка Чеширапосле исчезновения кота,он лежит на досках —этих обломках метафизики —и поёт,и его песня —это ржавый гвоздьв чистых руках Судьбы:«Лиха беда начало…»(но разве было начало?разве будет конец?Жить чтобы
вот он обрывкрай плитыи за нимне то чтобы ничтонетне ничтоа всёвсё сразувсё возможноевсё невыбранноевсе эти жизничто я не прожилвсе эти женщиныкнигигородагде я мог бымог быа?Жить чтобыкак будто знаешькак будто в концетебя ждёт некий итогсуммабольшая жирная точкаа не этоэто вотпролитое молокоутренний потномер автобусашелест пакетав котором ничего неткроме шелестаа за окномпанельные домавечер поздней осенидыханье на стеклеи рельф потолкав пятнах сыростипроступаеткак звёздное небовот онакарта всех путейчто я не выбрали эта комнатакрошечнаякак сад расходящихся тропокгде в темнотеодин за другимраспахиваются мирырождаются сверхновыевспышказа вспышкоймысльза мысльюи тишинагудиткак улейжить чтобыглагол непереходныйне требует дополнениясам в себекак рекав своём теченьии цель еёне в мореа в самом журчаниив омывании этих береговбез началаи без концавот оноэто чтобывисит как крюкна который не повеситьни пальтони душуабсурддаабсурдкоторый надо не разгадатьа съестьпрожеватьэту сухую коркуне надеясь на вареньежить чтобыпросто чтобыощущатьчто вотвот в этот мигмежду вдохом и выдохоммежду щелчком замкаи скрипом двериесть необъяснимоеоправданиев самом фактечто тыэтупустотунесёшьвперёдсквозь панельный вечерсквозь осеннюю хмарьпо всем тропкамсадачто расходитсявнутрикак взрывнеумирающийсветжитьчтобыоставить после себяне памятьа вот эту просьбуэтот вопросэтот крюквоткнутый в плотьмирозданияи на нёмкакая-то шерстинкатвоязацепиласьи трепещетна ветрувот и всёвот и весьответ.Все потому что ты…
Брату в синем костюме.
Мы купим с тобой два дорогих синих костюма и старенький «Шевроле». Приедем на берег и распластаемся на холодном песке. Будем молча лежать в форме витрувианского человека и рисовать конечностями ангела, пока я не скажу: «Ты п#дор».
После мы пожмём друг другу руки, скажем лживое «До встречи» и разъедемся по своим делам. Я поеду в бар, чтобы выпить, а ты отправишься в неизвестном мне направлении, потому что ты п#дор.
Оказавшись в баре, я сяду на высокий скрипучий стул возле стойки и закажу седому бармену с пожелтевшей растительностью вокруг рта двести граммов ирландского виски со льдом и буду рассказывать ему о том, какой ты п#дор.
И где бы я ни был, где бы ни пил, с кем бы ни спал, я буду всегда рассказывать встречным на этой дороге жизни, что ты п#дор.
И однажды я проснусь старым и немощным, когда моя жена будет несколько лет ждать меня в лучшем из миров, а внукам наскучат мои причитания и они уедут к себе. Я выйду на улицу осенним пасмурным днём и направлюсь в лес. Я буду бродить в одиночестве по влажному увядающему мирку и буду неустанно бубнить себе под нос: «Ты п#дор».
Когда я окончательно возненавижу жизнь и всё, что с ней связано, я выйду на крыльцо своего покосившегося облезлого дома в одном белье и, обтянутый свежим утренним ветерком, крикну в небо: «Ты п#дор!» – и упаду замертво.
Меня обнаружат в луже собственных испражнений и отвезут в морг, где наученные люди избавят моё сморщенное тело от последней плотской грязи. Они запеленают меня в соответствующую робу и положат в вычурный ящик. И оставят… Оставят томиться в холодном помещении до прихода близких.
В холодной темноте я помолюсь Богу и попрошу о последнем одолжении – дать мне хотя бы на миг обрести телесную оболочку, дабы написать несколько слов на клочке бумаги, найденном в мусорном ведре. И Он сжалится.
Вскоре придут родные, и мы начнём с ними прощаться. И больше никто не услышит от меня, что ты п#дор.
Но перед тем, как я навсегда кану в сырую безвыходную бездну, соседский мальчик, неуклюже и брезгуя, станет прощаться с моим остывшим телом. Он вдруг обнаружит, что в моих крепко сжатых закостенелых руках есть небольшой край бумажного нервно порванного листка. Он позовёт взрослых, и они начнут жадно раздирать мои индевелые пальцы, надеясь, что каждому найдётся место в мнимом очерке, которому суждено стать прахом, как и мне.
Каково же будет их удивление, когда они обнаружат в записке лишь пару слов. И слова эти будут такими: «Ты п#дор».
И будет долгожданная встреча с женой, и будем мы молодыми и счастливыми гулять по Эдему и целовать друг друга, как и прежде. И я расскажу ей о детях и внуках, о том, как мне её не хватало. И о тебе…
Я буду ждать тебя под Божьей десницей, чтобы в один прекрасный день нежданно встретить тебя, читающего очередную романтическую ерунду на лавочке возле пруда, от чего по моему, очевидно бесплотному телу, пронесутся жар и трепет.
И я осторожно подойду к тебе сзади и, положив руку на плечо, наконец-то смогу сказать тебе: «Здорово, п#дор!»
Старине Хему
Серые капли ползли по стеклам «Клозери де лила»где ты когда-то, стуча костяшками пальцев по стойке,доказывал Фицджеральду, что настоящий вискине терпит льда.Теперь здесь тихие японцыс потрёпанными «Лонли плэнет»осторожно откусывают кончики круассанов.Бариста представляется Антуаном, но это не тот Антуан,что подливал тебе коньяк в кофе,когда ты выписывал последние строки для старика Сантьяго.Я иду знакомыми переулками.Те же вывески, но воздух пахнет иначе —жжёным картоном уличных жаровени химической свежестью,что въелась в камни после последней чистки.Праздник кончился, Хэм.Остались лишь его бледные подобия —официанты, путающие заказы,газетчики, торгующие никому ненужными газетами,жандармы, знающие о войне только по учебникам.Но в редкие мгновения,когда ноябрьский ветер шуршит оберткой от Галуа»а в Флоре заедает пластинку с Пиаф,ты появляешься за дальним столиком —пепел сигареты, прищуренные глаза:«Ну что, неудачник,опять тонешь в воспоминаниях?»Я молча покупаю два бокала.Первый – тебе.Второй – тому парнишке из прошлого,что всё ещё ищет город,где Джойс и Пруст спорили до хрипоты,где музыканты до утра проигрывали последние гроши,а поэты мерялись строчкамиза стопку дешёвого вина.Мы пьём без слов.Ты растворяешься в толпе с селфи-палками,а я остаюсьс чеком на шестнадцать еврои проездным до станции Отель-де-Вилькоторую переименовали ещё до твоего ухода.Прости, старина.Твой «Праздник» потерян.Но в те редкие ночи,когда бармен наливает «на глаз»а за окном ноет аккордеон,мне чудится —он просто отплыл.Куда-то ближе к тому берегу,где вино стоит сущие гроши,а память не оставляет ожогов.Веничке
До тебя я видел электрички другими:тысячные потоки людей из разных слоёв населения.Продавцы всякой утвари, глупые менестрелиубили загадочный мир Ерофеева.Местным жителям нужно лишь одно —поскорее добраться домой,чтобы утром рвануть на работу.Ну а ты, с каждым горьким глотком,рассказывал нам о том,как можно увидеть в обыденном иные реалии.И где-то в пустынных дворах подмосковной окраиныты позабыл своё одинокое сердце,которое принесло уйму бед твоей Пенелопе.И, несмотря на образ жестокосердца,ты в пьяном угаре молился за душу младенца,озарив его ликом своё душевное горе.До тебя я видел электрички другими,а сейчас хочу прокатиться маршрутом Москва – Петушки,вкусить «Слезу комсомолки»,чтобы потом написать свои горе-стишкии разгадать все до одной недомолвки,которые ты нацарапал на белых листах,что оклеймили тебя алкоголиком и паяцемс душой поэта.Теперь я знаю, что не стоит боятьсявходить в твой исковерканный мир,наполненный солнечным светомсреди сутолоки серых бесформенных дней.Теперь я знаю об этом.На ночь глядя
Засыпай.Я та, что шепчет в ухо усталому:«Отпускай».Мои пальцы – не лед,а прохлада на лбу в лихорадке.Я не забираю —я открываю.Ты думал, я тьма?Я – свет, что остается,когда гаснет последняя лампа.Я – форма без формы,место, где наконецперестаешь искать дверь.Твоя боль – это простопоследняя оболочка,что трещит, как скорлупа.Я не конец твоей песни —я пауза между нотами,где музыка рождается снова.Ты боишься, что я – забвение?Но разве река исчезает,сливаясь с морем?Ты станешь дождем,что стучит по крышам,ветром, что трогает волосы детей,тишиной между двумя сердцами,что бьются в такт.Спи.Я не разлука —я возвращение.Не «прощай» —а «всегда».Романс лжеца
– О, сладкий вымысел, златотканый флер,ты в пальцах мнёшься, как воск у свечника,и вот уже – о, лживый кавалер! —целуешь губы, будто псалмопевец Исайя.Гм. Да.Город спит, а в нём – фонари, как жуки на булавках,и каждый – ах! – хранит по тайне в брюшке стеклянном.Ты же, мой плут, растекаешься синим дымком из папиросы,шепчешь люблю, но это – глиссандо на гнилых клавишах.Да-да-да.А потом – утро. Лимонный свет в щели ставни.Ты лежишь, как выброшенный башмак, а я —я уже сочиняю новую небыль,где мы с тобой – о, да! – как Тристан и Изольда,но без яда (разве что чуть-чуть).Гм. Вру.Ведь правда – это скучная квартира с протоптанным ковром,а я – о, я! – разноцветный попугай в клетке из зеркал,который кричит «вечно», «любовь», «прости» —и сам же себе верит.Ну да.(А за окном – город N., где все жители слегка кривобокиот постоянного вранья.)Пустота
жужжитне отсутствием а присутствиемобнаженное дно океанаи это дно зияет воронкойзатягивающей в себя именавсех богов что я лепил из глины своего страхадаэто не Он отсутствуета япроект незавершенныйсущество чья суть в вопросеа не в ответеи эта дыраэто не шрамэто воронкатягавечная возможностьвыбратьсебядрожащегоЯ рыцарь верыкоторый верит силой абсурдаа не силой фактаи этот абсурдмой единственный щитпротив шепота что дыра этапросто дыраи больше ничегочеловек это ничточеловек это свободаэта пустота и есть мой контурмоя судьбане заполнитьа нестинести как крестили как знамяБог-дыраБог-ранаБог-отсутствиекоторое жжет сильнее любого присутствияи я леплю из соли и сомненийсвоего идолапо образу и подобию этой пустотыи молюсь ейшепотомо даоставь менявсегдатакимнезавершеннымзияющимвозможным…Поиски незнакомого места
Я искал угол земли,где героям не ставят памятников,где никто не шепчет «здесь был…»,где даже тениотказываютсяот великих свершений.Однажды я нашёл его —это был двор, заросший травой,где старик в потёртом пиджакекормил голубейкрошкамиот своего одиночества.– «Здесь ничего не случалось?» – спросил я.– «Однажды упал кирпич с крыши», – ответил он,– «но никто не пострадал».Я сел на скамейку,лишённую мемориальной таблички,и понял:подо мной —целые пластыненаписанных эпосов,несовершённых подвигов,неразгаданных загадок.Вечером,когда фонари зажглисьровно настолько,чтобы не мешать темноте,я осознал:это и есть то самое место —где историядобровольносложила оружие.(На обратном путия споткнулся о камень —обычный,не метеорит,не осколок алтаря —и это было прекрасно.)Аутопсия
Рассвет. Палец на спуске.Глаз сливается с прицелом —один чёрный зрачок на двоих.Я – только дыхание. Только промежуток между«Господи помилуй» и выстрелом.Его голова в перекрестье. Он завязывает шнурок.Рыжий. Левша. Каблук стёрт с внутренней стороны —значит, хромает. Живёт где-то с матерью.Почему я это знаю?Почему я считаю веснушки на его шее?Голос в наушниках: «Ждём».Не «стреляй». Не «убей».«Ждём» – как будто это спектакль,и вот-вот зазвенит звонок на антракт.Курок – это просто металл.Выстрел – просто физика.Но потом —потом его мозг будет цвести на стенекак мокрый кактус,и кто-то (не я)будет соскребать этот розовый йогуртшпателем.Я стреляю.Теперь у меня две даты рождения:одну мама помнит (июнь, сирень, крики чаек),вторую – я записываю сегодняв блокнот с водяными знаками(кровь тоже вода).Голос в наушниках: «Принято».Как посылку на почте.Как чай с сахаром.Как грех на исповеди.Возвращаюсь в отель.Мою руки. Вода слишком горячая —но я держу, пока кожа не покраснеет.Может, это очищение?Нет.Просто хочется почувствоватьчто-то кроме приклада в плече.Во сне я – дерево.Из моих ветвей свисают12 пар шнурков.Все развязаны.Как-то так
Свет.Белое полотно утра,на котором Бог выводитпервую букву Адама —твердую, как гранит веры.Тьма.Чернильная бездна,где Люцифер рвёт страницы,а буквы падают,как опавшие листьяс древа познания.Заря.Фиолетовый шовмежду ночью и днём,где ангелы с демонамипьют кофеи спорят о свободе,а человекпишет стихикровью и золой.Мы.Пылинки на лезвии,танцующие между:«Я есть»и «Я исчезну»,чтобы статьновым тезисомв чьей-то ещёне написанной книге.A Cappella
Тишина.Не та, что между слов,а та, что врывается в ушигулом водопроводной трубы —кап-кап-кап —ровно через каждыетри секундыи семь ударов сердца.Город за окномрассыпается на атомы,а кран на кухнепродолжает капать:кап —(это умирает время)кап —(это рождается новый страх)кап —(это ты забыл выключить свет в ванной).Часы бьют.Нет, это не часы —это холодильниквздыхает, как старик,забывший собственное имя.Он гудит —гууууу-у-у-у —и этот звуквползает в тебя через уши,оседает в желудкетяжёлым комкомнесварения.На столе —бутылка, письмо, окурки.Бутылка пуста(но где-то внутриперекатываетсяодин-единственныйшарик ртути).Письмо не дописано(последняя фраза:«Я больше не слышу…»).Окурки мертвы(но один всё ещё тлеет,напоминаякрасным глазомо том, что забыто).Где-то кричит женщина.Или это скрипдверцы шкафав пустой спальне?Или этотвой собственный голос,застрявший в горлетри дня назади только сейчасдобравшийся до губ?Ты встаёшь.Пол скрипит:скр-и-и-и-ип.Ты падаешь.Тело стучит об пол:бум.Ты снова встаёшь.Скр-и-и-и-ип.Бум.Скр-и-и-и-ип.Бум.Это не комната —это океан,где ты —пьяный Одиссейбез Итаки,без богов,без весла,только этоткап-кап-капи скрип половицпод босыми ногами.Тишина.Она снова здесь.Она заполняет комнату,как вода заполняет лёгкие.Ты открываешь рот —но твой криктонет в гуле холодильника,в капле,застрявшей в кране,в скрипе двери,которая, кажется,только чтоприоткрыласьсама по себе.Завещание Холдена Колфилда
На моей могиле напишите:«Он плевал на ваши правила» —крупными буквами,чтоб прохожие спотыкалисьоб эту надпись,как о бутылочное горлышков тёмном переулке.Я был поэтом,настоящим —писал кровью и помадойна барных салфетках,которые потомподсовывал в карманыслишком чистым костюмам.Женщины кричали,что любят меня.Я любил одну —ту, что научила меняпить текилу с сольюи лгать без моргания.Мы с ней сожгливсе мосты,все письма,все «прости».Остался только пепелв форме вопроса:«А что если…?»Я не верил в бога,но верил в дрожь в рукахперед первой строкой.В науку – только когдапохмелье стучало в вискахформулой C₂H₅OH.Мораль?Да пошли выс вашей моралью!Я прожил так:разбитые бутылки на рассвете,неоплаченные счета,стихи, от которыхбрезгливо морщилисьвсе правильные люди.И знаете что?Я ни разу не пожалел.Разве что однажды —когда не сказал «да»той единственной сумасшедшей,что предлагаласбежать на край света.Но даже этоя исправил в последний момент —нацарапал «ДА»перочинным ножомна двери ванной комнатыв дешёвом отеле.Так что пишите,пишите на моей могилечто угодно.Я всё равнопосмеюсь последним —из-под земли,сквозь бетон,сквозь вашислишком правильныенадгробные речи.P.S.А если увидите ту самую —скажите,что я так и не научилсялгать без моргания.Исчезновение
Человек не исчезает.Он просто перестаёт напоминать —вот его тень танцует вальсна паркете заброшенной усадьбы,где зеркала съели все лица.Сначала он теряет фамилию —она отваливается, как пуговица,и её подбирает воробейдля гнезда за водосточной трубой.Потом распадается на глаголы:«любил», «боялся», «не досказал» —они кружат в пыльном луче,как мошки перед грозой.В конце остаётся только жест —рука, занесённая для удара,но так и не опустившаяся,превращается в ветку,что стучит в окно по ночамровно три раза(это не он,это просто совпадение).А вальс?Он теперь звучит в тактшагам одинокого прохожего,который не может вспомнить,почему эта мелодиязаставляет его плакатьу витрины с чужими свадебными фотоИкар
Он мог бы остаться —среди соляных теней,где отцы измеряют небо циркулем осторожности,а волны шепчут: «Довольствуйся рыбьей чешуёй,она тоже сверкает».Но он выбрал воск,эту сладкую плоть пчелиного ада,и перья —не птичьи, а вырванные из сна,где падение – лишь форма полёта.О, этот миг у солнца!Когда весь мир внизустал позолоченной монетой в ладони Посейдона,а ветерпел в расплавленных жилахгимн,который слышат только те,кто сжёг свои корабли.Да, он упал.Но разве падение —не последний жест творца,когда море принимает в свои чернильные скрижалиидеальную точку —ту, где почти и навекисливаются в каплю янтаря?Теперь его имя —игла на карте безумцев,указующая в белый туман.А крылья?Они всё ещё растутиз плеч каждого,кто смотрит на солнцеи видит не слепящий шар,а дверь.Дверь без ручки.Дверь без запоров.Дверь,в которую стучатсяодним и тем же восковым кулакомсквозь века —Фаэтон,Гагарин,ты.17 лет
Я помню тебя, мальчик с тетрадью,где стихи росли, как сорнякимежду строчек заданных уравнений.Ты верил, что каждая метафора —это дверь в другую вселенную,а рифмы – это секретные паролидля входа в запретные сады.Твоя серьёзность была прозрачной,как аквариумное стекло —сквозь неё явственно проступали:– бунт против всех календарей мира– страх перед зевком обыденности– и наивная вера в то,что слова могут спастихотя бы одну душу(хотя бы твою).Теперь я, старик с седыми висками(которые когда-то были чёрнымии пахли ветром с реки),храню твои стихи —эти смешные, неловкие,прекрасные в своей неумелостипопытки поймать молниюв банку из-под варенья.О, как ты ошибался, малыш!Серьёзность – это не маска.Это панцирь.Это склеп.Это цена,которую мы платимза право называться«взрослыми».(Но где-то в глубинемоих стариковских глазвсё ещё живёттвой смех —неприличный,громкий,совершенно несерьёзный —когда ты в очередной разобманывал судьбурифмой«любовь» – «кровь» – «вновь»)P.S. Сегодня я видел тебя во сне.Ты сказал:«Поэзия – это когда ты плачешьнад тем,что на самом деленикогда не существовало».И рассмеялся.Как и положеносемнадцатилетнему богу,который только чтопридумал мир.Старт
Закинул. Бельё. В люк.click-whirrrr-GLUG —машинка заглотила носки, трусы, рубашку с пятном от вчерашнего борща(борщ? нет, вино, или кровь? или томатный сок из банки, что взорвалась в рюкзаке?)Крышка захлопнулась —
КАК ГРОБ —нет, не гроб, а рот Левиафана, жующего мои следы на этой земле,а следы – это же просто грязь, которую сейчас смоет, смоет, смоет…Мысли в цикле «полоскание».Вода крутится —как мысли в черепе —нет, как водоворот в реке Лиффи, где плывут обрывки:– письмо от мамы (не отправлено)– чек из аптеки (пролазин, 30 мг)– обрывок газеты: «Кризис. Война. Курс. Смерть.»Бельё бьётся о стекло —как сердце о рёбра—нет, как Финнеган в гробу,пока его не разбудили *whiskey-drenched shovels* истории…Глазами пены.
Сквозь круглое стекло —мир искажённый,как через бутылочное дно—видны:– синяя юбка той девушки из кафе (зачем я ей солгал про работу?)– полосатые трусы (подарок от бывшей, «носи на здоровье», ха!)– чёрный носок, один, всегда один, как я в этой прачечной в три ночиПена растёт —как сугробы детства—нет, как грехи в исповедальне,где священник храпит,а я выдумываю новые…Сушка (экзистенциальная).
Вынимаю. Горячее.Всё смялось в комок —как дни в календаре,как обещания,как тот клочок стихов, что я писал ей (но выкинул в урну у метро).Трясу рубашку —и из рукава выпадает:
– крошка печенья (с того дня, когда ещё верил в лучшее)– монета 10 копеек (счастье? нет, просто мусор)– волос, длинный, *не мой* (чей?.. лучше не думать).Финальный аккорд.
Машинка пищит —как птица в клетке —нет, как мой будильник утром,когда надо вставать и снова:работа, ложь, метро, одиночество…Но сейчас —мгновение гармонии —всё чисто,всё пахнет «весенним бризом» (хотя знаю, что это бензалкония хлорид),всё сложено,как труп в морге —СТОП.
Закинул. Монетку. В щель.click-whirrrr-GLUG —цикл повторяется.Я – …
Машинка – моя река Лиффи.А грязь…грязь всегда возвращается.Конец (или нет?)P.S. На полу – одинокий носок. Он смотрит на меня, как вопрос, на который нет ответа. Я подбираю его. Завтра приду стирать снова.Иcчезающий
Он начал исчезать с предлогов —«в», «на», «под» отвалились первыми,оставив его болтатьсяв беспространственном одиночестве.Потом ушли существительные —«дом», «кот», «пиджак»свернулись в трубочкии уплыли в щель под плинтусом,где уже пылилисьнедописанные черновики 2017 года.Глаголы держались дольше всех —«любил» цеплялось за рёбра,«писа́л» застряло в горлеколючей косточкой,но «умирать» соскользнуло легко,как мокрая нитка с иглы.К полудню от него осталисьтолько местоимения:неудобное «я»,бесполое «оно»,и это странное «мы» —хотя рядом никого не было.К вечеру рассыпалась пунктуация —запятые закатились под диван,точки проросли грибами в углу,а тире превратилосьв следы босых ногна пыльном полу кабинета.Теперь, когда ветер шевелит страницыв оставленной на столе рукописи,кажется, будто кто-товсё ещё пытаетсярасставить слова в правильном порядке.Молчание
Оно приходит,когда буквы устают быть буквами,когда слова, как старые псы,ложатся у порога и засыпают.Ты сидишь за столом —и вдруг понимаешь:всё уже написанодо тебя,всё уже сказанобез тебя.Перо замирает над бумагой,как стрелка компасана Северном полюсе —все направления сразу,а значит – никакого.Молчание – это когдадаже белые поля страницыкажутся слишком громкими,когда пробелы между буквамиразрастаются в пропасти,а ты стоишь на краюи смотришь вниз —там тоже ничего.Но именно в этом «ничего»и живёт то самое,что ты тщетно пытался пойматьвсю жизнь —чистое,неиспорченное слово,которое нельзя произнести,не убив.Так что лучше молчи.Лучше сиди и слушай,как шелестят страницы в темноте,как тень от лампырисует на стенету самую повесть,которую ты никогда не напишешь.Разбитое зеркало
В коридорах памяти,где время теряет линейность,я встречаю твое отражение —не тебя,а именно отражение,застрявшее междуПервой главой о незнакомце на Патриаршихи той песней о Мертвом Анархисте,что мы слушали,когда нам былоровно шестнадцатьи бесконечностьодновременно.Ты был второй половинкой задницы,которая намеренно испражняласьна общие принципы и понятия.А наши похабные шутки,выдуманныев школьном туалетегде мы курили«Синий Бонд»,на больших переменахпритворяясьпоэтами-битникамив провинциальном аду,были достойны,чтобы их высекли на скрижалях.Теперь я понимаю:мы были не друзьями,а соавтораминекой недописанной повести —ты выбрал исчезновение,как герой Борхеса,растворяющийсяв саду расходящихся тропок.Я осталсяперечитыватьчерновики.Иногда,в особо прозрачные ночи,мне кажется,что наша дружбабыла всего лишьодной из версийбесконечной вселеннойвозможных жизней —где-то таммы до сих порсидим в беседкевозле санаторияи спорим,кто лучше —Кипелов или Горшок,а звезды над намиэто всего лишьдырыв потрепанномпереплете мироздания.Бессонница»
Ночь. Окно. Фонарь.Стекло покрывается морозным узором —это я дышу.Нет, это кто-то дышит мной.Не надо больше слов.Они рассыпаются во рту,как старые таблетки.Горько.Я так устал хотеть.Хотеть есть. Хотеть спать.Хотеть кого-то обнять.Эти желания – липкие, как детские пальцы.Потолок давит.Он всегда давил,просто сейчас я это заметил.Как замечают, что часы тикают,когда начинают ждать смерти.Кто-то звонит в дверь.Не открою.Пусть это будет ангел,пусть будет дьявол —мне нечего им предложить,кроме пустых банок из-под пиваи немытой кружки.Лучше бы я был вешалкой.Или гвоздем в стене.Или пятном на этом потолке.Хотя нет – пятна стирают.Господи (хотя в кого я вру?),сделай так, чтобы утро не наступило.Или наступило раз и навсегда.Как топор.Стираюсь.Словно карандашный набросокна краю блокнота.Кто-то перевернет страницу —и меня не станет.Рылом в грязьтени яблони скользят по стенеа я отказываюсь даже от права отказапечаль уйдиуйдиуйдикто-то зовёт под фонарино я не выйдуне выйдув лужах отражается небоа я не смотрюне смотрюпьяный у порога не лягуне позвоню в три часа ночидверь захлопнута на щелчокстраницы загибают ваш смех в ладоньа я забыл забыл как плачутнаучите меня молчатьнаучите менямолчатьМне райский сад не нуженлюбовь не нужнарука под локтем лишняядайте ветертольковетербез знания куда он дуетлицом в асфальт сразу без надежды поднятьсягрязи не боюсьбоюсь что кто-то попытается отмытьне отмывайтене трогайте меняоставьтея уже ушёлуже ничего не надони садани любвини даже этого ветратолько пустотатолько падениетолько рылом в грязьрылом в грязьрыломвгрязь