За витражами

– Я тебя не боюсь!

В руках оказалась игрушечная видеокамера. Это был папин подарок, о котором Федя давно мечтал. Прежде чем лечь в кровать, он бережно укладывал ее рядом с подушкой и любовался на желтый корпус и розовый объектив. Куда бы он ни ходил, камера неизменно была при нем как очки на носу тети Наташи. Мамина сестра видела мир сквозь толстые затемненные линзы, он же смотрел на него через окуляр.

– Вот сниму тебя на видео и покажу папе! Тогда он тебя прогонит!

Неторопливо, словно в замедленной съемке, рожа стала поднимать веки. Показались белки глаз, налитые кровью. Еще немного, и станут видны зрачки. Быть может, это будет последнее, что ему доведется запомнить в жизни.

Не помня себя, Федя вскочил с кровати и выбежал из комнаты.

Гостиная встретила его безжизненной тишиной. Высоченной горой возвышались стенные шкафы, заполненные древними книгами, видеокассетами и фотографиями, на которых Федька мог узнать себя, хотя и не помнил, когда они были сделаны. Коричневый массивный диван напоминал песчаный холм, рядом росло одинокое деревце-торшер с абажуром цвета какао.

Возле окна, завешенного шторами, стоял папа. Бесшумно ступая босыми ногами по мягкому ковру, Федя подошел к нему и сел на колени.

Он не помнил, сколько дней прошло с тех пор, как папа стал креслом. Коричневым комнатным креслом, на спинке которого висела светло-голубая рубашка, а на сидении лежали джинсы.

Последний раз, когда папа был в привычном обличии, Федя взбивал подушку в кровати, готовясь ко сну. Тихонько отворилась дверь. Бесшумно, словно боясь спугнуть Федин сон, папа неторопливо пересек комнату и присел на кровать.

Он путанно объяснил, что скоро наступит Время, когда им придется общаться чуть меньше, потому что впереди ждут какие-то перемены, и Феде нужно немножечко подождать. Потом все станет, как прежде.

– Что с тобой будет? – спросил Федя.

Папа наклонился, поцеловал его лоб, и прошептал что-то в самое ухо. Федя силился извлечь из памяти те слова, но кадры воспоминания оказались словно засвечены. Одно только не забылось: какое-то слово встревожило Федьку особенно ярко. Значения его он не понял и подумал, что это странное женское имя или же редкая загадочная болезнь.

Но прежде, чем принять облик кресла, папа вытащил из-за пазухи желтую видеокамеру. С тех пор Федя старался не выпускать ее из рук.

Тянулись минуты, а он сидел и сидел в гостиной. Чувствовал легкий запах папиного одеколона, смотрел на часы, что висели на стене. Длинная стрелка указывала на палочку, такая же была на двери в их квартиру, а короткая смотрела на кренделек, бабушка часто покупала такие к чаю.

– Сегодня у меня никак не получалось нарисовать Черного плаща, – сказал Федя, – и мама мне помогла. У нее хорошо выходит, красиво. Я так не умею…

Он призадумался и спросил:

– Не знаешь, где мама?

Папа ответил молчанием.

– Я тоже не знаю, – сказал Федя.

Из форточки сквозило, в одной лишь майке стало зябко. Он взялся за папину рубашку, скрестил ее рукава у себя на груди. Беспокоил не только вечерний холод, но и тьма, которая с каждой минутой становилась все более враждебной и вязкой.

Нащупав пульт, он включил телевизор.

– Дарите тепло вашей души вместе с чашечкой кофе. Перед вами не просто шампунь, а супершампунь нового поколения. Свежесть и защита от кариеса, отбеливает лучше и без кипячения. Ароматнее и вкуснее, советуют профессионалы!

Федька смотрел, с каким удовольствием тетенька на экране положила в рот жевательную резинку.

– Папа, у тебя есть жвачка? – спросил он.

Тут же почувствовал, как что-то топорщится в кармане папиных джинсов. Запустил руку и вытащил пачку жвачки.

– Спасибо.

Как в рекламе, он положил на язык две подушечки.

Они с бабушкой Валей держались за руки, неспешно гуляли по узким тропинкам в парке «Сокольники». Летний день выдался жарким, воздух застыл, сделался плотным, словно мармелад. Слышалось птичье пение и редкие голоса людей, а вдалеке плакал ребенок. По тропинке бежала девушка в розовой майке, коротких шортах и белых кроссовках. На лбу красовалась лиловая лента, темно-русые волосы были стянуты в хвост, который при беге болтался из стороны в сторону. Федька тотчас же вспомнил гнедую лошадь с точно таким же хвостом в зоопарке, куда они с мамой и папой ходили весной.

Баба Валя стряхнула со скамейки крохотные песчинки и опустилась на нее. Федька тоже провел рукой по шершавым доскам, залитым теплым солнечным светом, и присел рядом.

В голубом безоблачном небе виднелся яркий красный круг, будто художник, рисовавший дневную картину, хотел изобразить еще одно солнце. Вскоре загадочный круг превратился в горошину. Федька моргнул, и горошина стала меньше родинки на коленке. «Воздушный шарик», – понял он и проводил его взглядом, пока тот не растворился в голубом океане.

Бабушка достала из красной сумочки позолоченную круглую пудреницу, взглянула на отражение в зеркальце и поправила прическу. С приятным щелчком захлопнула пудреницу, спрятала в сумочке и вынула оттуда светлую упаковку жвачки.

– Бабушка, – сказал Федя, – можно попробовать жвачку?

На его левой ладони оказалась белая подушечка, похожая на человеческий зуб. Он взял жвачку за гладкую поверхность большим и указательным пальцами правой руки, с любопытством повертел вправо-влево и поднес к носу. Внюхался, но услышал только лишь запах рук.

– А дай мне еще одну, чтобы как в рекламе!

– Одну штучку можно, – ответила баба Валя, – когда берешь по одной, на дольше хватает.

Он принялся с удовольствием жевать резинку. У нее оказался легкий мятный вкус, рот наполнился слюной, которая быстро сделалась сладкой.

– Вкусная! – сказал Федя.

Бабушка указала на мусорное ведро возле скамейки:

– Когда жвачка потеряет вкус, выплюнь.

– А почему нельзя ее скушать? – спросил Федя.

– Что ты! Ни в коем случае не проглатывай жвачку!

– Почему?

– Она попадёт в животик и там склеит тебе все кишочки.

Где-то вдали раздался паровозный гудок. Пронзительный звук разрезал воздух, и Федя поежился.

– А это больно? – спросил он.

– Не просто больно, человек может умереть.

Федя не спросил тогда значение этого слова, хотя любопытство распирало. Он почувствовал, что это значит что-то совсем нехорошее, темное. Ему же хотелось, чтобы воспоминание о дне, когда он впервые в жизни попробовал жвачку, осталось в памяти солнечным, теплым и сладким.

Мимо их скамейки прошла заплаканная девочка в белой панамке. Она размазывала по щекам слезы, тянула руки к небу и щурилась от яркого солнца.

Больше всего на свете он хотел увидеть маму, ибо в вечерних сумерках понимал, насколько одиноко ему без тепла ее рук. Он бы отдал лучшие свои игрушки, кроме желтой видеокамеры, за одну лишь возможность снова почувствовать пряный запах маминых духов. Мама читала ему перед сном, шла к себе в комнату, а подушка в кровати Феди сохраняла ее запах. Засыпать становилось спокойнее, безопаснее.

Он хотел пить, но не решался на вылазку. До кухни был путь неблизкий, полный леденящих душу теней и таинственных шорохов.

– Обещаешь, что ничего не случится?

Папа молчал.

– Ну, хорошо. Пить очень хочется, я на кухню схожу. Подожди меня тут.

Он взял камеру и спрыгнул с коленей отца. Пройдя на цыпочках комнату, вышел на опушку безмолвного леса, что утопал в полумраке, и ступил на прохладную лесную подстилку, усеянную мелкой крошкой.

Деревья были знакомы: многие росли в поселке, а остальные Федя знал по картинкам из книжек. Он стоял у высоченной сосны. Возле ее макушки висели джинсовая папина куртка и мамин сиреневый плащ. Молодая березка была усыпана дверными ключами и листочками бумаги, Федя мог разобрать мамин почерк. Рядом виднелся клен. На морщинистом стволе рос уродливый темный гриб, занятый разноцветными тюбиками и флакончиками. Путь загораживал сухой валежник. На его древесный ствол опиралась белая ложка для обуви.

Вдалеке была красная дверь, что вела к выходу из леса. Федька помнил, как папа красил ее алой, словно изготовленной из рубинов, краской. В сумерках дверь казалась темно-серой и некрасивой, и Федька расстроился, потому что тьма обесценивала папин труд.

Чьи-то тяжелые шаги разорвали тишину в клочья. Раздался бешеный стук: бух-бух! Бух! Бух! Бух!

Федька скрылся за широким массивным дубом, в котором хранились мамины туфли на каблуках и папины старые кеды. Прижался к шершавому стволу и затаил дыхание.

Бух! Бух! Бух!

Что-то недоброе бушевало за красной дверью, сея тревогу и страх. Несдобровать, если сейчас же не отыщется правильный путь. Федька огляделся в отчаянии. Увидел мамин сиреневый зонтик, что висел на ветке тонкой осины. Веточка дерева указала на тропу.

Кивнув осине, он побежал по тропке, и стук постепенно затих вдали. Вместо него Федя услышал, как бешено заколотилось сердце. Постоял пару минут, чтобы повертеть в руках видеокамеру, а когда перевел дух, внимательно осмотрелся по сторонам.

Кухня была небольшая, светлая и уютная. Легкие шторы пропускали вечерний свет. Сочные натюрморты украшали стены, оклеенные обоями в зеленый горошек. На высоком обеденном столе стояла хрустальная ваза с виноградом и яблоками, рядом с ней был стеклянный графин с кипяченой водой. Ужинали целую верность тому назад, но все еще чувствовался запах тушеной картошки.

После шероховатой подстилки леса было приятно шагать по гладкому линолеуму. Он положил видеокамеру на табурет и встал на цыпочки, чтобы дотянуться до графина. Взялся за него обеими руками, и почти уже сделал глоток воды, как вспомнил о жевательной резинке во рту. Жвачка совсем потеряла вкус, потому он забыл про нее. Хотел выплюнуть в мусорное ведро, но тогда и заметил то, что притаилось в темном углу.

Мертвецки бледная отрубленная рука тянулась из стеклянной банки, доверху наполненной кроваво-красной жидкостью. Рука растопырила пальцы, чтобы схватить его, когда он окажется ближе.

Почувствовал, как тело коченеет от ужаса, Федя вскрикнул и уронил графин, который гулко ударился о пол. Графин потерял крышку, и холодная вода хлынула на линолеум. Босые ноги намокли.

«Рука не тронет меня, если я не буду смотреть в ее сторону», – подумал Федя, и отвернулся.

Боковым зрением же заметил, как пузырьки воздуха поднялись на поверхность банки, где образовалась кровавая пена. То был явный намек Руки, ведь просто так она его не отпустит.

Замерзшие ноги разъехались по скользкому полу. Федя едва не упал, но удержался, схватившись за мамин фартук, что висел рядом с плитой. Его озарила мысль, как пройти мимо Руки невредимым. Он снял фартук, хорошенько прицелился и запустил его в конечность. Рука легко отшвырнула ткань и затряслась в беззвучном смехе.

Федя глубоко вздохнул, чтобы не разрыдаться, и вдруг осознал: произошло что-то чудовищное. Растерялся, позабыв о Руке, до того пугающим и непонятным было предчувствие катастрофы. Еще мгновение, и он понял.

Проглотил! Жвачку!

Его словно окунули в бочку ледяной воды. Губы задрожали, глаза распахнулись широко-широко.

После тихого часа Татьяна Николаевна вывела ребят на прогулку. Теплый ветер шевелил листву на деревьях, разносил нежный медовый аромат цветущей липы. Тополиный пух щекотал лицо и шею, прилипал к губам, приходилось сдувать его и отплевываться.

Очутившись на детской площадке, дети разбежались кто куда. С визгом и криками они расположились в песочнице, возле качелей и на деревянной горке. Отовсюду неслись ребячьи голоса:

– Даша, качели свободные!

– Чур ты водишь!

– Не буду с тобой меняться, у тебя голубая машинка, а я хочу красную!

– Татьяна Николаевна, а чего Виталик пихается?

Федька переминался с ноги на ногу возле качелей. Не успел добежать первым, и качели заняла девочка в зеленой футболке с рисунком в виде застывшего в прыжке кенгуру.

– Даша, пошли играть в чаепитие! – крикнул кто-то.

Девочка спрыгнула с качели и побежала в беседку. Федя проводил ее взглядом, и в предвкушении головокружительного полета повернулся в сторону качелей.

Боль, резкая и слепящая.

Недюжинная сила опрокинула его на землю. Отчаянный протяжный крик заглушил все звуки мира. Он прижал к лицу ладони, почувствовал теплую липкую жидкость и с ужасом заметил на пальцах кровь.

Воспитательница и нянечка бежали к нему.

– Тише-тише, не плачь, – сказала Татьяна Николаевна.

– Кровь, – зарыдал он, – у меня идет кровь!

Нянечка схватилась за голову:

– Господи помилуй, нос разбил!

– Потерпи немного, – велела Татьяна Николаевна, – сейчас вместе с нянечкой сходите к врачу, он приложит к ране холодный компресс, и все тут же пройдет.

– Остановите кровь! – плакал Федя. – Пожалуйста! Она сейчас вытечет из меня полностью!

Раиса Петровна взяла его за руку, и они быстрым шагом пошли в здание садика.

– Ничего страшного, – нянечка протянула ему светло-желтый платок, – Прижми его к носу и подержи немного, чтобы кровь остановилась. Господи помилуй, как же страшно порой за вас, в любую минуту убиться можете! Но ты не бойся, от такой ранки нельзя умереть.

Неожиданное воспоминание о словах бабушки, сказанных в парке «Сокольники», пронзило как молния.

– А как это – умереть? – спросил он.

– Ну как тебе объяснить…

Нянечка крепко задумалась, между бровей залегла глубокая складка.

– Это значит крепко-крепко уснуть, чтобы затем улететь на небеса.

– На небеса, – эхом повторил он.

Посмотрел вверх, в безбрежную синеву, где виднелись редкие облака.

Голоса ребят казались теперь бесконечно далекими и неуместно веселыми. Федя не мог взять в толк, как могли они радоваться летней прогулке, если в небесах что-то непостижимое и сокрытое от постороннего взгляда ждет, когда они крепко уснут.

Все будет так, как говорили бабушка и нянечка, ибо случилось непоправимое: он проглотил жвачку.

Федя побежал сломя голову. Окровавленная Рука, сумрачный лес и грохочущий чужак по ту сторону красной двери больше не волновали его. Все казалось сущим пустяком по сравнению с тем, что ждало впереди. Он прибежал к папе, уткнулся лицом в рубашку, пахнущую одеколоном и стиральным порошком.

Жить оставалось считанные минуты, может быть, полчаса. Наверное, он почувствует, что умирает, когда заболит живот, но пока никаких ощущений не было. Быть может, все обойдется? Нет, он не будет тешить себя пустыми надеждами. Бабушка никогда не обманывала, потому остается смириться с неизбежным и ждать, ждать.

Последняя мысль, что промелькнула в сознании до того, как волна забытья накрыла с головой и куда-то поволокла, была о забытой на кухне видеокамере.

Необычайная легкость плавно разлилась по всему телу. Федя не мог сказать, всегда ли он был воздушным шариком или обернулся им только сейчас, потому отогнал эти глупые, неважные мысли. Воспарил к потолку, пошевелил висящие на люстре стеклышки. Поток воздуха подхватил его, и Федя вылетел из квартиры через открытую форточку.

Он летел и летел, поднимаясь все выше, сквозь небесную прохладу цвета индиго. Внизу виднелись очертания серых одинаковых домов. Приятно пахло дождем, слышалась дивная мелодия, что казалась смутно знакомой, но давно позабытой.

Густой, цвета гнилого персика, дым валил из заводских труб. Он поглотил все вокруг: мелодия, запах дождя и поселок исчезли, уступив место непроглядной дымке, где пахло зажженными сигаретами. Захотелось скорее оставить туман позади, чтобы опять любоваться небом и дышать полной грудью.

Когда дым рассеялся, перед Федей предстал пустой кинозал. В полумраке разглядел синие кресла, которые стояли друг за другом рядами, и белый экран, похожий на широкую простыню.

Тихонечко, чтобы не испугать его, кто-то положил руку на плечо. Он обернулся, и увидел женщину с необычайно длинными волосами и девочку в белой панамке. Не нарушая звенящую тишину, плавными жестами предложили Феде проследовать за ними. Медленно прошли к последнему ряду и усадили его в ближайшее кресло, мягкое и удобное.

Послышался мерный цокот копыт. Обернувшись, Федя заметил странное существо, которое видел когда-то в книжке. До пояса это была девушка в розовой майке с темно-русыми волосами, но от пояса начиналось лоснящееся лошадиное тело с длинным, колыхающимся хвостом.

– Стрелец? – спросила она.

Федя кивнул головой.

Кентаврида вставила скрученную рулоном кинопленку в некое устройство, состоящее из железной стойки, серебристого корпуса и тубуса с объективом. Вспомнилось, как в комнате для тихого часа воспитательницы включали диафильмы при помощи фильмоскопа, который показывал сказки прямо на стене. Красочные картинки историй сменяли одна другую, воспитатель озвучивала текст, а ребятня внимательно слушала, разинув от удивления рты.

Устройство кентавриды светилось, стрекотало монотонно и непрерывно, и в его луче ясно виднелись пылинки в воздухе. Экран быстро темнел, на нем плясали размытые полосы, черно-белые пятна и точки, словно устройство забилось песком.

Начался фильм. Изображение оказалось цветным, но немного размытым, будто кино снимал любитель на цифровую видеокамеру. Ну конечно, как он не сообразил раньше! Сейчас он увидит фильм длинною в жизнь. Ему покажут все, что он успел наснимать на земле, прежде чем очутиться в кинотеатре.

На столе перед ним стояла тарелка свежей клубники. Схватив крупную ягоду, он сжал ее кулаком так крепко, что по руке потек красный сок. Размазал клубнику по светлым обоям и счастливо улыбнулся: какая вышла красота!

Одетый в полушубок и высокие валенки, он шагал по заснеженному двору с лопатой в руках. Увидал соседскую кошку и возжелал прокатить ее на лопате, но кошка, заметив его, убежала.

Держась за руки, они с бабушкой Валей гуляли в парке «Сокольники» жарким солнечным днем. Присели на скамейку, и баба Валя достала из красной сумки пачку жвачки. Федя выпросил у нее подушечку и начал жевать с довольным лицом.

Картинка исчезла на пару мгновений, уступив место пляшущим точкам и пятнышкам. А потом на экране появилось мамино лицо. Светлые локоны рассыпались по плечам, ярко-зеленые глаза смотрели удивленно и вопросительно.

– Ты почему в кресле спишь? – сказала она. – Я всего на две минуты вышла к соседке, а он уже из постели вылез! Ну-ка, пойдем в твою комнату.

Изображение задрожало, и следующее, что он увидел: узоры ковра, что висел рядом с его кроватью.

Следующая сцена происходила на кухне. Дедушка насыпал сахар в большую стеклянную банку с вареньем, разбавленным кипяченой водой. Из кармана вытащил белую медицинскую перчатку, иголкой проделал в ней дырочки и насадил на банку. Увидел, что Федька наблюдает за ним, и пропел:

Что ели? Кашку!

Что пили? Бражку!

Федя лежал на кровати и смотрел, как папа белит потолок, стоя на высокой стремянке. Пахучая краска капала с кисточки, белые капли пачкали папину майку, стремянку и пол. Папа закончил белить потолок, но оставил в углу неаккуратный сгусток белил. Осторожно слез со стремянки, неторопливо пересек комнату и присел на кровать.

– Мне нужно ненадолго уехать, – сказал он, – но я буду звонить тебе так часто, сколько смогу. Не расстраивайся, мне тоже не хочется уезжать, но так нужно. Не успеешь заметить, как пройдет Время, и мы снова увидимся.

– Что с тобой будет? – спросил Федя.

Папа наклонился, поцеловал Федькин лоб и прошептал в самое ухо:

– Сессия, меня в институте ждет сессия.