Преображение

Бабочка

Наклоняясь над замаранной тетрадкой,

поспешаю за случайною догадкой,

словно редкостную бабочку ловлю.

В непослушном трепетании полёта

осыпаются чешуйки позолоты,

остаётся только то, что я люблю,

А любовь – она слепа, но справедлива,

словно верное пришествие прилива,

прикоснётся, перемолвит и поймёт.

Жаль, что золото не жёлто, а кроваво,

А сердца и кошельки давно дырявы,

и подделаны вино и даже мёд!

Так останься окрылённой белизною

и дыхание полуденного зноя

неоплаканной красою опечаль,

чтобы веяла счастливая прохлада,

чтобы море за вратами Цареграда

распахнуло золотистую вуаль.

И, рассеивая солнечные блики,

оплети мои колени повиликой

и одним прикосновением – прости,

чтобы тихо колыбельная звучала,

и мелодия невинного начала

замыкала совершённые пути.

Соната любви

Над колоннадами Сената,

как серый мрамор, облака,

и по-осеннему легка

любви прозрачная соната.

И алая строка заката,

и полноводная река,

и милой тонкая рука

великолепны, как цитата

о вольном ветре на просторе,

о флагах, реющих на море,

и ожидании мечты,

когда разведены мосты,

и небо – в тающем узоре

иеизъяснимой красоты.

Твоя любовь

Твоя любовь как девочка во храме,

коснувшаяся мрамора колонны,

внимающая высям, где бездонны

органные хоралы над хорами.

Твоя любовь как лепесток на шраме

израненной земли, чьи мегатонны

лежат пушинкой на руке Мадонны,

нетленной над костями и кострами.

Твоя любовь – калиновые грозди,

алеющие как бутон стигмата

в ладони мира, пригвождённой болью.

Твой белый ангел зажигает звёзды,

и, пролетая над земной юдолью,

слезу роняет на лицо солдата.

Воспоминание

Я возвращаюсь в далёкий вечер,

Где месяц молод и голос тонок,

Где лампы лучик плывет навстречу,

И тихо плачет больной ребенок.

Я припадаю к дыханью дома,

Где летний дождик стучит по крыше,

И тень родная, так невесомо

Склоняясь, шепчет, и сердце слышит

О том, что было, и что настанет,

О нашей вере и нашей доле,

О том, что счастье нас не обманет,

Но и не сможет укрыть от боли.

Выбор

Из бесконечного множества

ярких и нежных,

жарких, изысканных,

выберу те лишь соцветия,

что говорят с тобой

тонкими ароматами.

Словно мозаика, сложится

лёгкое кружево,

трепетно, искренне

заговорит оно —

солнечно встречу я

тихую речь его,

словно жатву богатую.

Из беспредельного космоса

стройных, чарующих

песен гармонии

выберу те лишь созвучия,

что достойны любимого голоса —

пусть прозвенят они

хрупкими гранями,

словно по воле случая.

Из непрерывного времени,

что сплетено любовью

в тонкое кружево,

выберу только мгновение

нашей встречи единственной,

музыку твоего имени,

и узел, соединивший

нежность и мужество,

словно ветер и камень,

силой Творения.

Во сне

Далеко на севере, в мамонтовом рае,

маки бледно-жёлтые тихо умирают,

на сыром ветру беспомощно дрожа…

Но рассветом памяти на весенних склонах

алыми кровинками плачут анемоны:

слёзы – та же кровь, соцветие – душа…

Мы с тобою брошены зёрнами на пашню,

мы уснули в будущем, отцветя вчерашним,

колыбель любви в ладонях поплыла,

и остыло в полночи пепла покрывало,

и листва багряная поутру опала,

на колючий лёд слетая догола.

Паутинки времени, от зимы до лета,

призрачными струнами, кровью бересклета,

ландышевой тенью, колосками трав

по узорам инея протянулись вязью

над осенней слякотью, над весенней грязью

наше изголовье тишиной устлав.

Спи, моя мелодия, под листвой вечерней,

в лунном озарении, серебром и чернью

на траве росистой, в зеркалах реки.

Спи, моя любимая, в соловьиных гнёздах,

в ковшике Медведицы, виноградных гроздьях,

божией коровкой в теплоте руки.

Терпение

Терпи и ни о чём не спрашивай,

пока не отворилась рана!

Не скажут ничего хорошего

пробел строки, просвет экрана,

и дело даже не в безумии

словесно-смысловых вериг,

а в том, что, как земля без семени,

безжизненны барханы книг…

Какими модными палитрами

ни полируешь лоск портрета,

за многоцветными полотнами

жизнь остаётся без ответа…

Как часто хвалятся задуманным,

расписывая красоту,

а сами падают за демоном

«в сияющую пустоту»…

Терпение! Почувствуй разницу

меж логикой и вдохновеньем!

Душа, как инок, входит в ризницу,

послушно следуя за тенью

былого, и глядится в зеркало,

ища дороги и мосты,

сокрытые от ока зоркого,

но верные крылу мечты!

И ты, любовь – что мост над водами,

летящими во мрак теснины!

Ты, неисчисленная ведами,

не знающая середины!

Десятилетия, что прожиты,

обращены тобою в день,

и, вижу, на родные пажити

вечерняя ложится тень…

И кружится летучим семечком

прощальная частица лета,

рождённая дыханьем солнечным

любовная росинка света;

и синева покоя вышнего

уходит в тучи до поры,

пока томленье ветра вешнего

не смоет снежные ковры…

Подарки

Шляпки грибов после тихого теплого дождика —

лучший подарок, милее флакона с духами,

влажно-прохладные, словно листы подорожника,

сказочные, как родник, говорящий стихами.

Лес-чародей разжигает окружности ведьмины

ало-оранжевым, в белых крупинках, дурманом —

верно, поблизости прячутся дымчато-медные,

боровики, что орехи у елей в карманах.

Ищешь его под замшелыми темными лапами,

он же, смеясь, на поляне стоит, словно гномик,

сладко вдыхая смолистые тёплые запахи, —

чуть отвернёшься – и скроется все в буреломе…

Царская свита – волнушки, маслята и рыжики,

будто монетки, сквозь мох и траву заблестели;

смотрят сквозь ветви, как в небе неслышимо движется

радужный дождь, опадающий нежной капелью.

Все для тебя – возвращенные детские радости,

гроздья упругих опят и лисичек веснушки,

солнечный смех и капустниц прощальные резвости

в позднем тепле на прозрачной осенней опушке.

Снеговик

Снег ложится мантией монаршей

в кисточках сибирских горностаев;

Питер Брейгель, по прозванью Старший,

исхудавший календарь листает;

Рождества прелюдия и фуга

вьют узор морозного венка, —

расскажи под музыку, подруга,

как лепили мы снеговика.

Мы друг друга взрослыми считали,

но зима поверить не хотела,

кутая в серебряные шали

сонных сосен солнечное тело;

и была минута, словно месяц, —

вечность рассыпала снегопад,

и узор заиндевевших лестниц

лился по холмам в Нескучный сад.

Снеговик был маленьким слонёнком, —

очень трудно вылеплялся хобот,

и в руке дрожало стрункой тонкой

сердце оживавшего сугроба;

плакала в ладонь слезою талой

смёрзшаяся варежка твоя,

а любовь ждала и обретала

память, что живее бытия.

Ноктюрн

Спросишь ли, ночи любви памятью

перелистывая,

как обрести просветленную мудрость,

и не расстраиваться

ни о том, что судьба припрятала,

да запамятовала,

ни о том, что сам разбрасывал,

не задумываясь…

Сердце наше подобно горнилу

пылающему:

сверху копоть и шлак, но под ним

златосолнечное

ядрышко, тёплая капля желтка,

плачущая

летнего вечера ясными

колокольчиками…

И невдомёк иному, что самое

радостное —

нежность полной луны ловить

бессонницами,

камешки слов на струны строчек

нанизывая,

лишь потому, что попросила ты

возлюбленная…

Тридцать лет назад

Тропа

По медвежьей тропе ты ушла

в талый сумрак ольховой чащобы,

а в росе, ледяной до озноба,

остывала ночная зола;

и просветом пронзительно-синим

открывался воздушный простор,

мир незыблемых красок и линий,

снежных гор чёрно-белый узор.

Как вода, утекала беда

из ладоней, немевших от боли,

а вдали задыхались в неволе,

и в разлуке с тобой города,

где, не помня ни роз, ни сирени,

тёмно-пыльный асфальт площадей

провожал полусонные тени

обречённо спешащих людей.

Но текли первородным вином

время ветра, пространство заката,

и река, повечерьем заклята,

догорала в котле ледяном,

отдавая осеннюю негу,

принимая любви наготу,

улыбаясь холодному небу

и распадкам в лилейном цвету.

А тропа уводила назад,

в окаймлённую чащей долину,

и выбеливал мокрую глину

провожавший тебя снегопад…

Осыпались разлуки страницы,

золотые листы в седине,

и во сне задрожали ресницы —

это вспомнила ты обо мне.

Дувр

Ah, love, let us be true

To one another! for the world, which seems

To lie before us like a land of dreams,

So various, so beautiful, so new,

Hath really neither joy, nor love, nor light,

Nor certitude, nor peace, nor help for pain;

And we are here as on a darkling plain

Swept with confused alarms of struggle and flight,

Where ignorant armies clash by night.

Mattew Arnold «Dover Beach»

Британия. Викторианский век

встречает свой закат неторопливый.

Ласкает солнце гребешки прилива

сквозь розовые щелки сонных век.

И группы отдыхающих на пляже

лежат, как экспонаты на продажу —

тряпичный хлам, серебряная нить…

Вот генерал, израненный под Агрой,

а рядом с ним измученный подагрой

любитель выпить, мастер закусить.

Спокойно море. Лёгкий ветерок

щекочет солью, торсы обдувая,

хрустит под пузом галька меловая,

спортсмен плывёт… нырок, гребок, нырок.

А молодёжь, как на варенье осы,

с биноклями влезает на утёсы

разглядывать купающихся дам.

Проносятся обрывки разговора,

и движутся песочные узоры

навстречу исчезающим следам.

Вечерний бриз уносит суету…

Пора и нам проститься с пасторалью,

любовь моя! Наедине с печалью

бежит волна строкою по листу,

оплакивая детское дыханье,

что делало пески парчовой тканью,

и яхонтами камни-голыши,

и золотой оправою сапфира

весь окоём блистающего мира,

где мы с тобой, и больше ни души!

Прости, моя любовь! Не крест, но меч,

не розы, но сухие иглы тёрна,

и не лазурь, но вал иссиня-чёрный,

и не огонь зари, но копоть свеч

по сводам катакомб! Мы одиноки

среди руин, где сон багровоокий

вещает бесконечную войну

золы со златом, духа против праха,

где сердце расщепляется, как плаха,

и кровь зовёт крылатую волну!

Дождливый май

Красота

Что любопытство праздного туриста,

листающего мир сквозь объектив,

отметки ради выжав и вместив

экскурсий сувенирное монисто?

Сними хоть тридцать образов, хоть триста,

венцы и нимбы вспышкой осветив, —

всё переварится в один мотив:

стандартно, популярно, неказисто…

Что красота без любящего взора?

Купавница, не знавшая пчелы!

Лишённая креста глава собора!..

Одной любви знакомы и милы

скрещенья рифм и витражей узоры,

как тетиве – касание стрелы…

Рождение лета

Пробудись и разом оборви

долгое молчанье монологом,

о неутолимом и немногом

расскажи, и разум удиви

парадоксом путаной эпохи,

где дела и судьбы наши плохи,

но сердца доверены любви.

Для чего – я не даю ответа;

только шелестит едва-едва

Троицы воздушная листва,

солнечными бликами одета,

в золотых небесных куполах

призывая щебетаньем птах

счастье наступающего лета.

Солнца переливчатый янтарь!

Это просто – поцелуй медовый!

Для кого – банально и не ново,

для меня – открытый календарь,

часослова чистая страница,

где любимый образ отразится,

только помоги мне, государь!

Сердца моего лихой наездник,

мая светозарное дитя!

Колокольным серебром летя,

как улыбка, брошенная бездне,

ты освобождаешь из глубин

кровь и пепел, уголь и рубин,

и ликуешь, вдохновенный вестник!

И тюльпанов ласковый огонь

отвечает, на ветру алея —

не ищи, где краше и милее,

только жди, любуйся и не тронь!

Только слушай – пробудилось лето,

и ложится яблоневым цветом

детство мира на твою ладонь!

Йозефов

Тонкая, терпкая, тёмная аура

тушью ложится на роскошь фасадов,

тусклые тени тревоги и траура

пеплом покрыли пожар листопада,

тесно и твердо сжимает ограда

старое кладбище; в хаосе плит

стиснутый прах испаряется ядом,

стелется, душит, палит…

В трещинах камня, по сводам намоленным

высохли слёзы серебряной солью,

сумраки спрятали голову Голема,

бледную глину, облитую болью;

сердце срывается, дышит юдолью

душный шеол замурованных душ…

мышье шуршание, шелест подполья,

горла голодная сушь.

Вижу возделанный Кафкой и Майринком

призрачный сад орхидей на могилах

и, онемев, замираю, как маленький,

слово от пепла очистить не в силах.

В муках и мраке тебя породила

горькая жажда спрессованных лет,

сажа молитв на истлевших стропилах,

едкая окись монет…

И надо всем, словно светлое озеро,

осень прозрачные кроны колышет,

льётся, лаская ладошками Йозефов,

крася кармином кораблики-крыши;

ратуши звон всё воздушней и тише

трелью струны, чуть задетой рукой,

сопровождает ниспосланный свыше

благословенный покой.

Встав над руинами скорби и ужаса,

ты просыпаешься нежным бутоном;

каждый твой камень и каждая лужица

светятся радостью неутолённой;

утренний луч припадает поклоном,

музыка улиц безгрешно проста,

мерными тактами в сердце влюблённом —

юность, надежда, мечта…

Под крыльями осени

В ясном небе стаю голубиную

удержать на миг и навсегда,

и коснуться жаркими рябинами

голубого тающего льда,

тонкий холодок осенней горечи

ощутить в росистой седине,

миновать и полчища, и сборища,

чтобы быть с тобой наедине.

А потом раскинется над городом

темный плат холодного дождя,

и машины понесутся ордами,

масляными пятнами следя,

и, расплывшись радужными лужами,

хлынет сквозь асфальтовую хмарь

неба золотеющего кружево,

солнца застывающий янтарь.

Вот когда и стерпится и слюбится —

осени шумящие крыла,

листопад, гуляющий по улицам,

проводы последнего тепла…

Падают, печалуя и радуя,

смех и слезы наших юных лет

на Москву, расцвеченную радугой,

словно швабры Зверева портрет!

На краю обрыва

Я не скажу тебе о гибели,

уже стоящей у дверей,

я умолчу, что страхом выбелен

простор до северных морей,

и ввек не захочу опомниться

и зашататься, став на край

обрыва, где слепая конница

влетает в разоренный рай…

И если значит апокалипсис

не Откровение, но смерть,

я не хочу смотреть как скалится

над нами костяная жердь!

Мы живы, и у счастья нашего

нет ни затворов, ни ворот,

но ни минуты дня вчерашнего

никто у нас не отберет.

Арбатские птицы

На Арбат прошвырнусь, пока спишь ты,

К небесам запрокину лицо,

Где нездешняя белая птица

Положила на крышу яйцо.

Андрей Вознесенский

Слышишь мир за стеной и не спишь ты,

и тоскуешь, не зная причины…

Так в Шумере не спал Утнапиштим,

слыша голос пучины.

Воспаленно трепещут ресницы,

и луна вырастает горбато,

и кружится огромная птица

над скорлупкой Арбата.

Бьется ветер в окно, и, конечно,

фонари отражаются в лужах,

и дрожишь на пороге кромешной

удушающей стужи.

Словно заперта в субмарине,

за вибрирующей переборкой

чуешь мира сороковины

так протяжно, так горько.

Прошепчу я сквозь воды и скорби,

через плиты панельных и блочных

никакому ни urbi, ни orbi,

но тебе, полуночной.

Засыпай и не слушай стихии,

и рассеются тучи и стаи,

для тебя почитаю стихи я,

так, как детям читают.

Станешь ты мне любимой сестрою,

стану я для тебя старшим братом,

а наутро мы окна откроем

и взлетим над Арбатом.

Кадаши

В Кадашах малиново-резных,

в голубином гомоне весны

заблудиться и найти друг друга,

и пойти сквозь арки и дворы

в день, когда по трещинам коры

почки раскрываются упруго.

Кадаши светлеют по весне

как узор на храмовой стене —

древний камень по кирпичной кладке.

В окнах отражается заря,

а с «Марата», или «Октября»

ощутимо пахнет шоколадкой.

Вечера

Вот жизнь моя – поэмы и проблемы,

тумана и лазури череда,

и то разнообразие труда,

что не уложишь ни в какие схемы.

Я не ищу ни образы, ни темы,

я знаю, что они со мной всегда,

лишь время утекает как вода,

и как шальные деньги у богемы.

Но в памяти – стихи и вечера

ясней зари над берегами Крыма

и ярче полуночного костра,

где ты, любовь, огнём неопалима,

и музыка, тобой и мной творима

и в сердце, и на кончике пера!

Эридан

Незаметное теченье Эридана

сквозь шуршащие седые камыши,

незаметное как все, что первозданно

прорастает в целине твоей души,

и, неузнанное, спит под покрывалом

из керамики и выцветших костей,

словно детская мечта о небывалой,

не рожденной красоте.

Тайным знанием душа твоя богата —

пеплом ярости в спартанских черепах,

тихой музыкой музейного агата,

и шипением влюбленных черепах.

Серой горлицей слетает Мнемозина

на рассыпанные крошки и кунжут,

а гетеры у кафе и магазинов

как всегда, клиентов ждут…

Будем счастливы как пчелы и цикады

в ожидании аттических медов,

будем радоваться бабочкам загадок,

где разгадкой повторяется любовь!

Где одним касаньем замысел и тема,

где гармония проста как первый снег,

и ликует повседневная Пандемос —

словно в пепле первоцвет.

Так былое прорастает, словно крокус,

в древнем прахе зарождается огонь

ясно солнечный, без дыма и порока,

нежным венчиком целующий ладонь…

Над покоем облетающих платанов,

устилающих и травы, и гранит,

льются звездные изгибы Эридана,

и душа с душою говорит.

Феакида

На руках Посейдона – покой…

Что-то нежное шепчет волна,

набегая.

Из далекого детского сна

ты выходишь на берег морской,

Навсикая.

Я пишу телеграфной строкой, —

ты прости, я опять нездоров,

запятая,

и опять непослушной рукой

шепот моря косичками строф

заплетаю.

И мечтаются буквы любви

не на жарком сыпучем песке,

а на камне,

а цикада поет вдалеке, —

улетевшую рифму лови

в анаграмме.

Слишком поздно учить языки, —

на чужом обрывается нить

золотая…

Мне бы только напев сохранить,

я цитатой прорехи тоски

залатаю.

Словно соло ведет на трубе

равнодушная бойкая речь

телегида…

Мне уже не вернуться к тебе,

на песок золотой не прилечь,

Феакида.

По золотым пескам

От острова Пи-Пи до острова Кхе-Кхе

по золотым пескам и рощам тамариска

под мерный шум валов пропрыгать налегке,

и никаких забот, и счастье близко-близко,

и бесконечна даль, и влажен горизонт,

и тени облаков, как полусон летящий

над пеной тёплых вод, и кажется всё чаще,

что учишься дышать с приливом в унисон.

Глядишь в полуприщур на белопенный риф,

где, кажется, вчера смеялись лотофаги,

и собственная жизнь, как этот сладкий миф,

рассказана волнам, и не нужна бумаге,

и ты, как Гулливер, распластан на песке,

вокруг тебя следы и норки лилипутов,

на долгие часы растянуты минуты,

и океан сокрыт в каури на руке.

Сейчас и навсегда – ты молод и влюблён,

ты дышишь и живешь бездумно и бесстрашно!

Так дети на песке возводят Вавилон,

висячие сады, ступенчатые башни,

так пляшет на волне бумажный галеон,

идя на абордаж кокосовой скорлупки,

и крабик-Одиссей в своей кирасе хрупкой

спешит, блестя клешнёй, в поход на Илион.

Прибой

И шумит, и поет, и навстречу идет, голубое,

и опять мы с тобою стоим по колени в прибое,

тихо за руки взявшись, и солнечным ветром дыша,

только море и небо в глазах, только солнце в зените,

только счастье колотится в сердце и молит – возьмите,

и взлетает, и плачет душа.

В набегающей пене закружимся вместе с тобою —

так рыбацкие лодки танцуют на гребнях прибоя,

и качаются серьги, и ветер играет косой,

Мы вернемся домой, ослепленные бликами света,

оглушенные морем и солнечным звоном браслетов,

и весенней красой.

Фламандское застолье

Отлогий праздничный поток

осеннего заката,

удары сердца между строк —

летучее стаккато…

В зарю и радость погружен,

ещё не тронут болью,

встречаю бархатный сезон,

фламандское застолье.

Здесь каждый день как сочный плод

румян и полновесен,

здесь полноцветие красот

и полнозвучность песен;

любовь играет сединой

как ветер спелой нивой,