Преображение

Аксиома любви

Не свет, не мудрость и не сила,

а горе горькое одно

до неба душу возносило,

но было небо, словно дно.

Десятки лет мы привыкали

терпеть позор, не знать покой,

и видеть в костяном оскале

улыбку тайны вековой.

Теперь мы символы тасуем,

танцуем в зеркале кривом,

и злобно поминаем всуе

о грубом, и о гробовом…

Но сердце музыкой ведомо,

и в ладе с лирой и трубой,

и мир – все та же аксиома

любви – на небе и с тобой.

Рожденный дважды

Все время слышу, как вокруг твердят,

что плохо все, что жизнь не удалась,

и некто, полувыбрит и поддат,

клянет погоду, родственников, власть, —

все, что припомнит, разве только Бога

не упомянет (он же атеист),

и все никак не вырулит к итогу,

зануден, пустословен, голосист…

Угадываю жадное желание

иметь в запасе жизнь, а лучше две,

прожить одну, а дальше – знать заранее

все прикупы (и джокер в рукаве!).

Желанье знать таблицу лотереи,

листы вакансий, ценовой разброс,

исчислить все и разрешить скорее

квартирный или половой вопрос.

Но, выслушав, я снова промолчу,

и свой секрет, как робкую свечу

ладонями от сквозняка закрою.

Не по плечу мне, да и не хочу

в распивочной разыгрывать героя.

Ты знаешь, я живу не в первый раз,

я мог бы целый год плести рассказ

о людях, знаменитых и не очень,

о городах, державах и эпохах,

включая все, что льется между строчек,

все капли, растворенные в потоках

прожитой жизни. Тот бесценный опыт,

казалось мне, способен уберечь

мою судьбу от нежеланных встреч,

от всех невзгод, пожаров и потопов…

Но отчего же, помня каждый шаг,

я повторяю прежние ошибки,

шагаю неуверенно и зыбко,

смотрю не там, и делаю не так?

Я вновь теряю дорогих друзей,

и в горькой ссоре расстаюсь с родными,

и, словно варвар, заплутавший в Риме,

иду в Макдоналдс, миновав музей…

Ступаю на знакомую тропинку,

и через миг – в неведомом краю…

Произношу молитву без запинки,

а после – продаю и предаю…

И не спасает память от безвременья,

ведя по лабиринту в темноту,

но снится белокрылое парение

твоей любви, поющей на лету,

и каждый раз по-новому рождаясь,

она меня зовет издалека —

цветок сансары, строчка золотая,

туман, росинка, ручеек, река…

Радуга

Я вспоминаю давние снега —

нам детство, уходя, их подарило,

и чувствую, что память не остыла —

она светла и сердцу дорога.

И тут в полнеба радуга-дуга

семью цветами тучу озарила!

Любовь, что движет солнце и светила,

уже кропит грибным дождём луга.

Так прошлого заветное зерно

из праха к солнцу тянется проростком,

и то, что было счастьем рождено,

опять цветёт, и грубую коросту,

как пыль, смывает юное вино.

Природа всё вернёт по детски просто.

Лепесток

Ты прости, что пишу я так редко,

что во ржавой рутине погряз,

что сижу старым вороном в клетке,

что вокруг нищета без прикрас,

нищета безутешных рыданий,

маета недоделанных дел,

и сумбур неосознанных знаний,

и просроченной жизни предел.

Говорят, что судьбу надо строить,

воздвигать в самой гуще борьбы,

говорят, что немногого стоят

листья слов под утесом судьбы.

Но скажу я – мне слово дороже

многих дел и свершений людских,

и добавлю – твори то, что можешь,

из созвучий выковывай стих.

И не смей даже думать о славе,

не споткнись, вдохновением пьян,

и не бойся стихи переплавить,

если видишь и слышишь изъян.

Ни к чему фолиант многословий,

ни к чему золотой перелет —

лепесток незабвенной любови

над страницей вершит свой полет.

Одуванчики

Одуванчиков смех золотой

рассыпается в зелени юной —

то весна подмигнула звездой,

и щипнула забытые струны.

И взглянула сквозь облачный прах

сердцевина небес голубая —

так ребеночек спит на руках,

ожиданьям своим улыбаясь.

Быть Тёрнером

Быть Тёрнером. Быть солнцем в облаках,

текучим, словно огненная пена

в роскошном повечерье Карфагена,

предощущающего кровь и крах.

Быть ледяной пургой над Ганнибалом

и черным дымом над седой водой,

и в темном небе утренней звездой,

и моря переливчатым опалом.

Быть Тёрнером. Быть золотом в снегу,

когда глаза уже не различают

медовость эля и янтарность чая,

когда пора воскликнуть – не могу!

Да, не могу я видеть эту слякоть

и угольный, насквозь прокисший смог,

а счастье мне – с тобой мечтать и плакать,

не вылезая из домов-берлог,

и видеть Божий мир сквозь сотни окон

в узорчатой резьбе тяжелых рам,

как солнца свет, струящийся потоком

из многоцветных витражей во храм!

Потаенное

Как тихий снег в рождественский сочельник

твое касание, твое тепло.

Я чувствую, как сердце расцвело

и растворилось в дымке акварельной.

Пускай трещит мороз, седой отшельник,

пусть наше время лучшее ушло —

в моей душе по-прежнему светло,

как в детском полусне под колыбельной.

В природе тишина, во всем покой,

и только в подсознании тревожно,

как будто пульс больного под рукой

ты чувствуешь и держишь осторожно

нить жизни, и наполнен голос твой

сомнением и потаенной дрожью.

Наши дары

Трава нежна как перья ангелов,

уснувших в облачных перинах,

волнах дыхания органного

и воркований голубиных.

Так просто всё, и так восторженно

в росинке, родинке, Вселенной,

что постигаешь невозможное

в привычном и обыкновенном.

Нам так легко, что трудно высказать,

так радостно, что даже плачешь —

и дальний свет, и сердце близкое,

и в темноте луны калачик.

А как он спрячется за тучами,

найдём друг друга поцелуем —

дарю мгновение летучее,

а ты в ответ всю жизнь даруешь.

У двери дома

Во сне заплачешь, бедный и влюблённый,

от холода и жалости дрожа,

а ветхий сумрак, солнцем опалённый,

бежит и тает… Как свежа душа, —

она глядит доверчиво и прямо,

запоминая светы и цветы,

и чуть робеет, как у двери храма

в предчувствии любви и красоты,

и, ожиданием переполняя

всю суть свою, до края и вдвойне,

внезапно просыпается, больная,

саму себя забывшая во сне…

Где явь? Где сон? И кто ты в самом деле?

Добыча для суккубов и сирен?

Гомункул, похороненный в постели?

Денницей обронённый соверен?

Ответов нет. Флюиды и фантомы

колышутся, и тишина темна.

А ты, душа, стоишь у двери дома,

роняя на порог изнанку сна…

Солнышко

Солнышко мутовки на сосновом спиле

светом прорастает из ушедшей были.

Чем седее бревна, чем древней венец,

тем светлее золото годовых колец.

Так и мы с тобою сквозь лета и зимы

прорастем любовью, прорастем любимым.

Смолкой золотою в солнечном бору,

для тебя заплачу я, и с тобой умру.

Золотые шары

Золотые шары уходящего русского лета,

сколько помните вы о бревенчатых ветхих домах,

о земле огородов, о старых как сказки монетах,

о трубе самовара, об искрах, летящих впотьмах,

обо всем, что созрело и дышит вином и прохладой,

и как будто бы шепчет в усталой сентябрьской листве —

не лети, не спеши, нам еще почаевничать надо

на привольной Угре, на неслышной и сонной Протве.

Я хочу говорить о тебе, остающейся рядом —

даже в годы потерь, даже в черном ознобе разлук,

в перекрестья решеток согбенными кронами сада

ты шептала и пела, и теплился солнечный круг

на ладонях, на сердце, в мечте, в озарении, в слове —

золотым, настоящим, как солнце, лучистым цветком,

светозарным поклоном, закатом в огне и любови,

и горючей слезой, и прощальным осенним костром.

Комарово зимой

Как сумрачен твой сон, твой предрассветный снег,

в холодной пелене за тонкой пленкой век, —

он полон тишиной…

В мерцающем снегу на просеке пустой

крупинки белых звезд… космический покой

лежит передо мной.

Как льдинка на листе, как шепот в пустоте,

как бледная ладонь на белой бересте —

любви моей следы

по ровному пути, где небо так легко

спадает и плывет к тебе, как молоко,

над панцирем воды.

А где-то рыболов, усевшись, как баклан,

соседу прокричит, и слово сквозь туман

заклятьем зазвенит,

скользя по тишине, такой привычной нам,

раскатываясь вдаль по дюнам, валунам,

на хвою и гранит.

Георгин

Любовь, не увядай, цвети, мой георгин,

предзимью вопреки, назло зальдевшим лужам!

Ты в глубине души, там нет осенней стужи,

там солнечная даль светлей моих седин.

И даже если вдруг останусь я один,

ты прорастешь во мне сквозь полуночный ужас,

летучий образ твой из лепестковых кружев

кровиночкой зари окрасит холод льдин.

И дни мои уйдут коротким эпилогом,

к березе над крестом придет моя дорога.

Меня ты встретишь там? Не слышу я ответ.

Что станется со мной, Я ничего не знаю,

но все равно приду к тебе, моя родная,

надеясь, что во тьме увижу тихий свет.

В сочельник

Снег идет легко и густо,

как положено в сочельник

по традициям искусства,

ослепительно, метельно,

город в снежном переплете,

в белых нимбах фонари,

рассыпаются в полете

наши январи.

Ни слезами, ни ознобом

нас они не обманули, —

нашей памяти сугробы

не растают и в июле,

потому что в этой вьюге,

в колкой нежности зимы,

снова встретились друг с другом

молодые мы.

Андерсен

Ах, мой милый Андерсен,

нам ли жить в печали?

Будь со мною радостен,

светел как хрусталик —

песенки фонариков,

болтовню цветов,

как когда-то маленький,

слушать я готов.

В нашем мире муторном,

плоском как татами,

дорожа минутами,

мы сорим годами…

Пирамиды рушатся,

звёзды сочтены,

детскими игрушками

мусорки полны.

А душа всё тянется,

а душа стремится,

всё ночует, странница,

на твоей странице,

встретит зорьку раннюю,

тихо слёзы льёт,

словно в сердце раненом

тает колкий лёд.

Ах, мой милый Андерсен,

как ты стар и сгорблен…

Нам же не по адресу

сумраки и скорби,

нам бы звёзды синие,

языки костра,

нам бы соловьиные

трели до утра…

Нам травой некошеной

надышаться в поле,

неразменным грошиком

наиграться вволю…

Всё пройдет, мой Андерсен,

всё уже прошло —

тает нежным абрисом

светлое крыло.

В Сокольниках

В Сокольниках, у старой каланчи,

затерянной среди стекла и стали,

пора остановиться. Помолчи

и вспомни все, о чем тогда мечтали,

чем жили, чем томились, выживая

среди утрат, распутиц и разрух…

Теперь все это – капля восковая

да невесомый паутинный пух.

Теперь все это – солнечная даль

прозрачного осеннего пейзажа,

где каждый звук и каждая деталь

о радостях и горестях расскажут.

Вот лиственниц лимонные ресницы,

вот елочки зеленая свеча,

а где-то дальше детская больница

и наш сынок под скальпелем врача.

Душа моя, ты светишься сквозь плач,

ты смотришь благодарно и влюбленно,

а солнышко, упругое как мяч,

румянится, смеясь сквозь кроны кленов,

и жизни догорающие листья

на тротуаре радужным ковром,

а воробьи усердно перья чистят

и радостно щебечут – не умрем!

Лето красное

На электричку из Алабина в Москву

спешить просёлком сквозь берёзовую рощу,

всё узнавая – и репей, и мураву,

запоминая всё пронзительней и проще,

как в детской памяти, где счастью нет конца.

Ах, лето красное в ромашковом уборе,

смеёшься ты, не веря ни беде, ни горю.

Я узнаю в чертах любимого лица

тебя – и смотришь ты прозрачно и наивно,

как этот вечер тихий, как листва берёз,

чуть-чуть желтеющая, как приметы ливня

на травах, и тропинка, и туманный плёс,

открывшийся с моста – покоем и призывом —

приди, зажги костёр, на воду погляди,

взгляни на облака в закатных переливах;

подумай о любви, о том, что впереди,

за этой ночью, этим летом, этим счастьем,

и радуйся, и пусть неспешно и светло

душа твоя поёт, распахнутая настежь,

как в сонный сад окно, как в небе высоко

сквозь облачную темень лунная дорога…

Ах лето красное, продлись ещё немного!

Вспоминая надежду

Где некогда рядами лысых бюстов

была окаймлена абсида храма,

где пахло пылью и немного – дустом,

где тлела сажа меж стеклом и рамой,

где мокла под дождем киноафиша,

и очередь сочилась серым нервом,

где о разрядке возглашали свыше,

и о надежде пела Анна Герман…

Там детство в прятки с памятью играет,

и, подтирая худшие отметки,

вовсю хохочет, словно жизнь вторая

чирикает воробышком на ветке,

но взрослый мир панельных новостроек

так далеко от ветхой Якиманки,

и так ненатурален и нестоек,

что кажется раскрашенной обманкой…

Давным-давно все выпито и спето

до капли, до последнего куплета,

и не добавить ни чернил, ни света,

ни столика, ни вазы, ни буфета —

теперь лишь отнимать способно время,

со стариковской жадностью глодая

огрызки, выковыривая семя,

впиваясь так, что кровь течет густая.

А память скорбно собирает клочья

пергамента, папируса, бумаги,

и бродит по полям тревожной ночью,

где слепнет ум, где наши чувства наги,

и только голос далеко и нежно

возносится над колыбелью хрупкой,

и все, как в детстве, сказочно и снежно,

и счастье, и печаль – в одной скорлупке.

Миндаль

Цветет миндаль, и сердцу так легко,

наверно, сброшен груз десятилетий,

наверно, мы с тобою снова дети,

и наша жизнь бела, как молоко.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.