Отпеть Зиновия

ОТПЕТЬ  ЗИНОВИЯ

Зиновий совсем не спешил. Он наслаждался ночным полётом, вольным ветром и колючими звёздочками, которые щекотали пузико. Спящие деревеньки сменялись под ним одна за другой, связанные тонкой лентой федеральной трассы.

Зиновий тянул время как мог, нырял в воздушные потоки, поднимаясь в верхние слои атмосферы, чтобы потом снизиться и цеплять позолоченными копытцами ничего не подозревающие крыши одиноких кроссоверов на дороге.

Благодать немного разбавляла противная старуха. Она, в отличие от Зиновия, торопилась и беспрерывно постукивала пятками в его толстые бока. Было не больно, но сбивало настроение.

Зиновий заложил крутой вираж над излучиной реки, измазавшись тишиной и лунным отражением. Ночь была прекрасна.

Когда на востоке появилась узкая пульсирующая полоса, старуха потеряла терпение, и Зиновий почувствовал, как свободная воля сворачивается тугим кольцом и коллапсирует до сверхновой, точкой зависает между его маленькими полушариями, указывая единственно возможное направление.

Они набрали высоту, пролетели массивы новостроек в пригороде, и когда солнце приподняло своё тёплое сдобное тело над горизонтом, были уже в сердце исторического центра. Влетев в раскрытое окно, Зиновий почувствовал себя маленьким и пустым. Старая карга сдавила его тушку длинными паучьими пальцами и неласково поставила на полку между балериной, застывшей в неудобном па, и чешским фужером. Захлопнула скрипучую дверцу. Теперь внешний мир сделался приглушённым и пыльным. Одним фарфоровым глазом Зиновий видел чёрный, похожий на тушу выброшенного на берег кита, рояль и угол гостиной, другим упирался в рёбра хрусталя.

Резко, испуганной птицей, пропел звонок, и Марина Альфонсовна, затянутая в длинное платье, строгая и чопорная, – и когда только успела! – заскользила к двери.

Пришла Олечка. Она всегда приходила по вторникам и пятницам ровно минута в минуту к назначенному времени. Что это – Олечка, Зиновий узнал по голосу. С полки гостей было плохо видно, а теперь его задвинули дальше, чем обычно. «Здравствуй, милая, проходи. Сегодня разберём этюд Рахманинова». Зиновий почувствовал, как голос старой ведьмы становится бархатным и липким и он, Зиновий, погружается в тревожную вязкую полудрёму. «Давно хочешь спросить, кто на фотографии? А это мой покойный супруг, милая. Не принято о покойниках так говорить, Олечка, но должна заметить, при жизни он был редкостной свиньёй».

***

Умирать Лисоньке было хлопотно и больно. Кольцом стояли люди, охали и причитали, хватались за сердце. Кто-то впечатлительный упал, оттянув на себя часть толпы. Кусочек неба между любопытными лицами был лазурным и радостным, с вышитыми на нём ласточками. Прохожие прибывали и теснили предыдущих. Круг смыкался, оставляя от неба маленькие синие заплатки. Среди массивного ковра, сплетённого из голосов махровыми нитками, набухли и прорвались сирены, оттеснили зрителей и проросли бирюзовыми деловитыми фигурами.

В больнице тоже умиралось плохо. Запахи собирались в геометрический узор, навязчивый и грубый. Было светло, пустынно, не так больно и громко. Мамочка, белая и оплавленная, как свеча, папочка – красный, испуганный и виноватый. Их лица крупными неряшливыми стежками сменяли друг друга и бирюзовых людей. Информация ударялась о внешний слой и стекала, расплываясь разноцветным саваном.

Дальше умирать надо было дома. Стало тихо, уютно и привычно. Самотканый кокон захлопнулся окончательно, проецируя на свою поверхность блёклые сполохи нераспознанных раздражителей. Ничто теперь не беспокоило Лисоньку – ни солнце, падающее по утрам на подушку, ни нахальная трёхцветная кошка, ни классическая музыка, собранная мамочкой на чёрно-белых клавишах, ни приходящий перед рассветом папочка, пьяненький и весёлый, ни белый с причудливой трещинкой потолок, отражавшийся в бесконечно открытых глазах. Она не заметила, когда папочка перестал приходить совсем, а трёхцветная кошка состарилась и умерла. И, зависнув в молочном киселе, не знала, сколько ещё прошло времени, когда однажды утром мамочка, строгая и худая, положила ей на грудь мёртвую птицу, ещё тёплую, с распахнутым светло-голубым глазом, таким же, как глаза самой Лисоньки.

В тот день Лисонька наконец тоже умерла. Кокон лопнул, и освободившееся сознание, булькнув, выплеснулось через край, чтобы тут же съёжиться до крохотного птичьего мозга. Птичка моргнула и прислушалась. Носитель был маловат, но после белёсого и молчаливого ничего мир переполнился цветом и звуками.

Измученная, высохшая женщина распахнула окно, выпустив в весенний, затопленный янтарным воздухом городской сад маленькую любопытную галку.

***

«Вот тебе святой крест, говорю. Что значит неверующий? Теперь очень даже верующий. И зря тебе не поверил. Точно всё, как ты говорил. Вот не надо было смеяться, сейчас уже не до юмору мне.

Хотя леди попервой оказалась вовсе и не старухой, как ты рассказывал, а такая вся модная из себя мадама. Не первой юности, но стройна и красива. Я даже думал, обознался, может. Шёл за ней до переулка, а потом смотрю – все встречные коты, драные да подзаборные, как увидят её, застывают на мгновение и на почтительном расстоянии за ней следуют. Вроде свиты.

А дама тем временем скупила на рыночке у квадратной площади два кило говядины, лук, баклажаны и хурму. Вот это я правда удивился. Кто же её, эту хурму, ест вообще? Сам я дыньку прикупил для виду. А она ещё на почту зашла за посылкой, да в отделение банка. Что там делала – не знаю. Только пристроился тоже заглянуть, вроде как вкладом поинтересоваться или ещё какими буклетами, так дверь распахивается, и старуха – ну в тот момент, говорю же, ещё не старуха – прямо в меня своими бело-голубыми глазами всверливается и говорит ласково так, мол, разрешите, сударь, пройти, а то так торопитесь, что везде успеете, куда и не надо. Вот в тот момент мне бы и бежать без оглядки. Но я ж, дурак, тогда ещё неверующий был. Говорю, извольте, а сам стою остолопом, привязанный взглядом этим безумным. Так она своей ручкой тоненькой, как у птички, меня отодвинула, улыбнулась по-светски и была такова.

Нагнал я её только возле станции и следовал за ней в окружении её кошачьих слуг до подъезда. Ну адрес тот, что ты мне сам сказал. Дом большой и красивый, в семь этажей. По лестнице она пошла до самого верха, ну и я покрался. Тише амбарной мыши, так гордился собой, думаю, старуха в жизни не услышит. А там смотрю, и дверь она не закрыла. Все, кто на последних этажах живут, такие беспечные. Я в гостиной за портьерой и встал, пока она на кухне свои покупки пристраивала. Потом девочка пришла, и они полтора часа какие-то сонаты брынькали на фортепиано. Ну в этом, знаешь, не силён я. Ничего существенного не происходило, и я решил уже, что зря время теряю. Может, интересного, как ты обещал, и не отыщется. Хотя рояль был красивый, но его не унесёшь. Да и стоять замаялся, я же и дыню с собой приволок. Как какую? Которую на рынке купил, пока старуха хурму отвратительную выторговывала. Я и убраться подобру-поздорову собирался, но хозяйка девочку-то проводила, а сама из гостиной ни ногой. Ходила, иногда стукая каблуком, из угла в угол и проговаривала что-то, словно стихи читала нараспев или молитву, только ни слова я не понял. Стемнело давно, я и счёт времени потерял. И когда совсем занемог и подумывал, как бы просто мимо неё пробежать на выход, – что мне дама сделает, испугается небось и заорëт, как это женщины умеют, – она, наконец, взяла и ушла в комнату. Спальню, как я понял. Я к двери и покрался, всё шуметь не хотелось. И уже выходил из гостиной, как снова нос к носу встретился со старухой. И теперь это взаправду была старуха, так ещё и без одёжки. И вроде как за спиной я её оставил, но ни секунды не усомнился, что мумифицированная карга передо мной – это она и есть. Глаза её адские меня к паркету и приклеили. А бабка как засмеётся с повизгиванием, высоко так, что на люстре подвесочки хрустальные зазвякали. И сквозь хохот этот и говорит мне, что раз пришёл к ней, сударь, – это то есть я – так сослужить службу придётся для разнообразия и веселия ей, мол, и бац меня моей же дыней по голове.

– Хорошо сослужишь, – добавляет, – может и помилую.

А у меня от удара глаз левый, прямо чувствую, в своей орбите повернулся куда-то в сторону уха, и вижу я им, как давешние коты прямо из стен вылазят. Сами огромные, а глаза белым огнём горят.

– А плохо трудиться будешь, так малышам тебя и скормлю, – смеётся и на зверюг своих ласково поглядывает. И потом хватает меня за волосы, об пол стукает. Понимаю я, что лицо моё ноет и вытягивается, ноги-руки в копыта скручивает, а на голове рога отрастают тяжёлые и витые. Что витые, это я левым глазом своим рассмотрел: красивые. А ведьма всё хохочет, да на спину мне запрыгивает с разбегу. И потом – вот тут точно не поверишь, но святым крестом клянусь, так и было – прямо на мне верхом из окна и вылетает, только портьеру, за которой я вечер прятался, копытом зацепил…

Нет, ты послушай, что дальше было. Нет, ничего я в тот день не пил. Вот что за человек ты такой! Сам же рассказал мне, что бабка – ведьма, а теперь и не веришь.

Говорю, так мы и летели в южную сторону вдоль автострады, а потом свернули куда-то в бесконечные степи, там я и перестал ориентироваться. Мне вообще боязно было, у меня высоты фобия, но страх мой маленьким зёрнышком маячил где-то между больным глазом и острым ухом. А старуху в тот момент я почему-то и вовсе не боялся, и даже радостно было от скорости и ветра. Нет, верующим я тогда тоже ещё не стал. Долго мы кружили над полноводной рекой, а затем старуха увела меня в пике – тут да, успел испугаться – и мастерски приземлила нас на острове. Соскочила босыми иссохшими ногами в траву, будто девчонка, похлопала меня по холке и говорит: "Молодец какой, козлик, иди попасись пока!". Ну я и пошёл, прямо чувствую, что самый прекрасный клевер растёт возле заводи за дикой сливою. Так и жевал его, оторваться не мог, такое наслаждение испытывал. Но это мой правый глаз траву посочнее высматривал, а второй, который стукнутый, всё вокруг наблюдал да удивлялся. Видел я им, как прилетели ещё женщины, голые – срамота-то какая! – да простоволосые. Кто – так же, на зверях разных, даже альпака была и жаба гигантская, кто – на мётлах, кто – на квадрокоптерах. А после всякие твари пожаловали, одна другой страннее. Полупрозрачные, мохнатые, пернатые, костяные, с мордами страшными вместо голов, головы вовсе без тела на тоненьких ножках – разные, что не упомнишь. Не всегда я сразу мог гостя отличить от его транспорта. И начался у них фуршет да танцы. Ящерицы в смокингах разносили подносы с осетрами и бокалами; маленький оркестр из сверчков и задумчивой мышки-полёвки под руководством богомола, представительного и важного, исполнял музыкальный винегрет, который, впрочем, всем нравился. Отплясывали бурно, и как не задавили друг друга копытами, не знаю. А потом принесли столы, накрыли зелёным сукном и сели играть в преферанс. Фиолетовый медведь в тулупе – и не жарко ему было – записывал количество очков в маленький блокнотик. А пилотирующие в центре каждого стола комары-переростки принимали ставки. Угощали маринованными морскими ежами и сушёными фруктами. Дамы мои знатно продули какому-то ослу в банном халате и ругались звонко и затейливо. Затем раздали курительные трубки и общество развлекало себя, соревнуясь, кто выпустит дым более причудливой фигурой. Вначале образы были простые и забавные, потом стали переплетаться в диковинные истории, а закончилось всякими пошлостями под хихиканье да улюлюканье. И снова не поверишь, ей-богу: самовары-самоходы между рядами шныряли и наливали чай с мятой и душицей гостям в тонкую фарфоровую посуду.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.