Дядя Мамука и наш полковой оркестр

Я был тихий, задумчивый и, наверное, немного талантливый мальчик. С самого раннего детства, едва научившись читать, я пламенно полюбил Книгу, это средневековое изобретение и это необыкновенное чудо, источающее благодатный свет Знания, стало для меня еще с тех юных лет таким же божеством, символом почитания, как и идол для язычника, эта любовь не оставила меня и по сей день, а так же меня неизменно привлекали разные картины, пейзажи, я мог, погрузившись в какие-то свои раздумья, часами любоваться тихой водой пруда или медленно плывущими по небу облаками, я видел все это иначе, чем другие мои сверстники и, наверное от того, с первого класса я уже превосходно рисовал и акварели и графические рисунки, а в средней школе я сам научился хорошо работать перьями и тушью, освоил шрифты, даже немного пробовал себя в портретах и меня тут же определили в пионерскую комнату, стали привлекать к оформлению различных плакатов и лозунгов к очередным праздникам, а так же я в тайне от всех, писал тогда уже недурные, по меркам хуторского мальчишки, стихи.

И когда я призвался в ряды Советской Армии, тут же сработала негласная система, существовавшая в те годы, несколько строчек из школьной характеристики сразу же сделали свое дело: из учебной части, едва нацепив на мои погоны две тонкие лычки младшего сержанта, моя Родина отправила меня служить себе сразу не абы куда, а в суровый штаб Армейского корпуса.

Корпус наш тогда стоял тремя мотострелковыми дивизиями и рядом частей усиления в юго-западной Грузии, а его штаб был в небольшом, старинном и по-своему прекрасном городке Кутаиси, ласково обнимаемом легкими утренними туманами и тихой безответной речушкой, красавицей Риони.

И вот в один прекрасный день по штабу корпуса пронеслась весть: завтра начинаются КШУ. Что это такое? А это командно-штабные учения. То есть, учения как бы есть, но их по-сути и нет, на них не выходят, равняя горы с равнинами, наши мотострелковые и танковые полки, на них не тратятся моторесурсы, горючее и продовольствие, войска корпуса мирно сидят себе в казармах, ходят в караул, в наряд по кухне, в увольнение, подшиваются, читают письма с родины и пишут письма на родину, они мирно себе служат, считая дни до Приказа и не подозревая, что в данный момент они, чисто гипотетически, идут в условное наступление на врага, проливают свою условную кровь и кладут сотнями и тысячами в час за Родину свои стриженные молодые и очень условные головы, и все это происходит в очень секретном полевом штабе, в пустынном горном месте, стараниями больших армейских чинов от майора и выше и – только на штабных картах.

А где штабные карты, там и мы, чертежники!

К вечеру стало известно, что выезд в Коджори, в сырое и темное ущелье, где и был расположен этот суперсекретный штаб, намечен завтра на пять утра.

Я позвонил дежурному по моему ночному пристанищу – саперному батальону в городе и, едва стемнело, закипятивши чайку самодельным своим кипятильником из двух лезвий, расстелил шинель прямо на своем рабочем столе. Эх! Только бурка казаку… Во степи подруга!

Учения прошли как всегда штатно, скучно и быстро. За три дня. Мы, немногочисленные солдатики, щедро угощались офицерами хорошей «Хванчкарой», острейшим шашлыком и люля с кебабами. Жили мы в палатках, офицеры же жили в кунгах. Сам ЗКП (заглубленный командный пункт корпуса) находился на самом малодоступном участке ущелья, впрочем, это не мешало острякам называть его «загубленный командный пункт» – по причине массы недоработок и неудобств для командования и гипотетическим сражением, и лично для них.

Через трое суток мы, два капитана, старлей и я, где-то, на каком-то этапе учений, потерявши нашего начотдела, подполковника, заявились в штаб и опять все пошло как раньше.

Впрочем, не все.

Ее звали Матильда, и для женщины «немного за сорок» она была еще довольно свежа. Как говорили, она происходила из очень древнего рода грузинских князей, выслужившихся еще перед князем Голенищевым-Кутузовым, но во времена Александра Второго срочно покинувших обе столицы по невыясненной пока историками ее рода причине.

Судьба красивой грузинской девочки из бедной советской семьи образца семидесятых годов, сделавшая ее женой офицера, была предрешена сразу же после шумной кавказской свадьбы, когда означенный офицер тут же растворился на пол-месяца из поля зрения молодой своей супруги, страстно и целомудренно, все свои семнадцать лет, ожидавшей первой своей брачной ночи и сладкого медового месяца в объятьях его, единственного и любимого…

Ее звали Матильда, мы были с ней едва знакомы, так, один раз я появился у них в узенькой прихожей «двушки» вместе с подполковником, вечно спешащим куда-то, и она уже полдня ожидала меня у КПП, чтобы узнать, расспросить, не видел ли я, разумеется, совершенно случайно, ее мужа, подполковника, на прошедших учениях и не знаю ли я, простой солдатик из его отдела, куда это он мог подеваться, ведь все знакомые ее офицеры уже возвратились по домам?

А ведь у кого она, бедная женщина, еще могла расспросить?

У капитанов нашего отдела? Или у старлея? Так они умели хранить «служебную тайну», весьма дорожили своими погонами, берегли как зеницу ока свою карьеру и уж ей это было хорошо известно.

Меня позвал дежурный по штабу:

–Там к тебе приехали… Баба какая-то.

И я летел к КПП, не чуя под собой ног, спотыкаясь на булыжнике двора штаба корпуса, бывшего двора богатого кутаисского купца, уже рисуя в своем воображении кого-то из своей родни, вдруг навестивших меня, в предвкушении скорого свободного выхода в город с увольнительной в кармане кителя… Да-да, именно кителя. В те времена даже простые солдаты ходили по городам нашей страны в парадных полу-шерстяных кителях, поблескивая латунью начищенных пуговиц, почти так же, как и офицеры.

Но меня встретили на исхудавшем лице полные слез и надежды зеленые глаза уставшей от постоянной лжи и постоянных измен супруга зрелой женщины.

Что я мог ей сказать?

Это была Женщина, святое для меня, нецелованного мальчика, создание Природы и Господа. Это была женщина и она умоляюще смотрела мне прямо в глаза, с мольбой и надеждой. И я не смог ей соврать. Я, глупый крестьянский паренек, даже не задумывался, как теперь вдруг может изменить свое спокойное русло моя солдатская карьера!

И я сказал ей правду. Ту, что сам не видел, конечно, но слышал от тех же моих болтливых до ужаса, капитанов.

Правда эта была для нее очень жестокой, но, увы! Привычной. И заключалась она в том, что ее благоверный прямо с учений завернул на пару суток к очередной пассии в городе, смыть, так сказать, потоками любви пороховую гарь и копоть пусть и совершенно гипотетического сражения.

Она и не ждала от меня для себя ничего нового. Это было видно. Она кротко, чуть заметно кивая маленькой своей головой, с достоинством кавказской красавицы, приняла эти мои немногочисленные откровения, как обычное, мало чего значащее для себя событие. К которому она всегда готова и уже давно привыкла.

Над нашими головами ласково шелестели громадные разлапистые каштаны, посаженные прислугой богатого купца еще в прошлом веке, где-то в высоте, глубоко в синем-синем небе над ними, кружились мелкие горные ястребы, выслеживая свою добычу, воробьев и ящериц, а еще выше, над всем нашим грешным миром, медленно уходил в неведомую даль , оставляя парный след, серебристый авиалайнер.

Я сказал Женщине правду.

И за эту правду, непричесанную, грязную, горькую, как незрелый миндаль, сорокалетняя княжна следующей же ночью подарила мне, солдатику, пацану, никогда не видевшему даже обнаженной женщины, свою, полную огня, Ночь любви.

Я ведь имел свободный выход в город! И она просто, обыденно так, тихо сказала мне, где и когда она будет ждать меня.

Надо ли рассказывать, как я прожил эти сутки?! В каком вожделении, в каком теплом тумане провел я ночь в казарме перед Той ночью?

И в ту ночь, в притихшем от ночной неги городе, на снятой ею же квартире, эта стократ обманутая женщина, совершенно не зная, совершенно, конечно не любя меня, но в порыве отмщения, со всей страстью горянки ввела меня в первый раз в великую и бесконечную сказку Любви.

Почему – сказку?

Не знаю… Любовь – это совсем не сказка. А когда ее пытаются рассказать, как красивую сказку, то она уже, наверное, и не любовь.

Через пару дней явился в их «двушку» и ее подполковник – муж. Она тут же устроила ему «баню» и победоносно объявила ему, что и она, несчастная наследница горячей крови грузинских князей, была в эти сумрачные дни его подлых измен ему… Неверна.

А я, с каким-то еще солдатиком, в душном и грязном общем вагоне, вместе бросая курить от нечего делать, по распоряжению начштаба корпуса, уже через сутки – ехал в Батуми, красивый тихий городок у теплого моря, где героически квартировался мой будущий мотострелковый полк.

Почему Батуми, а не прохладные и высокогорные Ахалцихе или Ахалкалаки, я до сих пор понять не могу.

Может быть, помогла моя великодушная княжна. Ведь даже павши ниц нравственно, она в ту нашу ночь все равно одержала победу, только иного характера.

Помню в том полку первые свои впечатления, страхи и ожидания и они мною не забудутся никогда.

Я приехал поздно вечером и меня, забравши мои документы, все, кроме комсомольского билета, положили ночевать на свободную койку в казарму первого батальона.

А в том полку готовили водителей БТР для Афганистана. Пацанов из Белоруссии и России. Местность же подходящая.

Ну, а местные старослужащие из кавказцев и закавказцев, что очень для них естественно, все шесть месяцев подготовки всячески их угнетали, пользуясь известной славянской разобщенностью, простотой, доверчивостью и терпением.

И вот для них, этих пацанов, вчерашних десятиклассников, по самое некуда натерпевшихся всяческих издевательств, да еще и при почти полном попустительстве командования, объявлено завтра отправление в Тбилиси, в аэропорт, а дальше самолетами округа – на Афган, аэропорт Байрам.

И они… Восстали! На войну везут! А там, кто его знает… И они… Решили в последнюю эту ночь на Родине утолить свои обиды, отомстить своим обидчикам!

И они… Пошли всем своим учебным батальоном после отбоя по всем казармам их искать!

Кого находили – стаскивали с кровати, били злобно, остервенело, как собак, а чего им терять? Били смертным боем, до крови, до слез, до соплей, давили ремнями поясными, топтали сапогами, штаны спускали и пороли бляхами…

А я в первом батальоне тогда спал после дороги, уставший, как суслик.

Слышу, мат-перемат и тормошит меня кто-то:

–Вставай, сука! Сука ты… Мамедская, а ну вставай, бить буду!

А я был тогда несколько чернявый, с горбатым немного носом. И стриженный очень коротко.

Полусонный, я чьими-то сильными руками был тут же вышвырнут из теплой кровати на пол, пару раз словил под ребра, в лоб, но смог увернуться, вскочил, отскочил, и я до сих пор не понимаю, как мне пришло такое в голову, заорал, как сам не свой:

–Та я ш ны айзер, хлопци! Я ш – свий, русскый! Вы шо, сдурилы? Ось и мий комсомольскй билет, ось, дывысь! Фамилию… Читай! Подурилы, дуракы…

Меня спасла тогда моя родная, не русская, не московская, не книжная, а моя родная речь, тот самый язык, на котором я вырос, мой родной суржик, смесь русских и малороссийских слов и цитат, которые вошли в мою жизнь вместе с молоком матери моей, речь моих предков, прадедов и прабабок, пришедших когда-то с пыльной харьковской земли на вольную Задонщину, на свободные и жирные земли ее, пересекаемые разве редкими кочующими калмыками… Язык, на котором в те еще годы говорили на огромной территории, почти по всей Украине, а в России от границы казачьих земель, до границы Кавказа и побережья Черного моря.

А так же спас меня тогда мой комсомольский билет, моя книжечка красная с шестью орденами на обложке, предъявленный тому самому неизвестному белобрысому парню из какого-нибудь города Могилева или села Осмоловичи, решившему меня убить на месте только за черноту моих скупых стриженных волос на голове.

Я тут же раскрыл его на первой странице, с шестью орденами родного моего комсомола, со своей вполне русской фамилией, и тут произошло чудо, ибо парни, выдернувшие меня только что за шкирку из кровати, парни, готовые меня уничтожить, парни, уже завтра рано утром улетающие на войну, на смерть, куда-то тут же, с криками и со своей неутоленной местью – растворились.

Утром, когда первый батальон, с автоматами наперевес, после погрузки в тентованные ЗИЛы и отправки тех буйных пацанов в Тбилиси, строился на поверку, я, пошатываясь от недосыпа, держась за ушибленные ребра, поковылял в штаб полка.

–Так. Ты это что… Из штаба округа? Ого! И… Ты че, сержант, умеешь и штабные карты рисовать?

Дежурный по полку, краснолицый полноватый подполковник, почесывая затылок, внимательно читал мое предписание. Он от чего-то, не отрываясь от чтения, вдруг надел лежащую на столе фуражку, потом снова снял ее и, положа на стол обратно, не выпускал из ладони.

–Какой же… Ты, брат… Ценный кадр. Как они тебя там, в корпусе… К нам отпустили-то… У них там че, избыток таких… Художников, што ли, – тихо бормотал он, вчитываясь в мое предписание.

–Ладно. Пока дуй в третий батальон, девятую роту, там найдешь дежурного. И… Вот тебе писулька. А вообще, я так полагаю, тебя кадровики должны бы теперь и немедленно сюда, в штаб полка определить.

Дежурный по роте, заспанный сержант из старослужащих, в очень туго ушитых брюках, молча отвел меня в мирно спящую после наряда по кухне казарму, кивком указал на пустую кровать и я, после суток дороги в прокуренном общем вагоне поезда, после всех мытарств на вокзале в Батуми, после этой ночной встряски, после всего-всего – тут же натянул на голову верблюжье солдатское одеяло и напрочь забылся крепким и глубоким сном.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.