Хохол – родимый край

Редактор Людмила Николаевна Грешнева

© Василий Николаевич Грибанов, 2021

ISBN 978-5-0053-7597-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Посвящается детям войны – безотцовщине

Родословная

Дед мой, Василий Прокофьевич Кожевников, урядник, до революции не дожил. Бабушка, Мария Алексеевна Мыскова. Мама – Матрена Васильевна Кожевникова.

Дед по отцу – Семен Марьевич Грибанов, жена его – Федосья. Отец мой – Николай Семенович Грибанов.

До революции, мама говорит, мы жили хорошо, у нас была своя мельница, маслобойка, крупорушка и лавка. У нас в семье было семь мужиков. Мы выходим косить – семь крюков. Прошли рядов 5—7, крюки на плечи – и домой. Все были рукодельные, знали ремесло. Плотничали, валяли валенки, печи мастерили, камень на мельнице сами ковали. Настает пост – батя поедет на лошади, привезет рыбы – судака, сазана, пуда по два рыбина. За семь недель рыба надоест – жареная, соленая, уха.

Когда настала революция, отцова отца сослали в Сибирь, называлась Аляска Алтайской губернии. За что их сослали, неизвестно, раскулачили или еще что. Отец в это время служил в Кремле в охране, часто видел В. И. Ленина. Сейчас не у кого толком ничего спросить, никто ничего не знает. Отец отслужил, вернулся домой, женился на маме.

Что у них лошадь в хозяйстве была, мама об этом говорила. Дядин сын работал в райкоме партии. Приходит с работы и говорит: «Дядя Коля, вышел новый указ: кто добровольно не сдаст тягловую силу и инвентарь, имеется в виду сбруя, того будут ссылать на Соловки». Утром отец запряг лошадь и с инвентарем сдал ее в колхоз. Таким образом избежал Соловков. Сколько чего было, я не знаю. Я спрашиваю, а после этого как вы стали жить. «Бедные стали пахать на лошади, а мы стали копать огород лопатой». Отец долго не задержался в колхозе, ушел работать в город Семилуки и там он проработал до начала войны. Мама работала в колхозе. От мамы я узнал кое-что, когда началась перестройка. Что Егориха мельница принадлежала нашему роду, об этом никто никогда не говорил. Егоровы мы по маме, наш род называли Егоровым, поэтому и мельнице дали такое название.

Я, Грибанов Василий Николаевич, родился 1 марта 1935 года. Юные годы не помню, но со слов мамы и старшей сестры мне известно, что 1933, 1935, 1937 годы были неурожайными, голодными годами. Я просыпался ночью и начинал петь петушком «Ку-ка-ре-ку». Мама вставала, даст, наверное, хлеба. Я засыпал, так как ничего другого не было.

К 1941 году стали жить более зажиточно. Зимой 1940—1941 года оставили пять овцематок, и они дали приплод по два ягненка. И в 1941 году в табун пастуху отдали 15 голов овец.

Война

22 июня 1941 года мы встали рано утром и поехали к отцу в город Семилуки, где он работал. Маму мы проводили до пристани, где она на пароме переправилась через реку Дон и поехала в город Воронеж, а я остался с отцом. О начале войны мы еще ничего не знали, с отцом мы пришли на работу, я точно не помню время, но в первой половине дня отца и других мужчин вызвали в контору. Когда мы пришли в контору, отцу вручили повестку: явиться в горвоенкомат с вещами. Отец меня взял за руку, и мы пошли в горвоенкомат. Когда военком увидел отца с ребенком, то возмутился: «Это еще что такое? Вам сказано – с вещами, а вы идете с детьми!» отец начал объяснять, что ему нужно кому-то определить мальца, а я стоял и шмыгал носом, боялся, что отца заберут на фронт, а я здесь останусь один. Отцу дали отсрочку месяц – пристроить мальца. Через месяц отец ушел на фронт. За это время отец принес 4 мешка ржи и мешок соли, в войну ой как она пригодилась. Мама, да и мы все не раз вспоминали отца. Отец мой, Николай Семенович Грибанов, 1900 года рождения, двухметровый гигант, обладал очень большой силой, никогда не болел. Как рассказывала мама, он на спор отрывал от пола шестипудовый мешок с зерном, брал зубами за горловину мешок и отрывал. Меня и сейчас удивляет, какие нужно было иметь зубы и шею. Очень любил рыбалку, вставал в 3 часа и шел на речку Девица, проверял вентеря, кубари, а потом ловил рыбу удочкой. Рыбы в реке в то время было очень много, клев был сильный, на 3 удочки, не успевали дергать рыбу. В те годы в реке водилась разная рыба: щука, налим, плотва, очень много было пескаря, карпы длиной до метра.

Время шло, наступил июль месяц, созрели хлеба, нужно начинать уборку, а убирать стало не с кем и нечем. В основном всех военнообязанных мужчин призвали в армию. Основную тягловую силу – лошадей – забрали в кавалерию или в обоз, остались клячи. Вся работа легла на женские плечи. Женщины научились косить крюками, а где полегла рожь, жали серпами, но все же убрали урожай, сложили в скирды. Когда настала зима, расчищали площадку, заливали водой (это называется ток) и молотили рожь цепами. А в ночь уходили подводы с зерном, в основном на волах, на станцию Латная. Все для фронта, все для победы. Мама была старшей в обозе, она красивая, игрунья, плясунья. У нее был хороший подход к людям, она входила легко в контакт, смелости не занимать. Домой возвращались на второй день утром, замерзшие вконец, сосульки, волов их сильно не разгонишь. Придя домой, мама залезала на печку, а сестра ей давала поесть картофель с хлебом. Настает вечер – мама снова отправляется в путь. И так – каждый день. Одежда была очень слабенькая, телогрейка, подпоясанная веревкой. Спасала, наверное, обувь – валенки и шерстяные носки из овечьей шерсти. Однажды они как обычно, в ночь повезли зерно и, как рассказывает мама, они выехали на Курскую трассу, навстречу им ехала автомашина, и произошла беда. Было темно. То ли водитель не заметил подводу, он врезался в повозку и убил вола. Как потом рассказывала мам, они страху и трудностей натерпелись. Шофер с места аварии скрылся, хотя позже его все равно нашли. Зима, холодно. Они замерзали и шли пешком около повозки, могли погибнуть. Горе горем, а зерно надо доставить на станцию. Мама потом вспоминает, говорит: хорошо, что ехали на двух повозках. Мама уехала на исправной повозке на станцию, а одна женщина осталась охранять зерно. Когда они вернулись назад за зерном, эта женщина от страха чуть с ума не сошла. Как вспоминает мама, обняла ее, а та вся дрожит, слова сказать не может. Перегрузили зерно, поехали на станцию. Там уже доложили о несчастье, приехала милиция. Поехали все на место, чтобы помогли развернуть повозку, кое-как и кое-чем привязали к исправной повозке, и они поехали домой. Приехали домой, как говорят в деревне, после обеда. В эту ночь никто на станцию не поехал, да и повозке требовался ремонт.

Время летит быстро, порой не замечаешь. Прошла зима, наступила весна. На реке Девице ушел лед, река очистилась ото льда. Это было числа 30 или 31 марта 1942 года. Пацаны уже начали играть в весенние или летние игры. Однажды мы играли, подходит ко мне дядя и говорит: «Беги домой, отец пришел». Я прибежал домой, действительно, отец был дома. Он меня взял, поднял, прижал к груди и поцеловал в щечку. Через восемь месяцев я снова увидел отца. Перед уходом на войну отец мне купил коньки-снегурочки с ботинками. Я, конечно, был рад, у ребят ни у кого таких коньков с ботинками не было. Это я отвлекся. Полк, в котором воевал отец, остановился где-то в Гремячьем или Староникольском. Командир полка отпустил отца на трое суток.

Началась война, Россия не была готова к ней. Не хватало ни оружия, ни обмундирования. Отец пришел в своей гражданской одежде, которая обветшала и пришла в негодность. Дома он переоделся в свою одежду, поменял брюки и обувь. У него была гимнастерка ярко-зеленого цвета, что я хорошо запомнил. Три дня пролетели быстро. Мама насушила сухарей, и отец отправился в свою часть. Провожали отца мама и старшая сестра до матренской границы, там попрощались, помахали друг другу рукой, поплакали и пошли домой. Это была последняя встреча. Я провожал отца до шоссейной дороги, и меня отправили домой, сказали: далеко, ты не дойдешь. Напоследок отец взял меня на руки, прижал к груди, приласкал и как бы дал наказ: расти большой, слушай мать. Отец несколько раз поворачивался, махал рукой – я в ответ тоже махал. Я долго стоял смотрел, пока они не скрылись из виду. Потом я пошел домой к бабушке.

Весна прошла, настало лето, у нас снова трагедия. Маме вручили повестку – явиться в военкомат такого-то числа. Это был конец июня 1942 года. Сестра, поскольку она старшая, ходила провожать маму. Она рассказывала, что их выставили строем около МТС, ныне сельхозтехника, перед этим дали попрощаться, поплакали, конечно. Потом дали команду «шагом марш», и они пошли строем, помахав на прощанье. Мы остались с бабушкой. Мама была беременной в это время, срок – три месяца. Их призвали для рытья рвов и окопов. Мама пробыла там меньше месяца. Она рыла окопы, и ей сделали снисхождение по беременности, а другие рыли рвы танковые. Наши войска потеснили немцы, они стали отступать. Видимо, заметив скопище людей, ночью их лагерь начали бомбить. Бежали в поле, кто куда, в разные стороны. Когда бомбежка закончилась, самолеты улетели, поняли, что-то надо делать, нужно спасать свою жизнь. Куда идти, они не знали, так как были совсем неграмотные. Тогда мама говорит подруге: «Пошли на гудок паровоза». Шли всю ночь, где-то к полудню дошли до железнодорожных путей. У проходящего паровоза узнали, куда ближе идти на станцию. Пришли на станцию – народу полно. Идут военные эшелоны, никого не берут. Что делать? Тогда мама снимает тонкий платок, делает кольцо, надевает на шею и просовывает туда руку, как раненая. Подошел военный эшелон, мама стала проситься, чтоб взяли. Он спрашивает: а вам куда? Нам надо до Воронежа. Начальник поезда говорит: нельзя, не положено. Мама стала его Христом Богом просить, чтоб взяли: «У меня двое детей, мать старенькая, 75 лет. Дорогой, родненький, миленький, возьми, пожалуйста». Видно, разжалобила его – ладно, говорит, садись. Маму взял, а подругу не берет. Мама снова стала уговаривать: да как же без нее мне с одной рукой, плохо без подруги. Наконец он сжалился, ладно, сказал, садись. Вот так они добрались до города Воронежа. А оттуда до Хохла пешком. Когда они добрались до Воронежа, они были рады: теперь мы дома. А вот где мама была на окопах, мы и сами толком не знаем, да и спросить не у кого. Мама приехала домой, бабушка очень обрадовалась: теперь вся семья вместе. Но здоровье бабушки не улучшилось, хотя она была очень рада. Бабушка очень переживала, когда маму призвали рыть для армии окопы. В возрасте 75 лет бабушка осталась с внучатами, она очень переживала за нас, и поэтому ее здоровье с каждым днем ухудшалось. Сестре моей было 10 лет, а мне 6 лет.

В военное время обстановка меняется быстро. Не прошло и двух дней, как приехала мама, как на улице раздались крики и шум. Мы выскакиваем на улицу, а люди кричат: «Немцы едут, немцы едут!». Первыми в деревню приехали немцы на трехколесных мотоциклах, за ними – бортовые автомашины, полные солдат, а потом гужевые повозки, в которые были впряжены тяжеловозы-битюги. Некоторые ехали на автомашинах, веселые, самодовольные, рукава у них засучены, играли на губных гармошках и что-то на своем языке горланили. Видно, достойного сопротивления не встретили, дошли до Воронежа спокойно. Проезжая по улице, немцы выбирали места для остановки. Чтоб был приличный дом, двор хороший, ворота, въезд-выезд, ну и для лошадей сараи. У нас был добротный двор, сараи и ворота. Ворота с улицы широкие, с навесом, а в огород между сараями ворота под общей крышей, там жили дикие голуби. У нас во дворе стояла автомашина с фургоном, и там постоянно находился человек. Он ходил с папкой, наверное, носил начальству шифровки. Поскольку я в армии был радиотелеграфистом, обеспечивал связью генерал-майора Гриценко, тоя полагаю, что это была радиостанция.

Первая партия немцев, которые приехали к нам, вели себя достойно. Правда, ходили по домам. Заходит в дом, кричит: «Матка, рурка, яйки». Хозяйки сами давали яйца, молоко. У мамы два немца брали молоко. Один немец за молоко давал нам по кусочку хлеба, намазанного медом. А другой немец был военный врач, он тоже брал молоко. Молоко он называл «моляко» и говорил: «Мутер, моляко гут?». У мамы болела сестра, моя крестная, у нее болели почки. И военврач на своей «эмке» ездил к больной сестре, осмотрел, дал таблетки. И пока были таблетки, крестная жила. А когда закончились таблетки, ее ноги наполнились водянкой, и она ушла из жизни. С лета 1942 года она прожила по декабрь 1943 года включительно, т.е. полгода года. Первая партия немцев была недолго, около месяца. Вторая партия приехала в нашу деревню осенью, уже был убран урожай с огорода, и картошка хранилась в погребе. Враги вели себя дерзко, злые были, видно, понюхали русский порох. Появлялись пьяные, выйдет такой, вынимает пистолет и начинает стрелять.

На этот раз нам не повезло, нас выгнали из дома. Зашли несколько немцев, осмотрели дом, двор, зашли в хату и маме говорят «век», т.е. вон из дома. Мама собрала вещи, и мы ушли жить к дяде, отцову брату – мама, сестра и я, а бабушка ушла жить к соседке бабушке Кате, у них было место на печке. А у дяди семья была большая, места не хватало даже на полу. Лавки и печь – все было занято. Дядя был инвалид войны, сказал, как зайдут немцы в дом, вы охайте, что мы и делали. На двери немцы из-за этого прикрепили табличку, и в дом никто не входил.

Настал вечер, пастух пригнал коров домой. Наша корова зашла во двор в свой хлев. Мама взяла ведро, и мы с ней пошли доить корову. В это время вышел немец с автоматом, наставил на нас, кричит «сапромент». Я не знаю, что это за слово. У мамы выпало ведро из рук, мы стоим рядом, держась за юбку. Вышли другие немцы, офицеры, и говорят: «Матка, нихт», значит, сюда нельзя заходить. Мы забрали корову и отвели соседке бабе Кате. И потом, когда корова шла из стада, мы ее встречали и вели в соседний двор.

Вторая группа немцев прибыла в село Хохол осенью. Урожай уже был убран и хранился в складах и погребах. На подпольной работе остались Василий Исаев и Григорий Турищев. Когда им стало известно о приближении немцев, они подожгли склады с зерном, чтобы продовольствие не досталось врагу. Но, как говорится, народ не остановишь, люди гасили огонь и забирали зерно себе.

Мама с сестрой тоже ходили за зерном. Как рассказывает сестра, которое горит зерно, сбрасываешь, а внизу хорошее, его забирали себе. Да сколько на себе можно унести, мы от заготзерна жили далеко, 3 км.

Колхозы практически развалились, нужно было спасать крупнорогатый скот. Огромные стада по нескольку сот голов, гнали в Сибирь. Первую группу коров погнали двое – дядя Ваня и тетя Арина, а вторую тетя Варя, с кем, не помним. Сестра только говорила, что где-то через месяц они вернулись домой. Слабых телят не брали, они бродили бесхозные. Где были старики, они резали телят и ели мясо. Мы с сестрой взяли одного теленка, а зарезать некому было. И мама говорит: «Что ж мы его будем зря кормить, а то еще донесут и посадят». И мы выпустили теленка на волю.

Когда нашу деревню заняли немцы, сразу было видно, что они собираются здесь задержаться надолго. Они сразу местное население заставили рыть окопы. При этом никаких меж не соблюдалось, неважно, чей там огород, лишь бы был свободный ход. Окопы были протяженностью на всю улицу, до семилетней школы. Их рыли метрах в 50 от домов, машины маскировали, ветками накрывали, чтобы не было видно. Для лошадей, которым не хватало места в сарае, вкапывали 4 столба, делали крышу, и лошади находились под навесом. А когда мы своей корове сделали навес за соседской хатой, немцы его разломали.

Настала зима. Снегу было много, огромные сугробы. Тогда что придумали немцы: они стали строить из снега домики в метрах 400—500 от домов. К этим работам привлекали местное население. Из снега по форме кирпича, только больше по величине. Нарезали снег и мастерили домики. Над ними каждый день летали самолеты, видно, фотографировали. Таким образом, получился поселок. В общей сложности немцы пробыли у нас месяца четыре.

Выживать помогала корова

Несколько слов о нашей корове. Звали ее Маруська. Корова давала очень много молока, каждый день мели масло (помогали соседки Татьяна и Саша, у них не было коров). Самое жирное молоко было у нашей коровы – 5,5%. Не зря немец говорил: «Мутер, твое моляко гут». И была корова умница. Наставала осень, коров переставали пасти. Выпустишь на луг – а они уходят в лес, там побольше корма. Наступает вечер, а коров нет. Тогда мы собираемся и идем в лес. Я, не доходя до леса 2 км, начинал ее звать: «Марусь! Марусь!». Она подаст голос и идет. Пройдет время – опять начинаешь ее звать. Смотришь – она уже близко и бежит бегом. Когда она подходила ко мне, я ей давал лакомство: от подсолнухов шляпки кусочки, кусочки зеленой тыквы, редко хлеб. Она съедает лакомство, идет с тобой рядом, мычит, будто разговаривает. Приходит из стада, хоть в обед, хоть вечером, заходит в сени – и молоко пошло. У нас всегда доенка была наготове. Но по дороге молоко корова не теряла.

Осенью, когда коровы ходили на зеленя ржи, их объездчики загоняли на колхозный двор, а потом хозяева приходили забирать коров, а их штрафовали. Но нашу корову загнать было невозможно, она и всадника снесет с лошади, но все равно уйдет домой. Так было с объездчиком Гаманом.

Зима 1942 года была для коровы печальной. Она всю зиму была на соседнем дворе под открытым небом, под шинелью стояла, как на посту. А в наших сараях спокойно спали немецкие битюги-тяжеловозы.

С нашей коровой по кличке Маруська было два несчастных случая. Первый случай произошел в 1944 году, летом. После обеда выгнали коров в стадо. Наша корова начала бодаться с соседской коровой около колодца. Колодец был из цементных колец, наружнее кольцо возвышалось на 80 см над землей. И когда наша корова уперлась в кольцо, отступать было некуда, соседская корова даванула ее, и наша корова упала в колодец задом. Повезло нам тем, что весь народ был дома, на обеденном перерыве, это первое. А второе, что был в отпуске Мишка Кузин. Его мать убил эвакуированный воронежец из-за продуктов, остались две несовершеннолетние сестры сиротами, и ему по этому случаю дали отпуск. Он спустился по лестнице в колодец, завел двойные вожжи под задние ноги коровы, сам вылез и дал команду тащить. Поскольку народу было много, взялись дружно и по команде раз-два взяли и вытащили корову из колодца. В основном были женщины и трое мужчин-инвалидов. Главной силой был Мишка Кузин. Если бы не он, не знаю, чем бы все закончилось. Когда передние ноги коровы легли на кольца, по команде раз-два она как бы сама сделала рывок, выскочила из колодца, встала на ноги, встряхнулась и пошла за стадом, как ни в чем не бывало. Только на заднице в районе хвоста была содрана кожа. Когда корова пришла из стада, эту рану обработали креолином, чтоб мухи не беспокоили и быстрей заживала.

А в 1946 году нашу корову боднула чья-то корова, ударила рогом в пах. Когда корова пришла из стада, мы заметили в районе паха шишечку, но никто и подумать не мог, что будут такие страшные последствия. Ее, может быть, не надо было гонять в стадо после этого удара. На второй день, когда корова пришла из стада, шишечка увеличилась и стала размером в два кулака. Собралось много людей, обвязали рану холстом, но эффекта это не дало. Удар был очень сильный, пробита перепонка, и все потроха вышли наружу, под брюхом с правой стороны висела сумка. Корова находилась в сенях, чтоб не беспокоили мухи и овода. Она лежала, не вставала, сена ела мало, больше пила. Мама целыми ночами просиживала около коровы, плакала. И корова как бы понимала ее, мычит, а из глаз текут слезы. Несчастье это случилось в июле-августе месяце, как раз шла уборочная страда. Больше недели корова не вставала, а однажды мы выходим, а корова встала, стоит. Открыли дверь – она вышла во двор, начала ходить. Потом мы ее стали выпускать на луг, она там паслась. Молоко пропало. Мама начинала ее раздаивать, но молока стало значительно меньше.

Однажды из Турова вел мужик годовалую телку сдать в госпоставку, агент увидел его и порекомендовал маме поменять корову на телку, и мама согласилась. Корова весила в 2 раза больше, и он эти деньги присвоил. Как только совести хватило отнять у сирот деньги! 1946 год был тяжелый, засушливый, неурожайный. За лето не выпало ни одного дождя, все почернело. Даже в болотных ямах вода высохла, осока посохла. В этот трудный год мы остались без коровы. У нас был огород у реки, мы накопали 90 ведер картошки. Мама закопала ее во дворе рядом с домом, чтобы не украли. Весной мы начали откапывать яму, соседский парень Васька подошел к нам. Стал помогать. Когда все убрали, мама наварила чищеной картошки, и я пошел пригласил соседа. Он поел и просит: «Тетка, дай маме хоть две картошечки». Народ был истощен от голода, ходили как тени, еле ноги передвигали. Ноги опухшие, как водой налиты. Ели всякую травку: щавель, лебеду, дикий чеснок – все, что съедобно. Начали доставать из реки ракушки, сил прибавилось.

Наша бабушка

На второй день, как нас оккупировали немцы, мама встала, пошла подоила корову, проводила ее в стадо. А дальше что делать? Готовить завтрак, а продукты все в погребе. Придется подождать, когда рассветет. Уже стало светло, проснулась се6стра, мама говорит: «Пойдем в погреб за продуктами». Пришли во двор, их, видимо, увидел немец, наставил на них автомат, кричит что-то. А расстояние от сеней до погреба всего 3 м, т.е. в упор наставил оружие. Сестра перепугалась, повисла у мамы н а груди и так закричала, что все немцы выбежали во двор. Видимо, старший по званию, офицер, говорит: «Матка, нихт», т.е., сюда нельзя ходить. Погреб закрыли на замок. После этого мы в свой двор не заходили. Как я уже писал, мы жили у дяди, а бабушка – у соседки.

Утром сестра встала, позавтракала и говорит: «Мам, я пойду к бабушке схожу». Мама разрешила, сходи. Когда сестра пришла к бабушке, бабушка обрадовалась: «А я жду тебя, внучка». Сестра спросила, надо ли чем помочь. Бабушка ответила: «Выведи меня из дома, хочу посмотреть на белый свет, на двор». Сестра помогла бабушке одеться, и они вышли в соседний двор, так как мы в своем не жили. Поднялись на погреб – он стоял у них на возвышенности, лаз был с чулана – бабушка окинула взором округу и говорит: «Пойдем, выйдем на гумно, посмотрим на огород». Вышли на гумно, бабушка глянула и ужаснулась: ольху всю спилили, маскировали машины, на мосты и на дрова. Отец планировал в 1942 году строить дом-пятистенок, 2 комнаты и сени. Ольха была строевая. Бабушка все посмотрела и говорит: «Ну, теперь веди меня, внучка, назад в дом, все посмотрела». Сестра привела бабушку в дом, помогла раздеться и забраться на печку. До бабушки дошли слухи, что мама два раза была под дулом автомата, и бабушка маме наказывала: «Смотри, Матрюшка, будь осторожней, а то детей оставишь сиротами».

Через день бабушки не стало, она ушла в другой мир. В хате собрались все родственники, соседи, оплакивали судьбу бабушки. Слух, видимо, дошел до немцев, что бабушка наша умерла. Немцы вместе с пленными зашли в дом, выгнали всех за дверь, закрылись там и начали делать гроб. Гроб вышел широкий, безобразный. Эту работу выполняли пленные. В нашем огороде, называемом гумно, рыли могилу. Была сырая погода, а женщины стояли на улице и плакали. В это время шел по улице немецкий офицер со свитой. Остановился он и начал расспрашивать, что случилось. Переводчику объяснили, что у мамы умерла мать, а их не пускают в дом. Офицер, узнав обстановку, начал сильно стучать в дверь. Когда дверь открыли, он сильно ругался и, видимо, приказал выделить землекопов, сделать хороший гроб и помочь похоронить. Пленные после этого вырыли могилу на кладбище, где похоронены другие родственники, гроб сделали приличный и помогли похоронить. Опустили гроб в могилу и закопали.

Не могу умолчать еще об одном эпизоде. Когда пленные рыли могилу в огороде, мама послала сестру посмотреть, где роют могилу. Пленные попросили сестру: «Девочка, принеси нам хлеба, мы же голодные». Сестра в ответ: «Как я принесу, меня немцы застрелят». Они ей говорят: «Ты к нам не подходи, воткни куски хлеба в плетень, а мы заберем». Сестра пришла домой, рассказала все маме, та отрезала ей 4 ломтя хлеба, сестра спрятала в плетне и пошла к пленным, рассказала. Потом отошла в сторонку и наблюдала. Они подходили по одному, брали хлеб, клали его в карман, и по крошке, по кусочку отправляли в рот и смотрели по сторонам, чтобы их никто не увидел.