Исторический детектив

– А вот и сам вдохновитель свободы мысли! – крикнула де Ржевская, указывая на него. – Карабулин читает нам новое!

Карабулин встал. Сложил руки за спину. Облизал губы.

– Я сочинил… сатиру на пустоту.

– Как изящно, – прошептал Лыков. – То есть, сами стихи отсутствуют?

– Нет, вот они!

Карабулин выкрикнул:

Язык – мой меч, а мысль – мой щит,

И всё, что скрыл режим – горит!

Пусть тьма над нами – я свечу,

Себя же славлю… ну, клянусь, без зла!

Наступила пауза. Затем де Ржевская захлопала. Кто-то прошептал: «Глубоко.» Лыков встал. Произнес:

– Действительно. Особенно финал – совершенно без зла. Как хорошо просчитанный налог.

Карабулин покраснел.

– Вы… иронизируете?

– Я всегда иронизирую, когда вижу светоч мысли с канделябровыми ушами.

– Это нападение на поэзию!

– Нет, это жалость к ней, – спокойно сказал Лыков. – Впрочем, позвольте и мне выступить. Я, так сказать, тоже кое-что сочинил. Правда, в прозе. Протокольной.

Он вынул лист.

– Вот тут список гостей, участвующих в обсуждении «несанкционированных аллюзий». Карабулин – в числе первых. Указано: возможный автор эпиграмм, мотив – зависть и частичное отсутствие вкуса.

Все вздохнули. Де Ржевская побледнела до оттенка сахарной пудры. Кто-то в углу тихо начал молиться.

– Но не волнуйтесь, – добавил Лыков с ангельской улыбкой. – Это чистовик для уничтожения. Я же не монстр. Я поэт.

– Тогда зачем вы здесь?! – прошептала графиня, появившаяся в дверях, как тень из театра на Фонтанке.

– По долгу службы. И по зову души. А ещё… – он подошёл ближе и наклонился к её уху. – …чтобы проверить, кто из вас храбр, а кто просто пьян.

Она усмехнулась.

– А если эпиграмму написал кто-то, кто хочет, чтобы вы нашли его?

– Тогда он – идиот. Или, что хуже – графоман.

– Или романтик, – прошептала она, – надеющийся, что вы – герой.

– Увы, – Лыков вздохнул, беря шляпу, – я не герой. Я государственный служащий. С рифмой.

Он поклонился и вышел, оставив за собой вакуум репутаций, нервов и вдохновения.

Внутренний монолог (по пути домой):

«Вот он, цвет столичной мысли: снаружи поэты, внутри – доносчики, а между ними – пунш. Половина мечтает о свободе, другая – о награде. Кто же написал проклятую эпиграмму? Да, вероятно, никто. Или все. Это не преступление – это стиль. Эпоха сама рифмует себя в карикатуру. А я, чиновник, – редактор этой бесстыжей поэмы под грифом „секретно“.»

ГЛАВА VI. Где генералы – там трагикомедия

Следствие зашло в тупик, хотя выглядело, как будто бегает по кругу – энергично, с бумагами, с допросами, с отчётами в трёх экземплярах. Подозреваемых становилось всё больше, как вариантов ответа на экзамене, где правильного всё равно нет.

Лыков устал. Не физически – морально. Как устают библиотекари от криков или дирижёры от глухих музыкантов. Он был один в архиве. Третий день подряд.

Он перерывал ящики с делами. Уголовные, шпионские, литературные. Местами – всё в одном. Как, например, дело некоего С-вича, осуждённого за то, что в пьесе фигурировало слово «мрак», истолкованное как намёк на начальство.

И вот, среди прочего, он нашёл странное. Папка, без даты, но с пометкой:

«Поэт неизвестный. Стихи опасные. Повторяется в разных делах. Неуловим.»

Внутри – десятки страниц, написанных разными почерками. Но рифмы – одни и те же. Повторы. Копии. Будто кто-то переписывает одни и те же стихи на разных балконах, в разных портах, в разных тюрьмах.

«Я живу меж строк, в пунктуации вины, где слова – как штык, а стихи – приговоры страны.»

Лыков напрягся. Он знал этот ритм. Он сам писал так – когда был молод, пьян и ещё верил, что слово может что-то изменить, кроме настроения надзирателя.

– Господи… – сказал он вслух. – Это же почерк самой Империи. Стихи без автора. Глас без лица. Знак того, что не один я сошёл с ума.

И тогда он понял. Ищи не автора – ищи переписчика. Того, кто делает слова бессмертными, передавая их, как болезнь. Или как правду.

В тот же вечер он написал рапорт. Но перед отправкой… аккуратно сжёг его в печи.

«Ибо не всё, что знаешь, – должен говорить. А некоторые вещи – лучше знать, чем доказывать.»

Он уселся к столу. Достал старое перо. Написал:

«Стихи – это тень. А где тень – там всегда есть свет.»

Потом лёг спать. Завтра, вероятно, снова придётся кого-то арестовать. Но сейчас – тишина.

И стих в голове:

*«Молчание – это тоже дело. Особенно, если ты его ведёшь.»

ГЛАВА VII. Где отписка – там победа. На следующий день по Петербургу разошлось строгое распоряжение:

«Всем чиновникам, писателям и другим лицам, склонным к рифмам, впредь воздерживаться от метафор, неясных аллюзий, и тем более – от сатиры, могущей быть истолкованной как неуважение к благолепию и величию.»

Прилагалась памятка с примерами «опасной лексики»: «пыль», «луна», «чиновник», «истина» – под подозрением. Допускались «ветер», «булка» и «надёжность».

Газета «Северная Пчела» напечатала передовицу под названием «Патриотизм и пунктуация», где призывала всех «говорить ясно и только о погоде». Редактор отметил в примечании, что «туман – уже пограничное состояние между метеособытием и метафорой».

Лыков читал это в кофейне, морщась как от сырой булки с «национально-государственным привкусом»:

«Вот и всё. Империя победила эпиграмму. Бумага заклеила смысл. Как всегда.»

Рядом сидел Карабулин, в полушинели, без пафоса, без рифмы. Он пил чёрный кофе, который из вежливости назывался «русский».

– А всё же… вы верите, что эти стихи что-то значат? – спросил он.

– Да. Но, к несчастью, не для тех, кто принимает решения. Им нужен не смысл, а виновный. Смысл – это неудобно. Он не помещается в рапорт.

Карабулин задумался:

– Зато виновный помещается в тюрьму.

– Вот именно. Этим он и полезен.

ГЛАВА VIII. Где сердце – там дыра

Лыков вернулся домой под утро. Снег таял на воротнике. Сапоги скрипели – то ли от холода, то ли от пережитой абсурдности. На столе лежал листок.

«Вы не нашли автора. Возможно, потому, что он – это вы.»

Подпись: «А. К.»

Он усмехнулся. Бумага знакомая – бланк из салона мадам Брюлловой, где по вечерам играли на фортепиано и читали стихи, пока за дверью подслушивали жандармы.

Почерк – узнаваемо женский, но с намеренной кривизной. Почти издевкой. Или признанием. Или вызовом.

Он сел. Долго смотрел в огонь. Печь пыхтела, как старая мысль, не желающая гаснуть.

«Быть может, я и написал бы такие стихи. Но не для мира. Для себя. Это и есть трагедия – быть поэтом в шинели. Ты либо пишешь правду и пропадаешь. Либо выживаешь – и молчишь.»

В углу тикали часы. Они молчали лучше всякого цензора.

ГЛАВА IX. Где истина – там печать «секретно «Через неделю Лыкова вызвали снова.

– Ваше дело закрыто, – сказал генерал, не глядя. – Мы назначили виновным умершего корректора. Он, к счастью, недавно скончался. Подходит идеально: тихий, не возразит, и был склонен к грамматике.

– Идеальный поэт, – кивнул Лыков. – Ни одной живой мысли, зато пунктуация безупречна.

Генерал вздохнул:

– Вы в отпуске, Лыков. До весны. Пишите стихи. Только не показывайте. Желательно – и не себе.

– А может, мне ещё и думать перестать?

– Если сможете, – ответил генерал, – получите чин досрочно.

ГЛАВА X. Где всё кончается – там и начинается

Весной вышел анонимный сборник стихов под названием:

«Песни чиновника.»

Тонкий, без имени. В продаже был сутки, потом конфискован. Кто-то шептал, что автор – поэт из Третьего отделения. Кто-то смеялся: жандармы не умеют рифмовать. А кто-то цитировал:

«Я служу, я слежу, я молчу – как стена,

Но внутри у стены – пустота и страна…»

Лыков сидел в кофейне. Вицмундир был свеж, пенсне отполировано. Он пил чай – горький, как правда, забытая в черновиках. Смотрел, как проходят мимо поэты, жандармы, продавцы табака и будущие доносчики.

«Империя вечна, – подумал он. – А значит, всегда найдётся место тому, кто умеет рифмовать абсурд.»

Он улыбнулся. Достал блокнот. И начал писать. Сначала – первую строчку. Потом вторую. Потом вычеркнул обе. И снова начал.

«Дела Третьего Отделения: Записки Аристарха Лыкова, или Мышь в Министерстве»

Пролог: Стихи в Уборной, или Пробуждение Мыши

Санкт-Петербург, конец марта 1837 года.

Воздух в столице был густым, как не вываренный кисель – смесь мартовской слякоти, дыма печных труб и невысказанной тревоги. В коридорах Министерства Народного Просвещения тревога эта сгустилась до консистенции сургуча. Не украли секретные архивы. Не зарезали сенатора в его кабинете. Не нашли даже крамольной брошюры с французской орфографией – греха, за который в иные дни могли и чин лишить. Нет. ЧП было куда тоньше, куда опаснее своей нелепостью. ЧП было поэтическим.

Кто-то написал стихи. На стене. В уборной для чиновников третьего разряда.

И не просто стихи – четверостишие правильным ямбом, с изящной метафорой и дерзким намеком, бившим прямиком в лысину самого министра. Главное же – почерк. Не каракули пьяного сторожа, нет. Изящный, каллиграфический курсив, знакомый каждому канцелярскому крысу по бесконечным ведомостям. И чернила – самые обычные, казенные, из стоявшей тут же неуклюжей фарфоровой чернильницы. Преступник действовал изнутри. Поэт завелся в святая святых бюрократического аппарата.

В Третьем отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии, куда долетела весть о скандале, паника была столь велика, будто на Зимний напали. Вызвали Лыкова.

Аристарх Петрович Лыков прибыл к подъезду министерства ровно в 08:32 – на семь минут позже своего внутреннего графика, но на целый час раньше, чем ожидала медлительная министерская система. Его встретил у парадных дверей начальник охраны, господин Штольц, титулярный советник с лицом человека, только что узнавшего, что в фундаменте государства завелся шашель, да еще и грамотный.

– Аристарх Петрович! – Штольц схватил Лыкова за локоть так, будто тот был последней соломинкой. Голос его снизился до конспиративного шепота. – Слава Богу! Прошу, прошу! Не трогали ничего. Все – в первозданной… – он запнулся, подбирая слово, – …первозданной неприличности. Сохранено для осмотра.

Лыков, чуть поморщившись от крепкой хватки и резкого запаха дешевого табака от Штольца, аккуратно высвободил руку. Он снял перчатки – тонкие, потертые на кончиках пальцев – и сунул их в карман своего вицмундира, тщательно вычищенного, но безвозвратно потускневшего на локтях и воротнике. Его бледное, чуть осунувшееся лицо книжного червя оставалось невозмутимым, лишь глаза за толстыми стеклами пенсне казались усталыми, но невероятно внимательными. Он поправил съехавший на затылок нелепый, чуть помятый цилиндр – его визитная карточка и предмет тихих насмешек коллег.