Экстрадиция: историко-правовое исследование

§ 1. Правовые истоки экстрадиции, периодизация ее становления и развития

В литературе история экстрадиционного права рассматривается в неразрывной связи с генезисом права убежища. Это вполне объяснимо, поскольку указанные институты связаны генетически, имеют в качестве выдаваемого (или, наоборот, невыдаваемого) лицо, совершившее преступление, хотя и находятся при этом на диаметрально противоположных точках континуума. Применение одного института исключает применение другого. Если право выдачи преследует цель привлечения виновного к уголовной ответственности за преступление, совершенное на территории другого государства, то право убежища, возникнув, как и право выдачи преступника, в древности, выполняет иную функцию, обусловленную межобщинными отношениями, – ограничения кровной мести. Оно обеспечивало безопасность лица, ограждало его от самосуда. Убежищем могли выступать: шатер – у арабов; алтарь – у евреев; очаг любого дома – в Древней Греции. Константин Великий объявил таковым все церкви, а Феодосий II отнес к нему все здания, принадлежащие церкви. По законам Моисея вначале у евреев было три, а затем шесть городов, которые служили убежищем. Лица, скрывавшиеся в таком городе, не подлежали выдаче, а предавались суду общины (кроме убийц, которые выдавались потерпевшим)[1].

Ф. Ф. Мартенс считает, что институт экстрадиции начал складываться еще в Древнем мире[2]. Например, в Древнем Риме существовало правило aut dedere aut punier («выдать или наказать»). Гуго Гроций в связи с этим констатировал: «Государство, в котором находится тот, кто уличен в преступлении, должно или само по требованию другого государства наказать по заслугам преступника, или же предоставить это усмотрению соответствующего государства»[3].

Кстати сказать, именно с экстрадиции как правового института берет свое начало международное уголовное право[4].

Проблема периодизации становления и развития рассматриваемого института относится к числу дискуссионных. Так, в международном праве выделяются три периода в истории экстрадиции:

1) с древних времен до конца XVII в. – выдача в основном имела место в отношении политических преступников, а также в отношении еретиков и перебежчиков;

2) с начала XVIII до 40-х гг. XIX в. – растет число заключаемых договоров, согласно которым объектами экстрадиции выступают не только бунтовщики и перебежчики, в частности дезертиры и беглые военные, но и лица, совершившие общеуголовные преступления;

3) с 1840 г. – государства начали согласованную кампанию в отношении беглых преступников, совершивших деяния, не имеющие политических целей (об истории выдачи политических преступников см. следующий параграф настоящей работы) и наказуемые по общеуголовным законам[5].

При оценке этой периодизации института экстрадиции надо иметь в виду, что Ф. Ф. Мартенс оценивал историю его развития по состоянию на вторую половину XIX в., к тому же применительно к международному праву.

Ш. Бассиони увеличил количество этапов развития экстрадиции, добавив еще один период, длящийся с 1948 г.[6], «когда на первый план вышла необходимость построения системы международной безопасности и предупреждения преступлений против мира и безопасности человечества»[7].

Периодизация экстрадиции пока не получила завершенного вида. Имеющиеся лакуны (столетний разрыв в этапах), по сути, лишают ее научной ценности, не позволяют составить цельную, последовательную картину эволюции данного института.

Некоторые российские криминалисты в своих исследованиях использовали эти две периодизации, не внося в них какие-либо коррективы[8]. Другие предприняли попытки выделить этапы становления и развития института экстрадиции в России. Например, А. Г. Вениаминов выделяет пять таких этапов: периоды Киевской Руси, Московского централизованного государства, Российской империи, Советского государства и современность[9]. Уязвимость подобной периодизации очевидна: она не основана на собственно истории становления и развития экстрадиции, а исходит из общеисторической периодизации истории России.

Многие российские ученые начало истории экстрадиции связывают с межгосударственными актами раннего Средневековья. Однако при определении появления экстрадиции в российском праве и практике надо иметь в виду замечание Д. П. Никольского, ставящего под сомнение ее наличие в древние времена. Он пишет: «…в те времена не существовало самого международного права, а следовательно, не могло быть и выдачи в том виде, как мы ее понимаем теперь… Выдача основана на правовых нормах, признаваемых народами во взаимных своих сношениях. Но можем ли мы сказать, что в древности существовало сознание необходимости охраны международного порядка? Первобытные народы … чуждались взаимных сношений. Каждый народ жил обособленно, независимо, самобытно… как же при таких условиях могла существовать выдача? … Вспомним, какую роль в древности играл институт гостеприимства, по своему существу исключающий выдачу. Выдача как нарушение гостеприимства, освященного всеми древними культами, считалась в высшей степени безнравственным и преступным деянием… Государства … смотрели на иностранца как на врага, что… исключало возможность выдачи: зачем выдавать, когда можно самому казнить, изгнать, обратить в рабство»[10].

Автор приходит к выводу, что можно лишь говорить об отдельных случаях выдачи иностранного гражданина в древности, а не о выдаче как правовом институте, основанном на правосознании народов разных государств, на признании необходимости экстрадиции как меры, обеспечивающей международный правопорядок.

В российской (как дореволюционной, так и современной) литературе появление экстрадиции принято связывать с договорами с Византией, заключенными соответственно Олегом в 911 г., Игорем в 944 (945) г., Святославом в 971 г.[11]

Как нам представляется, это утверждение впервые подверг сомнению К. С. Родионов. На основании сопоставления всех дошедших до нас оригиналов договоров он пришел к выводу, что имеет место некорректная интерпретация ст. 14 Договора 911 г., в частности термин «злодей» истолкован как преступник. Между тем в указанной статье говорится об «удолжающем», т. е. оставшемся в долгу[12]. «…Вопреки распространенному в русской юридической литературе мнению, речь идет не о выдаче как международно-правовом институте, а о древнем обычае – личных репрессалиях[13], выражавшихся в принудительном возвращении самим кредитором своего должника и доставлении его собственными силами и средствами в суд для взыскания с него долга, т. е. об исполнении должником обязательства, регламентированного нормами гражданского права»[14].

Генезис института экстрадиции в России в целом характеризуется так же, как и в других странах Западной Европы. Следовательно, он не мог возникнуть раньше, чем в западноевропейских государствах, где его появление как международно-правового явления датируется не ранее XV в. Кроме того, надо иметь в виду, что с точки зрения государственного устройства для Киевской Руси была характерна система сюзеренитета-вассалитета; развитие феодальных отношений вело к раздробленности государства. Международные отношения, по сути, были в зачаточном состоянии, в русской жизни господствовало так называемое личное начало.

Д. П. Никольский, исследовав весь массив «Собрания государственных грамот и договоров» до XVII в., не выявил ни одного международного соглашения или сделки о выдаче преступников[15]. Имелись лишь внутригосударственные акты, так или иначе регламентировавшие выезд за границу. Например, в ст. 33 гл. 11 Соборного уложения 1649 г. говорится: «А от которых всяких чинов от помещиков и от вотчинников и с порубежных городов бегают за рубеж люди их и крестьяне, а быв за рубежом, пришел из-за рубежа, у старых своих помещиков и вотчинников жити не похотят, учнут просити воли, и тех беглых людей и крестьян распрашивая отдавати старым их помещиком из-за кого они бегали, а воли им не давати»[16].

Суть этой нормы проста: побег за границу не освобождал крестьян и холопов (людей) от крепостной зависимости. Аналогичного характера норма содержалась и в ст. 34 гл. 11 Соборного уложения.

Указом от 8 февраля 1716 г. «Об учинении в разных губернских городах и в прочих местах на дорогах к польскому рубежу застав и о непропуске за границу» было запрещено выпускать кого-либо в Польшу; причем запрет распространялся и на лиц, имевших подорожные, подписанные самим царем[17]. 20 ноября 1728 г. вышел Указ о наказании за подстрекательство к побегу в Польшу (либо вообще за границу); виновных в содействии переходу за границу предполагалось вешать[18]. Аналогичное наказание предусматривалось за покушение на подобного рода действия[19].

Д. П. Никольский делает вывод, что принимаемые властями меры обусловлены тем, что «в то время о выдаче не могло быть и речи; если бы московское правительство было уверено, что его требование о выдаче русских беглецов будет уважено иностранным правительством, то и не считало бы нужным принимать такие строгие меры против беглых»[20].

В связи с изложенным также сомнительным представляется утверждение А. И. Бойцова, который на основании сказанного Ф. Ф. Мартенсом говорит о том, что имелись обязательства о выдаче преступников по договору Новгорода с немцами, заключенному в конце XII в.[21]

И. В. Очкасова утверждает, что нормы о выдаче преступников содержались в Русской Правде, в частности в ст. 5 и 8[22]. Ошибка автора становится очевидной при обращении к тексту указанных статей. В первой из них говорится: «Будет ли головник их в верви, зан(е) к ним прикладывает, того же деля им помогати головнику, либо си дикую виру, но спла(ти)ти им вообчи 40 гривен; а головничьство, (а то) самому головнику, а в 40 гривен заплатити ис дружины свою часть»[23].

Комментируя данную статью, Я. Н. Щапов отмечает, что она предусматривает случай уплаты виры вервью, «когда убийца – член общины и, как таковой, участвует (прикладывает) в денежной складчине для общих выплат от имени общины. Тогда община помогает преступнику в выплате виры в 40 гривен или… сама платит за него… Вторая часть статьи менее ясна. Кроме виры, преступник – член общины сам платит еще головничество, а что касается 40 гривен, то преступник участвует в их выплате вместе со всем коллективом»[24]. Таким образом, ст. 5 Пространной редакции Русской Правды устанавливает порядок выплаты виры и никакого отношения не имеет к выдаче преступника как международно-правовому акту.

Статья 8 Пространной редакции Русской Правды, на которую, как говорилось, ссылается И. В. Очкасова, существенно дополняет нормы, предусматривающие ответственность общины за преступление ее члена[25]. Другими словами, регулируемые ею отношения также находятся вне экстрадиционной сферы.

По мнению автора, в Соборном уложении 1649 г. получили развитие нормы о выкупе пленных, содержавшиеся в судебниках 1497 и 1550 гг. В первом из судебников содержится одна норма, посвященная пленным. В ст. 56 Судебника 1497 г. говорится: «А холопа полонит рать татарская, а выбежит ис полону, и он свободен, а старому государю не холоп»[26].

Государство прилагало большие усилия по возвращению пленных. В XVI в. даже существовал специальный налог – «полоняничные деньги», которые использовались для выкупа пленных[27]. Кроме того, освобождение бежавшего из татарского плена холопа могло рассматриваться как награда за участие в борьбе с татарами[28]. Указанные обстоятельства, по нашему мнению, нельзя интерпретировать как выдачу преступника даже в том случае, когда речь идет о признании сдавшегося в плен преступником. Достаточно сказать, что при экстрадиции выдаваемый не выкупается, за его выдачу государству места нахождения преступника деньги не выплачиваются, в противном случае выдача виновного в совершении преступления превратилась бы в банальную сделку. Кроме того, в такой ситуации речь не идет о наличии межгосударственного договора.

Судебник 1950 г. вообще ничего не говорит о пленных и их выкупе[29].

Как нам представляется, в литературе иногда смешиваются два социально-правовых явления, которые безосновательно именуются экстрадицией: выдача преступников как международно-правовой институт сотрудничества в борьбе с преступностью и выдача беглых холопов своим владельцам как внутригосударственная мера обеспечения порядка в стране, поскольку массовое бегство крестьян от своих хозяев ставило в опасность сокращением обрабатываемых земельных площадей, разорением феодалов. Именно с целью пресечения подобных действий правительством были приняты в 1581 г. Заповедные (заповедь – повеление, запрет) лета[30], а в 1598 г. – Урочные лета (срок давности сыска крестьян)[31].

Соборное уложение 1649 г. действительно затрагивает отдельные вопросы регулирования международного сотрудничества. В гл. VI «О проезжих грамотах в иные государства» содержится правовая регламентация выезда за рубежи Московского государства, в основе которых лежит практика Посольского приказа[32], но при этом в ней, вопреки утверждениям И. В. Очкасовой, нет ни одной нормы, хоть как-то относящейся к экстрадиции.

О. А. Голикова ссылается на гл. X «О Суде» Соборного уложения, но положения этой главы также не затрагивают сферу выдачи преступников. Автор сама же пишет: «В нем (Соборном уложении. – А. М.) впервые в истории отечественного законодательства определяется правовой статус иностранца во время судебного процесса, регламентируется общий порядок выкупа военнопленных, поведение граждан Московского государства»[33].

Некоторые современные ученые[34] отсчет истории экстрадиции ведут с Договорной записи со Швецией от 19 октября 1649 г.[35], согласно которой страны условились выдавать всех перебежавших после 1 сентября 1647 г. лиц и «впредь никаких перебежчиков не принимать и с одной стороны на другую не подзывать и не подговаривать»[36].

Этим памятником русского права все перебежчики делились на две группы. К первой относились те, кто со времени Столбовского мирного договора[37], т. е. с 1617 по 1646 гг., переехал из Швеции в Россию. Этих «причинных и непричинных нашенных и иных всяких людей» решено было считать «безо всякой розни» русскими подданными. Аналогичное правило распространялось и на лиц, оказавшихся в Швеции, – они признавались шведскими подданными. «Любопытно, – отмечает Д. П. Никольский, – …русское правительство считало этих перебежчиков из Швеции как бы некоторым благодеянием неба, ниспосланным для умножения населения в России, потому обязалось выплатить за них шведскому правительству королевы Христины 190 000 руб., т. е. сумму очень крупную по тому времени. В “записи” подробно указан порядок выдачи и передачи этих денег в Швецию[38].

Во вторую группу входили лица, бежавшие из России в Швецию или из Швеции в Россию после 1 сентября 1647 г. Они подлежали взаимной выдаче. Эти перебежчики были крепостными крестьянами, помещики должны были сообщать об их побеге. Если же последние скрывали факт побега или искажали его обстоятельства (например, заявляли, что крепостные перебежали в Литву или умерли), то в случае выявления обмана помещик подлежал смертной казни, а в отношении перебежчиков направлялось требование об их выдаче. В случае смерти перебежчика в стране убежища его имущество должно было выдаваться стране-истцу.

Организацией выдачи занимались особые комиссары. Если перебежчик возражал против экстрадиции, утверждая, что бежал до 1 сентября 1647 г., то споры предполагалось «разводить крестным целованием». Лица, необоснованно включившие перебежчиков во вторую группу (т. е. прибывших в страну после 1647 г.), подлежали строгому наказанию.

Следует заметить, что Договорная запись обладала ретроактивностью, т. е. распространялась на деяния, имевшие место до ее принятия. На действия, совершенные после ее вступления в силу, распространялась ст. 2 °Cтолбовского мирного договора. Правом требования экстрадиции наделялись воеводы и губернаторы. Они же несли ответственность за невыполнение требования о выдаче беглого, а также возмещали убытки тому, «из-за кого тот перебежчик бежал», т. е. его господину, помещику.

Строго говоря, Договорная запись регулирует выдачу не преступников, а вообще иностранных подданных, независимо от того, обвинялись ли перебежчики в совершении какого-либо конкретного преступления[39]. Вероятно, логика составителей документа была следующей: коль скоро бегство как таковое само по себе влекло выдачу, то, следовательно, и всякий беглый преступник подлежал экстрадиции. Разумеется, документ не содержит определения условий выдачи, а тем более – каких-либо гарантий прав экстрадируемого. «Но тем не менее и в такой несовершенной форме этот договор допетровской эпохи доказывает, что и московскому правительству присуще было сознание если не солидарности, то, по крайней мере, интереса своего в международном обеспечении преследования преступников. Если бы такого сознания не было, то и самый договор не мог бы возникнуть»[40].

В дореволюционной литературе появление экстрадиции как международно-правового акта связывают с указанной Договорной записью[41]. Причем отмечается, что «…Петровская реформа не создала международных отношений и договоров – они были и раньше Петра, но она сделала их более определенными, поставила их на более твердую почву. Дальнейшая история выдачи в России вращается главным образом около выдачи дезертиров из сухопутных армий и флота. Для первых заключались карательные конвенции, а относительно вторых говорилось в договорах торговли и мореплавания»[42].

Основы экстрадиции, заложенные в Договорной записи, получили дальнейшее развитие в Договоре России со Швецией 21 июня 1661 г. «О вечном мире между обеими державами» и конвенциях о выдаче 1798, 1801 и 1810 гг.

Статья 21 Договора содержит определение о выдаче преступников. В ней говорится: «…всех тех, которые после сего вечного миру и договору, для измены, душегубства, татьбы или для каковы причины то не может быть, так же и те, которые и без причины… перебегут одни или с женами и с детьми; и тем причинным людям, и всем перебежчиком, каковы природы они ни могут быть, с женами и с детьми, и со всем, что они украли, пограбили или инако с собою увезли, когда та часть, от которой они сбежали, о том попросит от другой части, без отказу назад выданы им быть, чтобы приехать им на свои прежние места».

Характеризуя эту норму, Э. Симсон указывает, что выдача распространялась не только на перебежчиков, как по Договору 1649 г., но и на преступников. Это обстоятельство подчеркивает прогрессивный характер экстрадиционного акта[43].

О собственных гражданах в Договоре ничего не говорится, поэтому может сложиться ложное впечатление о том, что они также входили в число экстрадируемых. Однако это не так. «Изъятие собственных подданных от выдачи было делом, которое разумелось само собою, так что не считали нужным упоминать о нем. Но также из определения Договора видно, что речь идет только о подданных требующей стороны. Говорится “без отказу назад выданы им быть, чтобы приехать им на свои прежние места”. Назад мог быть выдан тот, который раньше жил в области требующей стороны, только ее подданный»[44].

Если посмотреть на заключаемые в начале XIX в. договоры о выдаче с точки зрения географии, то очевидным становится непреложный факт: Россия, прежде всего, стремилась урегулировать отношения в экстрадиционной сфере с сопредельными странами. Так, 13/25 февраля 1804 г. был заключен договор о выдаче с Пруссией[45]. Выдаче подлежали:

1) все состоящие на военной службе в случае их дезертирства, независимо от их национальной принадлежности; лицо подлежало выдаче армии той страны, откуда был совершен последний побег. Правом требовать выдачу наделялись ближайшее военное или гражданское начальство;