Напропалуйное гнутьё

Эпиграф:

«К сведению миледя́м, всем-всем-всем. Я – бетюнский палач. Представьте справку, заверенную пожарной частью по месту жительства, о противоправном бетюнировании, и я отпалачую вас за милую душу. Цена договорная».

Из материалов следствия по делу № 1024 о попытке несанкционированного подброса использованных бланков «прелестных писем» на территорию музея-заповедника Дюмаc-Перэ А. Т. «Пресная Поляна» в ночь с 3 на 2 октября 2025 г.

Vasia_01

…клубы тумана начинают редеть, истоньшаться… нет, показалось… вновь наплывает вязкая непроглядность. Но в ней предощущается некая потаённая жизнь, невидимое шевеление в густой всепоглощающей пелене… Кто там укутан? Зачем тихарится?

И море, совсем неподалёку слышно море, буквально рядом, очень близко. Плоский плеск волны набежавшей на берег, и – опадает стихая… Словно мерное посапывание исполина, кому неведомы сомнения в своей мощи, даже когда спит. Вдох, и – отхлынул, а следом накатывает другая, такая же, следующая в череде волн… Несущая неизменный выдох…

Изредка, резкий вскрик чайки прорезает шум дышащей пучины…

Стоп! Не газуй! Что за Моби Дичь ты тут гонишь? Сковырнулся с высоких каблуков 19-го века, или как? Чайка не дура тебе, чтоб летать вслепую. Птицам не удалось развиться до радара летучей мыши, не могут пищать ультразвуком, нащупывая путь в темноте и тумане.

[–»

Неизвестный орнитолог Х. фон Хольцшнобель полагает, что ряд отрядов пернатых достиг грани оснащённости таким аппаратом, а некоторые (колибри, например) переступили её и пользуются втихаря, на бытовом уровне. Причину такой ситуации он видит в их птичьей заносчивости и претензиях на аристократизм. Они, видите ли, родственники самому Кондору, царю-батюшке, по линии голубой сойки…

(Заметка между строк в рукописи, найденной в Саратоге под Саратовым и снова утерянной на испытательных полигонах Томска-4)

«–]

Баста! Хватит умничать! Открой глаза навстречу шири бескрайнего моря. Сколько можно тянуть резину…

Туман схлынул с разлепленных ресниц.

Уюй! Вместо океанических беспределов, вынырнул вид на лопоухость и легковерие моих органов слуха. Никто же не требовал скорострельности, не вымогал немедленных выводов, однако уши мои лоханулись спросонку как на первый день замужем. Истолковали саундтрек совсем не в ту сторону.

Да и я хорош – доверился им без проверки, ослабил контроль и, едва проснувшись, – получи неприятность: хреновенький из тебя снайпер – попал пальцем в небо. С бескрайностью горизонтов у нас тут явный дефицит.

Куда ни глянь, взгляд упирается в пространство, замкнутое сопряжением разнонаправленных плоскостей. Отследить детали архитектурного решения заморится и сам пан Вий, если сможет глаза продрать с похмелья. А звук прибоя хоть и насухую, но в полном объёме воспроизводит толпа, заполнившая окрестную архитектуру.

Похоже, в моей повестке на сегодня стоит «перекантоваться на вокзале». Ничего себе, какой я, оказывается, романтик. А может, случайный бес попутал принять на грудь чего-то свыше расчётных параметров?

Не-а, отпадает за отсутствием симптомов. Похмелья ни в одном глазу, барханов из Сахары тоже во рту не наблюдаю. Отсюда вывод: я трезвенький как стёклышко, и не достопочтенный Вий.

Но в таком случае с какого передряга давлю комарика на этой полировке? Кстати, неплохой дизайн у мебели, продуманный. Сидельная приспособа ёмкостью на трёх. Рассажены по индивидуальным секциям, что не способствует соображению на троих. Но эти игры потеряли актуальность, стали обрывками старых кинолент. А мне-то что? У нас ИИ есть, кто всё за нас решит.

Площадь, отводимая под отдельно усаженную душу, вполне привольна, на вырост, из расчёта на неуклонный рост живого веса в глобальном пользователе.

Однако на здоровый сон в персональной загородке губу не раскатывай. Даже и калачиком не выйдет, не-а. Вот эти комфортабельные подлокотники серебристого отлива не допускают протянуть ноги в корраль к соседу.

По большому счёту правильный намёк – спатоньки дома надо, а на вокзале отдых порционный: в сидячем виде и только на ⅓ лавки…

А вон, кстати, и чаечка, что очнула меня звучным кряком над фейковым прибоем. До чего редкое оперение! Медно-золотистое облачко Афро на одуванчике головы. Полёты над волнами закончены, приводнилась на молочно-белой глади плиток. Спиной упёрлась в полированную ножку на том берегу русла в блеске облицовки. Ноль внимания на гущу ног, снующих мимо. Вся – в книжке с картинками, опёртой на коленки врастопырку. Пятки под ягодицы – заклинить скольжение по полу, коленкам варианта нет, кроме как торчать. Кузнечик в оранжевых колготках. Книжка-раскладушка распахнулась в обе стороны, колышется на стебельках-подставках, туда-сюда.

По твёрдой глади сразу в обе стороны спешат армады разношерстной обуви мимо картинок в книжке яркой букашки-Афро-одувашки напротив меня, по ту сторону потока ног, спешащих по молочному руслу в кисельно полированных берегах.

И вдруг поверх суматохи ног – водомерок булькнул мелодичный гонг, всем-всем-всем: заострить внимание на непререкаемостях стрекота стрекозы!

Но постой-стой-стой! Погоди! Что это за язык-то? А и где я тут вообще?

По публике вокруг даже и Шерлок вряд ли вычислит, куда их на пару с Холмсом занесло. Обычная смесь транзитных толп, пигментация кож с охватом всего спектра, от глянцево-угольного до слепяще-альбиносного, мульти-расовая массовка, где всяк номад шпарит на персональном муттер шпрахе.

В такой среде «где?» явно не у дел, не катит. Лёгким движением руки меняем вопросительное слово, второй подход с другого боку: «зачем» я, собственно, тут, сам не знаю где?

В ответ – затяжная пауза и неразборчивое хлопанье ресниц, беззвучно. Однако позыв почесать в затылке я успешно сдерживаю, пресёк его в зародыше, на всякий. Что если вдруг меня растил цивилизованный слой мирового сообщества? Навскидку, блин, всего не угадаешь.

И тут я просто-таки похолодел, вкогтился в подлокотник, словно беркут. Мою треть лавки взяла в кольцо окружения неизбежность постановки главного вопроса, напрямую. Как ни крути – придётся. Едва утихнет треск провальных попыток объехать его на кривой. С подобными вопросами дешёвые номера не проходят.

Озноб отчаяния пробежал по коже, она уже успела догадаться, что основной вопрос, даже поставленный ребром или на попа, упрётся в полупрезрительную тишь. Эх, будь что будет:

– Кто я?!

Bukov_01

Буков умирал, и знал об этом.

Он умирал как зомби, без эмоций. Его не слишком колыхал предстоящий факт. Такой скелет как у него подобной хернёй не проколышешь – клинит, падла, намертво в любом суставе.

Бытие приучает к сдержанности чувств. И у тебя на всё заводится одна и та же реакция: ну, и что? Отреагируешь и скажи спасибо, если ответно не резанёт боль. Особенно в крестце.

Не то чтобы равнодушно, однако безучастно относился Буков к своей кончине. Типа сходить к зубному врачу. Хочешь не хочешь – надо, раз уж болит. Просто день и час не назначены, но уже недолго. Он это знал.

Знанием Буков ни с кем не делился. Не имел манеры напрягать посторонних своими личными проблемами. Инфаркты Буков переносил на ногах. Даже обширные. Уже впоследствии, годы спустя, мог и проболтаться. От нечего делать, наверное, когда уже старость стала сказываться.

А во-вторых, некого ему утешать и подготавливать. Не пацанву же в супермаркете, куда он выходил раз в 3 дня за макаронами, хлебом и каким-нибудь кетчупом, упрятать в холодильник.

Госязыком державы-победительницы Буков не владел. Блондинчик при кассе устраивал цирк для корешков. Уставлял в Букова незримое ружьё, потом ребром второй ладони себе по бицепсу: «пиф-паф!». Клоун…

Чернявый пацан улучил момент меж дальних полок, где рядом никого, спросил у Букова, знает ли по-русски. Он не ответил, хотя услышал через привычную уже полуглухоту. Положил на стол возле компьютера деньги на непонятном языке, которые давала ему миссия Красного Креста. Забрал сдачу и ушёл.

Течение жизни человека предопределено на 100 %, благодаря биологическим наукам. Нам загодя известно, когда он созреет, заматереет, начнёт усыхать и бултыхнётся в Лету (тут правильней воткнуть на языке поэзии, чтоб лишний раз не жимануло от мысли, которую он, человек, запроторил на дно зиндана в тридевятом круге подсознания, чтоб не стопорила исполнение будничных задач).

Куда сложнее прозревать его биографический фарватер. Тут слишком много факторов: семейное положение, общественно-политическая жизнь, расклады гео-экономики и всякая другая кошка, готовая перебежать дорогу.

Ну, а данный персонаж был человек маленький, анализ политики с прочей хернёй ему и нах-нихт не ху-ху… и так далее. Иначе давно б уж знал закономерность такого конца своей биографии, обусловленного династически натасканными навыкам стратегического руководства противников политического образования в землях горного края, где ему пришлось доживать свой век. Плюс неисчислимое превосходство в денежных и демографических ресурсах. Плюс оснащённость армии оружием в разы мощнее допотопщины в помянутом политобразования. Плюс продажность независимого правительства и руководства… И много чем ещё делали бы ему мозги надроканные шарлатаны из телепрограмм, да только не включал он телевизор. И не то чтобы просто отнюдь, а от слова «вообще».

Буков умирал с размахом. Один на все хоромы для большой семьи. Семью разметало в капитуляциях и беженстве. Только он застрял как старый гвоздь, намертво въевшийся ржавчиной в древесный брус. Легче поломать, чем выдрать.

Теперь он умирал один, молча, зная, что умирает, и что данный факт ему тоже придётся переносить на ногах.

Изредка в дом являлись мирные граждане державы, одержавшей беспримерную победу, снять мерку под свои мирные семьи. Большой дом, место тихое, в тупике. Хороший сад, хоть и запущенный.

Осмотревшись внимательнее, уходили, разочарованно прицыкнув языком. Дом стоит на краю отвесного обрыва. Обречён рухнуть вниз не в том так в следующем из неизбежных тут землетрясений.

Здешние горы всегда были зоной сейсмической нестабильности. Когда строил, Буков об этом не подумал, не знал таких слов. Радовался, что повезло и горсовет, не маринуя, выделил участок. Однако строил-то уж, конечно, не на краю. За десятки лет овраг придвинулся, вместе с потоком открытой канализации – речка-вонючка, там, на далёком дне…

Так Буков выучил слова про сейсмичность региона. Но теперь обратно забыл. Когда-то трещины в кухонной стене под вытяжкой при газовой плите приводили его в унылую ярость. Потом он привык и перестал их видеть.

А сейчас просто сидит в тиши большого дома, слишком большого для него, смотрит на окно, чьи шторы никогда не закрывает. Сада за окном он не видит, как не видит, где кончается нос, и начинаются глаза в смазанных пятнах лиц тех пареньков при супермаркете.

Но он и так знает, что сад зарос травой по пояс. Сад, превративший его руки в придаток лопаты, косы, грабель, отдавший спину в кабалу болям.

В саду ему нет за чем и нечем присматривать… У него теперь всего делов-то – помереть.

Vasia_02

В извилинах царила пугающая тишь. Объединёнными усилиями, память с логикой надрывались в попытках выкатить хотя б одну, пусть даже смехотворно хлипкую причину, что привела меня на лавку, расфасованную под комплект из трёх сидельцев. Объяснить мне моё присутствие в необъятном зале ожидания посреди неведомой Муттер-Шпрахии, чья система общих объявлений не заточена под всем родной Глобало-Инглиш. Без толку, понапрасну бились мысли об извилистые стенки, подобно немым рыбам в тесном садке: где я? кто я?

Вместо ответа в мозгу возникала пустота до того плотная, что чувствовалась наощупь, сквозь череп и волосяной покров. И лишь из абсолютно дальнего далёка – не разобрать за каким извивом или мембраной в dura mater – доносился призрачно неясный отзвук эха. Что-то типа «кокина маля». Чёрти что!

Хотя если взять без кавычек и с большой буквы, получалась фамилия с именем или, возможно, африканская страна из одного стручка с Буркиной Фасо и прочими субъектами международного права из двух слов. Но даже и географическое послевкусие не добавляло реальности чересчур извилистым отголоскам…

Однако вскоре, пожалуй, даже слишком скоро, возник неоспоримо визуальный знак.

Он всплыл невесть откуда и глядел на меня с неким вопрошанием и укоризной из путаницы переморщиненных борозд и прочих шероховатостей коры головного мозга. Затем (и скорей всего, уже стационарно) залип на стенке слева и принялся оттуда явно смахивать на пару букв, заглавных: «К» и «М». И тут уже нечем крыть, смешно и дальше изображать наивную невинность, тупо тянуть резину – типа, там, не заметил, да.

А фиг ты угадал, миопик, – вон тебе знак, нашлёпанный небрежным граффити, белым по серому, с размашистой решимостью пацанёнка, что по весне бросается в первый заплыв поперёк речки.

Гребки сплочённых саженками плеч, локтей, ладоней, головы поверх леденящей ряби струй. Круть-верть, туда-сюда – ухх… сук… ухх… кка… ухх…

Знак и я уставились друг на друга, Лицом к лицу, взаимно, безответно. Ни одному из нас не нужно объяснять неотвратимость поединка, Один на один.

Это мой последний шанс: либо получу ответ на главный из вопросов, и тогда остальные перебздят – начнут колоться сами по себе, либо…

Стоооп! в ту пессимистическую степь лучше не думать.

Кто я?

Нет ответа.

Кто я?!

Нет ответа.

Ахху… ух, а таки ж хреновенько… С приехалом. Надо же! Сам не знаю, кто я вообще… А если патруль остановит?

Какой патруль, о чём я это?

Мысли заметались, нагнетая и без того сгустившийся сумбур во тьме под теменью. У головы не оставалось выбора, кроме как пойти кру́гом.

Что, блин, за карусель? Снизу всплыла лавка чёртова колеса. Клоун в лоб обтянут мокрым колпаком, слово «амнезия» вышито суровой ниткой, красный торжествующий язык топорщится, как томагавк, из вздутой шины малёванных губ…

Врешь, сука! Не возьмёшь! Какая нахрен амнезия у паренька в 15 лет? Или сколько мне там…

Ну, хорошо, проверка каши не испортит, тем более за так:

Битва при Аскулуме? – 279 – й до нашей эры.

Какой сейчас год? – Текущий, он же високосный.

Сколько отмотал ходок? – Три.

Кто? – Дед Пихто.

Ха! Всё сходится, до амнезии далеко. Пока что…

И уже на разогреве, с экибастузской экстатичностью:

Парень хороший, как тебя зовут? – По-грузински я Вано, а по-русски Ваня; по-армянски Ованес, а по-русски Ваня…

Только Ваньку мне тут не валяй, да? Это ж с пластинки той, 78 об. в мин. Ну, и где теперь твои 15 лет?

Но всё равно амнезии нет и близко. Стопудово.

Стоп! А как же это я упустил карманы прошманать? Устрою очную ставку задержанных при облаве, и вычислю паскуду, дедуктивно, чтобы себя за меня не выдавал…

Хмм. Ни сигарет, ни зажигалки. Следовательно – некурящий, помру здоровеньким. А интересно, сколько лет в завязке?

Нет ответа.

Хотя, без амнезии, должен был бы быть. С этим как бы неувязочка выходит.

Ладно, хватит уж себя депресняком гнобить. Может быть, я и не начинал. В жизни. Потому-то вопрос про завязку остался без ответа. Вернее, ответ дан своим отсутствием, по умолчанию. Логично? Логично. Ноль, стало быть – ничего. Слыхал какая в ответ тишина? Значит я девственник по теме никотина. Не имею такой зависимости.

А какие имею? Эх, опять погнал аллюром «три креста». Хотя за этим есть резон. Помню, знакомая астрологиня говорила: скажи мне только имя друга, и я озвучу список его зависимостей. Но про свои Амалия умолчала…

Что, блин, за избирательность? Имя дамы с астрой помню, а своё…

Погоди-ка, погоди! Тут еще карточка какая-то. И, кстати, в заднем правом, как обычно.

Опаньки! Картинка-то не простая, а золотая! Причём даже не картонка, а авиабилет… Вылет через ворота D43, куда явиться в 17.00 на посадку рейса 0244 из ZRH прямо в TLV.

А главное – рра-та-та-та! – зовут меня Semyon Nulin! Приятно, блин, знать, с кем имеешь дело в своём лице. И я к тому же MR.

Молодец, мужик! Будем надеяться – натурал…

Так-так-так, в 17.00, значит? А на стене зала ожидания уже без десяти. Неважно. Паспорта всё равно нет. А какой я из себя с виду? Не помешает познакомиться с красавой. Где здесь туалет, Там зеркала бывают. Ну что, Сеня, пошли знакомиться…

– Не дёргайся, Васёк, – негромко буркнул недовольный голос в левое ухо. – Тут, су-бля, видиокам натыкано, как эби-о-ма, ну вощщем… а у тебя в, су-бля, пиджаке карманы с клапанами, грёбаный ты модник… не вертись, дай паспорт втихаря впихну…

Меня пронзил тихий ужас. Мороз по коже. Язык заледенел и бряцал о сосульки на альвеолах и зубах позади губ, окоченевших до заиндивелости.

– Т-ты к-кто? – Нечеловеческим усилием воли я обуздал вполне естественный рефлекс, не позволяя себе повернуться.

– Чё, нюх утратил? Своих, су-бля, не узнаёшь? Да это ж я, эби-о-ма, – Трактор!

– А я кто?

– Ну, ты заквасил, 0-Седьмой! Опять что ль мухоморами закусывал? Смотри, вот капнет на тя в Центр кака-нито сука, опять пойдёшь мотать. А мне опять, эби-о-ма, уху тебе таскай в передачах.

– Петька! Ты, что ли? – Сама собой вырвалась у меня какая-то непонятность.

– Ха! Кто уху ел, што Петька сварганил, тот, гадом буду, уже не забудет.

– Да не, я это, само вырва… ну, неважно… Просто сперва ты трактором прикинулся.

– Прямая директива Центра: общение личного состава вести исключительно через позывные, эби-о-ма. О! Впихнулось! Запомни, 0-Седьмой, в текущей операции ты – Нулин, Семён Евграфыч. Ланна, вона уже ворота на тебя открылись. Не пуха, брат. Берегися, не простынь под абуль-дабульскими, эби-о-ма, кондиц-шмыльниц-нерами…

Bukov_02

С утра перво-наперво надо было продрать глаза. Их ночью засыпал песок, не натуральный, а что-то типа. Ещё лежмя под одеялом, Буков наощупь выгребал колючие песчинки из уголков схождения век и под ресницами, из тех которые ещё не выпали. Попытка поднять веки вызывала жжение. В ответной самообороне глаза слезились, и Буков брёл вслепую в коридор, а там сворачивал направо – в ванную. На стены он не опирался, а просто проверял руками свои координаты на маршруте.

Вода из крана его окончательно будила и промывала веки. Теперь уже не больно было моргать по ходу дня.

Посреди самой просторной комнаты большого дома стоял старый стул, отворотившись от овального чёрного стола, за которым Буков ел всегда с другого стула. Чтоб не морочиться с верчением первого, туда-сюда.

Чёрный овал большой столешницы окружали четыре стула, но он пользовался только этими двумя.

Благодаря своим размерам, комната вмещала гостиную и кухню сразу. Невидимая граница между ними пролегала неизвестно как. Жилец мог проводить раздел по произволу личных предпочтений, где тут что. Или по настроению. А можно и совсем не париться: назвал всю комнату кухней – стало быть, кухня, сказал на неё «гостиная» – тем и быть ей, целиком, до следующих настроений. В общем, что первым подвернётся на язык. Все проживавшие тут всегда сразу понимали.

Когда из проживавших остался один Буков, он развернул один стул от стола. Так стул, вынесший полдюжины ремонтов, стал частью гостиной. На нём он и сидел всегда, дожидаясь конца срока своему гостеванию и тут, и вообще.

Дальше перед ним, в левом от окна углу, стояло кресло-качалка, которым он не пользовался. Никогда. С его спиной и сесть и встать с него проблемно.

Съев свой обед, он аккуратно сметал обеденные крошки, которых не различал, с овального чёрного стола. Потому что знал, что те всегда там остаются. Дальше делать было нечего, и он сидел спиной к столу и кухне по ту сторону пограничной столешницы.

Глаза в его лице, обёрнутом к широкому окну, невидяще смотрели на зелень сада. Ветер за стеклом бесшумно шевелил ветви и листву яблонь, груш и остального прочего, привычно неизменного, за годом год. Глазами со стула в гостиной Буков не разбирал, какая зелень от чего конкретно, но в голове он ясно видел их тощими саженцами, а иногда и деревцами по пояс в снегу, либо в белых покровах цветения.

Вживую ему ничего такого теперь не рассмотреть, он просто сидел на старом стуле и ждал.

Сад жил дальше, уже без Букова, отдельной от него жизнью. Зарастал травой, ронял в неё круглобокие яблоки, жёлтые груши, кормил чёрных дроздов, потрошителей мягко-оранжевой плоти бессчётных плодов на дереве королька.

Одичалые псы проложили в траве свои торные тропы, срезая через сад по своим собачьим делам. Всё это его не касается. Уже. Ему бы только дождаться, а то ведь опять стемнеет, и снова ложись, выискивай бок, на котором не так будет больно. А с утра пойдёт ещё один день такого же ожидания.

Имелась, конечно, надежда совсем не проснуться, но он мало верил в такое счастье – слишком уж она цепкая, эта сука-жизнь.

Vasia_03