Совесть

I

С тех пор, как русскому языку меня учит тетя Зина, я очень полюбила писать и вовсе не делаю ошибок. Я или переписываю что-нибудь, или так записываю, что у нас случается. Теперь мы с тетей не занимаемся, потому что на даче надо отдыхать. Я бегать не люблю, сижу пишу или раскрашиваю, если только Таня не мешает и не зовет с собой играть. Она всегда сердится и плачет, если я нейду. Ей надо уступать, она маленькая, ей только восемь лет, а мне уж десять. Мама тоже сердится, если я в комнате; я очень толстая и она говорит, что я еще больше потолстею, если не буду бегать. А вот сама мамочка целый день лежит на балконе, читает книжки, а все-таки не толстая. Мы с Таней заберемся иногда на кушетку, играем с ней. Говорим:

– Ты у нас, мамочка, ленивенькая. – А она ничего, смеется. Вот тетю Зину все называют красивой; по-моему, мамочка гораздо лучше. У тети волосы совсем черные, брови такие густые, нос тонкий, и сама бледная. То ли дело мамочка: веселая, щечки розовые, на подбородке ямочка (мы всегда ее в ямочку целуем) и кудри белокурые. Только мама не любит с нами долго возиться: чуть мы разыграемся, сейчас нас отсылает:

– Идите к своим куклам!

А у нас и кукол нет. Какие все-таки странные эти большие! Они думают, что маленькие совсем ничего не понимают, кроме игрушек и кукол. А у нас с Таней тоже свои дела. И отчего, если мы маленькие, так все наше будет глупое и смешное? Вот кузен Петя, например, кадет, – он у нас в городе бывает по воскресеньям, – какой большой вырос, однако не понимает, что мы с Таней ему рассказываем: пыжится, таращит глаза, да пояс поправляет. И ничего не говорит, только:

– А? Как?

Значит, и большие не все умные.

Здесь нам очень нравится: в лесу растут грибы, есть терраса, а от террасы прямо идет длинная аллея; мы по ней любим бегать рано утром, как только что встанем; я тоже бегаю. Мама сердится, кричит: сыро! Это правда, что сыро, только там тень, и так хорошо пахнет. Сад здесь очень большой, и много разных дорожек и беседок. Когда фрейлен Минна ищет нас, чтоб учиться немецкому языку, – мы нарочно убежим и спрячемся, в кусты; она ходит-ходит по саду, кричит:

– Киндер!

Мы молчим, так она и уйдет. Потом мама спросит, был ли немецкий урок, мы скажем нет, мама сердится на фрейлен Минну, а мы рады. Я ее не люблю. И никто ее не любит, все над ней смеются. Она такая крепкая, белая, в синем платье и в больших бархатных туфлях, все вяжет что-то длинное, желтое и молчит. Мы ее редко и видим; отучимся – и идем в сад или в бабушкину комнату, куда фрейлен никогда не заходит.

Сегодня у бабушкиной белянки вывелись первые цыплята. Бабушка их спрятала в свою шубу в уголок. Они там попискивают и кушают яичко. Им тепло. Мы сегодня целое утро с цыплятами сидели. Бабушкина комната наша самая любимая, маленькая, уютная, на полу постланы дорожки, а на полке в углу большой образ с темным лицом, и горит зеленая лампадка. Если на улице жарко – у бабушки прохладней всех, а если холодно – у бабушки тепло. На столе всегда самовар и горшочек с медом, а в сундуке с розанами, где бабушкино добро, есть чернослив и изюм.

Бабинька у нас простенькая. У мамочки есть шляпки и вышитые платья – а бабинька любит ситцевые блузы с пелеринками и чепчики с оборкой, а когда идет в церковь, покрывается платком. Сама бабинька очень маленькая и добрая; она нас вечером укладывает в постель и рассказывает про царя Берендея. Тане эта сказка надоела, а я люблю. Я люблю тоже, когда чуть стемнеет, сидеть у бабушки: она вязку положит, очки снимет, облокотится на окно – и поет разные песни; голосок у нее тонкий и тихий, а песни все грустные, про голубков и незабудки.

Таня тоже слушает, мы ведь с ней всегда вместе.

II

Опять приехал этот противный Василий Иванович. И что он ездит? Мама его не любит. Только я слышала, она сказала: «С ним нельзя ссориться, он богатый человек».

А тетя Зина сказала:

– Да.

Я бы хотела, чтоб он обеднел и чтоб мы с ним поссорились. У него красные, широкие щеки и маленькие усы, завитые, точно у Жучки хвост, и такие же черные. Когда он смеется, усы раздвигаются и щеки блестят, как масляные. Меня он так противно зовет: «молодая особа». Какая я особа? – Я Наташа. И сам-то разве старый? Все говорят, что он молодой человек. Когда в гостиной сегодня зазвенели шпоры, мы с Таней очень огорчилась.

– Приехал-таки!

Мне всегда кажется, что Василий Иванович нарочно так ноги ставит, чтобы шпоры больше звенели. И когда это дядя Митя приедет? Он умный, самый умный. Мама говорит, что без него ее дела не могут делаться. Я его очень люблю.

До обеда мы Василия Ивановича не видали. Уехал верхом кататься с тетей Зиной. (Он верно злой; раз я видела, как он под столом тете Зине наступил на ногу; тетя ничего не сказала, но ей было больно, потому что она покраснела.) Тетя очень хорошая, только зачем она с Василием Ивановичем «нарочно» говорит? Каким-то тонким голосом и все нарочно. Когда Василий Иванович уйдет – она опять прежняя, а так я ее не люблю. Мы с Таней Василия Ивановича «бритой головой» зовем, у него совсем короткие волосы, щетиной.

Фрейлен Минна опоздала к обеду; она пришла из саду со своим желтым вязаньем и извинилась. Мы с Таней переглянулись и тихонько засмеялись, потому что она сегодня была особенно смешная: на зеленое платье надела красный платок. И все это заметили и стали с ней шутить. Мама сказала:

– Признайтесь, фрейлен Минна, у вас есть жених на родине?

Фрейлен Минна покраснела и ничего не отвечала, а Василий Иванович спросил:

– Это вы, верно, фрейлен, ему желтые чулки к свадьбе вяжете? Пригласите меня, когда венчаться станете. Только я, пожалуй, не доживу: через сколько лет вы кончите чулки? Да не конфузьтесь, фрейлен!

Тетя Зина смеялась и спрашивала:

– Неужели у вашего жениха такие длинные и тонкие ноги?

Мы все смеялись, и так громко, что фрейлен Минна вдруг вскочила из-за стола, вся красная, и убежала к себе. Я и Таня все еще хохотали, но мама сказала нам: «Довольно». Все замолчали. Обед был скучный. Только мы под столом толкали друга и тихонько посмеивались.

Я села красить у себя в детской, да вдруг подумала:

«Дай, пойду наверх, посмотрю, что теперь фрейлен Минна делает? Может, она сожгла свое вязание от стыда».

Таня была у бабушки. Тихонько, так что лестница не скрипнула, я влезла наверх в первую, темную комнату. Дверь к фрейлен Минне не была совсем затворена. Я на цыпочках подошла и взглянула, что делает фрейлен Минна. Она сидела у окна, подперев голову рукой, точь-в-точь, как бабушка по вечерам. На коленях у фрейлен лежало ее вязание и носовой платок, и я увидела, что она плачет. Она была в той же маленькой косынке и зеленом платье, но сделалась почему-то совсем не смешная. Нос у нее покраснел, и она тихонько всхлипывала, точно Таня, когда чем-нибудь очень огорчится.

Я вошла в комнату и сказала:

– Фрейлен Минна!

Она увидала меня и удивилась; может быть, она думала, что я опять стану смеяться.

– Вы не плачьте, фрейлен Минна, – сказала я, – мама на вас не сердится, и они больше не будут.

Но она вдруг заплакала еще сильней и что-то говорила, что стыдно так поступать с человеком, который за свой труд получает деньги, и еще многое говорила. Я поняла только, что ее очень обидели, и мне стало ее жалко. Я подошла к ней поближе и сказала:

– Вы простите, фрейлен Минна, нас с Таней: мы никогда больше не будем. И они тоже не будут, они не знали, я им расскажу, как вы огорчаетесь, и они ни за что не будут. А если вам вправду очень долго нужно вязать чулки вашему жениху, так научите меня, и я вам свяжу поскорее другой чулок.

Фрейлен Минна вдруг перестала плакать и посмотрела на меня; потом погладила меня по голове и сказала:

– Вы – доброе дитя. А там – не говорите обо мне ничего. Нельзя. Они богатые, а я бедная. Пусть.

Я не поняла.

– Отчего же нельзя? Что ж такое, что вы бедная?

Тогда фрейлен Минна мне объяснила, что мамочка может отказать ей, не давать больше денег и не кормить, а ей, фрейлен Минне, уехать некуда, потому что она еще не скопила денег.

У нее в самом деле был жених, только она рассказала мне, что вяжет ему не чулок, а шарф и что свадьба их будет не через десять лет, а через три года.

– Отчего же вы это все мамочке не скажете? – спрашивала я. – Она вас ни за что не прогонит и много денег даст…

Но фрейлен Минна покачала головой.

– Я не хочу… не надо. Все равно, я скоплю в три года… И она опять хотела заплакать. Я взяла ее за руку и сказала:

– Бедная вы, фрейлен Минна.

Она еще больше заплакала, потом встала, порылась в деревянной шкатулочке и достала гадкую, старенькую картинку.

– Вы доброе дитя, – сказала фрейлен Минна, – вот вам. Я сначала не хотела брать, потом подумала:

«Ведь это она от доброты; может, ей больше нечего дать…»

И мне стало еще жальче фрейлен Минну. Я поскорее схватила картинку и убежала, только на лестнице села в уголок и долго плакала. Я думала о том, что очень люблю фрейлен Минну и ее гадкую бедную картинку. Тане я ничего не сказала и картинку спрятала в пенал.

III

Мы долго качались в саду на качелях, а когда вернулись домой, было уже темно. Мама велела принести лампу. Мы с Таней сели на террасе на ступеньках и говорили о своих делах. Катя Лебедева, знакомая девочка, сказала мне сегодня, когда мы играли на кругу: «Хочешь, будем задушевными подругами?» – Мне было стыдно сказать «нет» и я ответила: «Хорошо». Мы рассуждали, что теперь мне нужно делать и что вообще нужно делать тому, у кого есть задушевная подруга.

Сначала мы не слушали, о чем толкует мама с тетей Зиной. Вдруг Таня сказала:

– Слышишь? Мама плачет…

И правда, мама плакала. Нам хотелось знать: о чем? Спросить мы не смели и стали слушать.

– Как же это, Зиночка, неужели ты совсем решилась? – говорила мама.

– Ну да, совсем, – сказала тетя Зина. – Я, право, не понимаю, о чем тут рыдать…

– Зина, да ведь ты его не любишь? Как же можно так?.. И мама стала еще больше всхлипывать.

– Ах, оставь, пожалуйста, – сказала тетя сердито, – мы с тобой не институтки, и ты сама отлично понимаешь, о чем тут речь. На твой счет я жить не намерена, а бегать по урокам – извини, надоело.

Она замолчала; мама только плакала.

– А впрочем, – сказала опять тетя, – и мне показалось, что она смеется, – если ты решительно не советуешь…

Но мама ее перебила:

– Нет, нет, ты как хочешь. Я советовать не могу… Что ж, Василий Иванович, кажется, недурной человек.

– Знаешь? – сказала я Тане. – Ведь это тетя Зина хочет жениться на Василии Ивановиче. Лучше бы она на дяде Мите…

Таня огорчилась, что бритая голова будет нашим дядей.

– Ничего, Таня, ведь он живет в Варшаве, верно, и тетю туда увезет. У тети будет много денег – ей даст Василий Иванович за то, что она за него выйдет замуж.

– Надо все хорошенько расспросить. Таня вскочила и побежала к маме.

– Мамочка, правда, что Василий Иванович выйдет за тетю и увезет ее в Варшаву?

Но мама рассердилась, сказала, что это не наше дело, и велела идти спать.

Отчего же нам нельзя знать, что тетя будет венчаться с Василием Ивановичем, и он ей даст много денег?

IV

Целое утро у нас головы болели. Сначала у меня заболела, потом и у Тани, – мы всегда вместе бываем больны. – Бабушка давала нам нюхать нашатырный спирт. К завтраку приехал Василий Иванович. Щеки у него страшно блестели.

Он привез тете большой букет с лентой.

Жучка наша пропала; уж мы ее искали, искали – Таня даже плакала. После обеда сидим на балконе за чаем – вдруг слышим, точно где-то мыши пищат. Мамочка велела Маше разузнать, что это такое. Маша полезла под террасу, да и кричит нам:

– Барышни, идите сюда, это Жучка наша, а у ней щенята…

Какие они маленькие, пестрые. Жучка их очень любит, облизывает. Им хорошо под балконом, точно в маленькой комнатке. Сквозь щели солнце светит, солома мягкая.

– Мы этого пестренького Рябкой назовем, хочешь? – спрашивала Таня.

– Да мы-то Рябкой, а может, Жучка его по-своему, не Рябкой уже назвала? Вот если б она умела говорить! Жучка! Любишь деток?

Их было целых девять. Жучка ласкалась и смотрела на нас грустно. Мы вылезли наверх. В это время мама говорила Маше:

– Так слышишь? Непременно сегодня всех утопи. Не выношу этого писка.

Маша сказала: «Слушаю-с» – и ушла.

– Мама, это ты про кого «утопить»? – спросила я.

– Да про щенят Жучкиных. Ведь видела сейчас.

– Как утопить? Жучкиных детей утопить?

– Конечно, куда же эту ораву собак.

– Мама, да разве можно? Разве они твои? Ведь они Жучкины! Что ты, мама!

Мама засмеялась.

– А вот увидишь, что можно. Ведь всегда же топят щенят… Да не плачь, я тебе в городе болонку куплю.

– Мама, не надо болонки, не вели тех топить! Мамочка, милая! Жучке такое горе! И за что их?

Я плакала, Таня тоже. Но мама велела перестать и строго сказала, что это все глупости и что «надо приучаться к порядку вещей».

– Ступайте сейчас же к себе и займитесь своими куклами. Пора отвыкать от прихотей.

Мы пошли на заднее крыльцо и сели там на ступеньки, пригорюнились. Если Маша понесет маленьких, думали мы, так увидим.

– Наташа, отчего это мама не понимает, что их никак нельзя топить? – говорила Таня. – Вот мы маленькие, а понимаем.

Уже почти стемнело. Вдруг мы увидали Машу. Она несла что-то в фартуке, а сзади бежала Жучка, махала хвостом и тихонько повизгивала. Мы сразу догадались, что это «их» несут. Я бросилась опять к маме, а Таня побежала просить Машу, чтобы она подождала. Мама была занята с тетей и говорила, когда я вошла:

– …Ну, визитное можно с малиновым плюшем… Что тебе, Ната? Что ты влетаешь, как сумасшедшая?

– Мамочка, она плачет… Нельзя у нее детей отнимать… Не вели, мамочка…

– Что такое? Ах, ты опять об этой собаке. Оставь меня, раз навсегда говорю.

– Мама, – сказала я и перестала плакать, – ну, а если б нас у тебя кто-нибудь утопил, когда мы родились?

Мама засмеялась, Василий Иванович тоже. (Он пришел и слушал, что мы говорим.)

– Вот сравнила! – сказала мама. – Тогда того человека посадили бы в тюрьму.

– А отчего же за Жучкиных детей не садят? Они такие же жалкие и маленькие.

– Молодая особа, – сказал вдруг Василий Иванович, ухмыляясь, и хотел притянуть меня за руку к себе, но я не далась. – Молодая особа! Вам рано знать эти условия жизни. Могу сообщить вам одно: люди – существа разумные, и их больше, чем животных; они, так сказать, победили животных и могут их убивать. А если б собак было больше, то случилось бы наоборот. Понялй-с!

– Да, потому что нас больше, и мы разумные, – надо убивать Жучкиных детей? Разве Жучке не так же горько, как если б нас у мамы отняли?

Мама сначала удивилась моим словам, потом страшно рассердилась, закричала и велела сейчас же идти спать. Я ничего не сказала и ушла. В детской Таня уже легла и плакала под одеялом. Я тоже разделась и пришла к ней на кровать. Мы ни о чем не разговаривали.

Отворилась дверь, я выглянула из-под одеяла, вижу – бабинька. Она подошла прямо к нашей кроватке и погладила нас по волосам.

– Полноте, маточки, глазки только портите. Вот, скушайте-ка на здоровье.

И она нам дала по половине твердого, коричневого пряника. Пряник был очень вкусный и от него пахло камфарой, потому что он лежал в бабушкином сундуке. Но мы не могли кушать от огорчения. Тогда бабушка сказала тихонько:

– Молчите, молчите: ужо завтра к Жучке на новоселье пойдем. Я ее с детками к Федору в сторожку велела положить. Там и солома есть.

Мы не хотели верить.

– Бабинька! Миленькая моя! Так они живы? Ты их отняла? Вправду, бабинька?

– Уж говорю: живы, значит, не вру. Да полно вам, экие сороки! Бабушку замучили!

Мы бабиньку совсем зацеловали. Едва-едва она нас уложила.

Таня заснула. Бабушка прибирала в комнате и заправляла лампадку, а я думала.

– Бабушка, – сказала я, – ведь не хорошо топить животных?

– Животное – тварь, милая, оно – тоже создание Божие. Его убивать грех. Всякое дыхание да хвалит Господа, сказано. Я тварь жалею.

– Бабинька, милая, вот ты говорила, если добрый человек умрет – его душа пойдет в рай, а злой – так в ад. А если собачка хорошая и добрая умрет, ей тоже будет награда?

– Что ты, что ты, матушка, – сравнила! У человека душа, а у скота нет души – пар. Издохнет собака – пар выйдет, вот и все.

– Как же это, бабушка? Отчего? Ведь собаки, как люди, тоже есть несчастные и счастливые. Отчего же ей за несчастье ничего не дастся?

– Господь так устроил, родная, – Его воля… Спи со Христом, мне идти надо.

Бабушка благословила меня и ушла, а я долго не могла заснуть. И «Отче наш» повторила, считала до ста – не сплю, все думаю.

И за что это во мне душа, а в Жучке пар?

И почему могут других убивать те, кого больше, и за это им – ничего? Как все странно и удивительно. Сама, сколько ни думаю – не могу понять; хоть бы дядя Митя скорей приехал. Он такой умный, он все знает, наверно, и это тоже он мне объяснит…