Карта майора Торрена

«Настоящие женщины». Слова повисли в воздухе, густые и липкие, как тот табачный дым. Они делили мир на тех, кто имел ценность, и тех, кто был всего лишь «цветком» для услады, на «вино» и тех, кто его обслуживает. Я смотрел на пепел своей трубки и думал о Лиане, о её огромных серых глазах, в которых читалось доверие, а не покорность.

Да, Алиса. Она вела себя сегодня иначе. За столом она сидела между мной и братом, но её плечо неизменно оказывалось ближе ко мне. И под длинной, тяжёлой скатертью стола её ножка, обутая в изящную туфельку, конечно же, совершенно случайно… но слишком часто и настойчиво задевала мою. Это не было грубым приглашением – это был намёк, шифр, понятный лишь нам двоим, тайный язык её прикосновений. Она просила, чтобы я ухаживал за ней, играл по правилам этой старой, как мир, игры.

Тосты сменяли друг друга.

– За дружбу и союз наших детей! – провозгласил мой отец, и его взгляд, тёплый и властный, скользнул по мне и Алисе.

Потом были танцы. Естественно, её партнёром был я – ну а кто ещё? Брат или папа? Музыку наигрывал на старом пианино приглашённый из деревни метис, и звуки вальса, немного расстроенные, плыли в открытые окна, смешиваясь с треском цикад.

Я обнял Алису за талию, чувствуя под тонкой тканью её платья тёплое, живое тело. Её рука лежала на моём плече, лёгкая и уверенная. Она пахла жасмином и чем-то дорогим, неуловимым, что сводило с ума. Мы кружились, и она смеялась, запрокидывая голову, и её карие глаза смотрели на меня с вызовом и обещанием.

Всё было идеально. Всё было так, как должно было быть по всем канонам этого мира. Старые семьи, союз поместий, прекрасная невеста, благосклонно принимающая ухаживания.

Но я чувствовал себя не капитаном своего корабля, а матросом, заброшенным на незнакомый берег. Я кружился в вальсе, улыбался, отвечал на её намёки, а в голове у меня звучал тихий, спокойный голос доктора Кассиана, рассказывающего о делении ядер. Я видел не сияющие глаза Алисы, а огромные, испуганные глаза Лианы в дешёвом подобии свадебного платья. Я чувствовал не легкомысленное прикосновение ноги Алисы под столом, а холодные пальцы Мирейи, которую я просто держал за руку, не в силах ничего изменить.

И вот мы как-то непонятно оказались с ней на балконе, затянутом бархатной тьмой южной ночи. Свет из гостиной не долетал сюда, и лишь алмазная россыпь звёзд над головой слабо освещали её лицо, такое близкое и вдруг совершенно незнакомое. Воздух между нами сгустился, стал вязким и сладким, как патока. И в этой звенящей тишине надо было что-то сказать. Нечто красивое и романтичное, соответствующее моменту. Но в голову лезли лишь обрывки опасных знаний.

– Доктор Торрен, наш преподаватель биологии, говорит, что наш мир ненастоящий, – сорвалось у меня, и слова прозвучали глухо, будто из другой вселенной. – Не такой, как нам рассказывают. Мы живем вовсе не на шарообразной планете, вращающейся вокруг звезды. Звёзды, как он утверждает, везде одинаковые – и здесь, и на крайнем севере, и в Аврелии… Если бы наш мир был шаром, мы бы видели в разных местах разные созвездия.

Я выпалил это скороговоркой, пытаясь закидать её осколками той другой, огромной реальности, что открылась мне. Пытаясь найти хоть какой-то мост между тем, что было во мне, и тем, что было здесь, в этой темноте.

– Правда? – она сделала вид, что понимает, и её голос прозвучал как легкий, недоумевающий вздох. Но я догадался: задача была непосильна для её интеллекта, и она даже не попыталась её решить. Её ум, отточенный на светских беседах и танцевальных па, не был приспособлен для таких пугающих абстракций. Интересно, а смогла бы её понять Лиана? С её детской искренностью и жаждой хоть какого-то знания?

Алиса же вместо того, чтобы осознать, о чём я говорю, просто придвинулась ко мне. Её лицо оказалось так близко, что я чувствовал на своей коже её тёплое дыхание, смешанное с ароматом дорогих духов. Наши губы оказались напротив друг друга, готовые слиться в предписанном правилами поцелуе.

И тут я мысленно сказал спасибо Мирейе и Лиане. Если бы не тот циничный, продажный опыт в доме с красными фонарями, за который мне было стыдно, если бы не та голая, ужасающая правда «лотереи», я бы купился. Купился на эту дешёвую сказку о романтике и любви с первого взгляда, на этот красивый, отрепетированный жест.

Но я уже знал другую правду. Правду о том, что мужчины в этом мире были жестоки и циничны с теми, кто слабее. Почему же я должен был верить, что женщины – другие? Почему не должен был заподозрить в этой прекрасной, ухоженной девушке ту же самую расчётливость, то же самое желание получить свой «выигрыш» в этой большой игре?

– Прости, Алиса, я не буду тебя целовать, – сказал я тихо, но твёрдо, отодвигаясь на полшага назад в тень. Тьма с готовностью приняла меня. – От меня несёт спиртом, как от сахароперегонного завода. Тебе будет просто неприятно.

Я увидел, как в её глазах, широко распахнутых в лунном свете, мелькнуло разочарование, растерянность и даже испуг – будто её лишили законной награды. И тогда я добавил, вбрасывая в наши отношения ложную монету надежды, без которой наш будущий союз рухнул бы тут же:

– Сегодня не буду.

Она молча кивнула, не в силах ничего сказать. Её романтический сценарий дал сбой, и она не знала, как импровизировать. Я же смотрел на её прекрасное, смущённое лицо и чувствовал не влечение, а лишь тяжёлую, холодную усталость. Мы стояли так в темноте, разделённые непониманием и той бездной, что зияла между нашими мирами – миром, где целуются на балконах, и миром, где покупают людей и проливают свою кровь на шёлк, чтобы сохранить чью-то чужую честь.

Потом я предложил ей вернуться к остальным. И мы пошли обратно, в свет и тепло, оставив за спиной тёмный балкон и несостоявшийся поцелуй, витавший в воздухе, как призрак ненужного чувства.

Утро в замке Кроули наступило тихое и ясное. Вэйнстоки, судя по всему, ещё отдыхали после вчерашнего, и мы с отцом были одни в огромной, залитой солнцем столовой. Воздух был сладок от аромата свежемолотого местного кофе – того самого, что выращивали на склонах Амарила и что составлял основу нашего благосостояния.

Я молча помешивал ложечкой тёмную, почти чёрную жидкость в своей чашке, чувствуя её горьковатый, бодрящий дух. Вчерашний вечер, тёмный балкон и испуганные глаза Алисы стояли передо мной как призрак. Вопрос, который я вынашивал всю ночь, наконец сорвался с губ, нарушая утреннее спокойствие.

– И… обязательно жениться? – спросил я, стараясь, чтобы голос звучал нейтрально, просто как констатация факта.

Отец отложил в сторону газету и посмотрел на меня поверх чашки. Его взгляд был ясным и спокойным, лишённым вчерашнего коньячного жара.

– А как же иначе? – он произнёс это просто, как нечто само собой разумеющееся. – Они, Вэйнстоки, не слишком богаты. Хотя род древний, известный чуть ли не с двенадцатого века. Почтенная фамилия. Но большая часть земли, по которой пройдёт наша ветка – их. А капитал – наш. И… нужна надёжная гарантия, что мы размещаем свой капитал правильно. Что он не утечёт к чужим в один прекрасный день. Самые прочные гарантии скрепляются не на бумаге, а кровью. В нашем случае – брачными узами.

Его слова были лишены пафоса. Он говорил о браке так, как мог бы говорить о закупке нового оборудования для плантации – взвешенно, прагматично, с расчётом на десятилетия вперёд.

– Но… почему именно мне жениться? – не удержался я, чувствуя, как внутри поднимается тихий, но упрямый бунт.

– Сынок, я бы с превеликим удовольствием, – в его голосе промелькнула шутливая нота, – но у меня уже есть жена – твоя мама. И единственный сын, которому юная супруга подойдёт чуть больше, чем мне. А она что, тебе не нравится? – в его вопросе прозвучало искреннее недоумение. Алиса была красива, молода, из хорошей семьи – разве может быть что-то ещё?

Я вздохнул, отодвинув от себя чашку. Каждое слово давалось с трудом.

– Ну, скажу прямо. Я знаю её очень плохо. Чисто физиологически… – я запнулся, вспомнив тот конфуз в танцевальной зале кадетского корпуса, – …она меня, возможно, удовлетворила бы. Но каких-то возвышенных чувств – нет, не испытываю. И, думаю, этого совершенно недостаточно для создания крепкой семьи.

Отец внимательно посмотрел на меня, и его лицо стало серьёзным. Он отпил глоток кофе, словно собираясь с мыслями, а затем вдруг открыл тайну, простую и страшную в своей обнажённой правде.

– Ты думаешь, у нас с твоей матерью… какие-то внеземные чувства? С самого начала? Нет, сынок. Общее прошлое. Общие планы. Общие капиталы… Её титул, который перейдёт к тебе по наследству, мои деньги и вот эта земля недалеко от Медных хребтов. Знаешь, это держит куда крепче, чем какие-то мимолётные чувства. Чувства проходят. А земля, титул и капитал – остаются. Это – фундамент. Всё остальное… приложится.

Я промолчал, обдумывая его слова. Они казались такими чужими, такими далёкими от всего, что я чувствовал, о чём думал, что видел и искал в последнее время. Это был голос другого мира – мира прочного, уверенного в себе, но такого тесного и душного.

И тогда я выдал – как будто бы последнюю готовность к компромиссу, последнюю попытку оттянуть неизбежное:

– И всё равно. Я её совсем не знаю.

Отец взглянул на меня с лёгким облегчением, словно увидел в моих словах не бунт, а лишь юношескую нерешительность, с которой можно работать.

– Вот для этого мы их к нам и пригласили. – Он улыбнулся, широко и гостеприимно. – Гуляй, общайся. Весь замок и всё, что тут есть вокруг – в твоём распоряжении. Покажи ей поместье, свози на руины старого форта, на водопад. У тебя есть целая неделя, чтобы узнать друг друга. А там – видно будет.

Он произнёс это так, будто недели было более чем достаточно, чтобы принять судьбоносное решение. Будто познание другого человека было таким же простым делом, как осмотр нового имения.

Я кивнул, не в силах ничего больше сказать. Передо мной стояла не девушка – передо мной стояла задача. Ещё один экзамен, который нужно было сдать для благополучия рода. И я чувствовал себя уже не кадетом, вернувшимся домой, а капитаном, которого в шторм приковали к штурвалу и приказали вести корабль по курсу, который он уже начал считать неверным. А за бортом всё гуще сгущались туманы, и в них угадывались очертания незнакомых, пугающих и манящих берегов.

После завтрака мы с Алисой сели на лошадей и поехали. Она действительно превосходно держалась в седле – грациозно и уверенно, будто срослась с лошадью. «Держится в седле», – мысленно поставил я зелёную галочку в воображаемом чек-листе с её фамилией. Танцует, пахнет дорогими духами, из хорошей семьи… Список был пока что недолог, но отец, кажется, считал, что этого более чем достаточно.

– Форт, – начал я свой рассказ, когда мы подъехали к подножию таинственных развалин, сложенных из циклопических каменных глыб. – Когда построен – неизвестно. Кто был строителем – тоже. Это не наш форт. Его строили не энгвеоны.

Я посмотрел на неё, надеясь увидеть искру любопытства, интерес к тайне. Но её взгляд скользнул по древним камням с вежливым, но совершенно поверхностным любопытством. Нет, не впечатлило.

– Возможно, это была одна из столиц древних сундаров, – не сдавался я, пытаясь расшевелить её воображение. – Но это ещё нужно выяснять.

Она слегка и совершенно недоверчиво улыбнулась, и в её улыбке читалась снисходительная жалость к моей наивности:

– Какие древние сундары? Какая столица? Элвин, если хочешь романтики, то расскажи другие сказки. Сандеры, которые работают только под плетью надсмотрщика? Сандеры, у которых все женщины как одна – потаскушки? Откуда столица у этих дикарей?

Её слова прозвучали так естественно, так непринуждённо, будто она пересказывала аксиому, не подлежащую сомнению. Спорить с этим было бы так же бессмысленно, как спорить с тем, что трава зелёная. Я не стал. Я просто кивнул, чувствуя, как между нами вырастает стена изо льда и непонимания.

– Едем, покажу тебе кое-что ещё.

Мы поехали дальше, мимо холмов, на которых ровными, ухоженными рядами рос либо кофе, либо тростник. Вдоль одной из таких плантаций, точно призрачная тень былого чуда, вилась узкая колея из темных, пропитанных смолой деревянных брусьев.

На переезде, у будки стрелочника, стоял, опершись на костыль, дядя Калеб. Высокий, сухопарый метис с лицом, испещренным морщинами-чертежами, он был тем самым инженером-самоучкой, что когда-то опутал всё наше поместье этой ажурной паутиной микроколеек. Все тогда смеялись над его «игрушками» с колеёй в пятнадцать дюймов, но первый же сбор урожая, доставленный его дрезинами прямиком к сушилкам, заставил насмешников замолчать.

– Доброго здоровья, молодой господин Элвин! И вам, юная госпожа! – приподнял он свою потрёпанную фуражку, и в его глазах, мудрых и усталых, я увидел искру радости.

– Здравствуйте, дядя Калеб. Это Алиса Вэйнсток.

–Не желаете ли прокатиться? – Он широким жестом указал на ручную дрезину, стоявшую на запасном пути, – похожую на диковинного жука, сложенного из медных пластин и полированного дерева. – До террас рукой подать. Покажете барышне наши владения с необычного ракурса.

Я с радостью согласился, увидев в этом шанс показать Алисе нечто подлинное, выстраданное умом и руками. Мы устроились на узкой скамье, и я, взявшись за рычаги, привёл наш лёгкий экипаж в движение. Дрезина, весело постукивая колёсами по стыкам деревянных рельсов, помчалась вперёд, огибая холмы и ныряя в тенистые просеки. Ветер свистел в ушах, и Алиса на мгновение забыла о светской чопорности, вскрикнув от восторга. Это был не мир лимузинов и парадных выездов, а мир лёгкости, остроумия и практической магии.

На одном из склонов, где пути шли зигзагом, из-за поворота внезапно выкатилась гружёная дрезина – три платформы, доверху нагруженные мешками с кофе. Она шла под уклон, и её вес в две-три тонны было уже не остановить.

Сердце ёкнуло, сжимаясь знакомым с детства холодком. Я резко затормозил, едва не срываясь с сиденья.

– Быстро! Вон отсюда! – скомандовал я Алисе, почти силой стаскивая её с дрезины и оттаскивая в сторону, с насыпи.

– Что ты делаешь?! – возмутилась она, отряхивая платье. – Это же они должны были нас пропустить!

В её глазах читалось непонимание и обида. Она не видела в этой игрушечной дороге ничего, кроме забавы, и не могла осознать, что по этим рельсам течёт сама жизнь поместья, его соки и кровь. Я смотрел, как тяжёлый состав с грохотом проносится мимо, и вспоминал слова отца, выученные когда-то назубок: «Приоритет – всегда у груза, идущего под гору. Это не развлечение, это рабочий инструмент. Если хочешь развлекаться – иди в бильярдную в главной башне». И хотя всем гостям он с гордостью представлял эту сеть как своё детище, ни разу не обмолвившись о дяде Калебе, здесь, на линии, негласный сундарский авторитет инженера был непререкаем.

– Они не смогли бы остановиться, – тихо сказал я, переводя дух. – Физически не смогли бы. Здесь свои законы.

Алиса ничего не ответила, лишь с презрением посмотрела на удаляющиеся спины рабочих-сандеров, правивших гружёной дрезиной.

Водопад был нашей местной достопримечательностью, и мы добирались до него на дрезине минут двадцать. Я даже почувствовал небольшую усталость в руках.

– Все лучшие земли мы забрали под кофе и тростник, – сказал я, останавливая вагонетку. – Да не только лучшие – все сколько-нибудь удобные. И что же? А вот…

Я показал рукой на склон, противоположный плантациям. Там, на, казалось бы, абсолютно непригодном каменистом откосе, кто-то с невероятным терпением соорудил аккуратные террасы, сложенные из камня. На них была насыпана почва, и от водопада к ним были проведены тонкие, как нити, оросительные каналы.

– Мне было лет шесть, когда они начали это делать. И каждую редкую свободную минуту они приходят сюда и долбят этот камень, складывают эти террасы, носят землю, поливают, пропалывают. И собирают с них четыре урожая в год. Думаю, у них здесь план на десятилетия вперёд. И знаешь, – я пожал плечами, – я ни разу не видел здесь надсмотрщика. Ты бы так смогла, девушка из цивилизации?

Алиса посмотрела на террасы с тем же невнятным интересом, с каким смотрела на древний форт.

– Зачем так напрягаться? – искренне удивилась она. – Можно же просто купить себе еды в городе.

Мы пропустили обед, разговаривая. Точнее, говорил в основном я, задавая кучу вопросов, на которые Алиса не всегда могла найти ответы.

Любимый спектакль?

– Знаешь, я всегда так жалею, что нас приводят в театр обычно после строевой подготовки. Устаю страшно и тут же тянет в сон. А я хочу посмотреть его, этот спектакль! – поделился я своим сожалением.

– Я тоже… прихожу в театр и сразу засыпаю. Скучное явление, – совершенно бесхитростно ответила Алиса.

Любимая книга? Такой не оказалось. Хобби? Персональный компьютер! Такой оказался у её лучшей подруги, Элины. Я уже был готов поставить ещё одну зелёную галочку:

– Ты программируешь? Или делаешь сложные вычисления?

Она посмотрела на меня как на отсталого аборигена.

– Зачем? Я не собираюсь убивать на это время. Игры! Например, тетрис, очень интересная головоломка. Не слышал?

К концу дня мы добрались до каменного домика служителя шлюза возле водохранилища. Сейчас, в ожидании сезона дождей, оно было полностью спущено, и домик стоял пустой, но открытый. Пора было греться и перекусить. Пироги и бутерброды лежали у нас в сумках.

Алиса с интересом зашла внутрь. Несмотря на отсутствие хозяина, всё там было образцово-аккуратно, выметено и вычищено до блеска. Как у нас в кадетском корпусе перед визитом высокого начальства из Аврелии. Поразительно было то, что здесь никто и никогда никакого генерала не ждал. Это был просто привычный порядок вещей.

Мой взгляд скользнул по стенам, и на одной из них, прямо над аккуратно заправленной кроватью, я заметил вырезанный в тёмном дереве узор. Он был простым и сложным одновременно: непрерывная линия, петляющая и переплетающаяся сама с собой, не имея ни начала, ни конца. Она образовывала то ли лабиринт, то ли абстрактный цветок, то ли сложнейший узел, который невозможно было развязать, лишь разрубить. Я видел этот символ мельком в книгах майора Торрена – «Незримый узел», один из древних символов сундаров. Говорили, он означает что-то вроде связи всех вещей, скрытую от глаз простую истину, лежащую в основе сложного мира. Я вглядывался в него, пытаясь понять его логику, поймать его ритм, но смысл ускользал, оставляя лишь смутное ощущение чего-то важного и настоящего, чего не хватало в моём собственном мире, полном показной простоты.

– Что ты там уставился? – лениво спросила Алиса, уже сняв туфли. – Какая-то каракуля. Сандеры, наверное, резали, когда им делать было нечего.

Она присела на большую, аккуратно заправленную кровать и вдруг начала расстёгивать пуговицы на своей блузке.

– Жарко. Очень жарко. И я устала. Давай немного здесь отдохнём в прохладе. Полежим… пару часов, – и вдруг полностью сняла блузку.

Я даже отшатнулся. Мысли путались, проносясь от осуждающего «Лиана так точно не сделала бы!» до удивлённого «Зачем такая откровенно-прямая и неумелая попытка соблазнения?». Это было похоже на плохо разученную роль в пьесе, где актёру объяснили суть, но не дали текста. Мой взгляд снова метнулся к загадочному узлу на стене, этому символу какой-то иной, незнакомой мне глубины, а затем – к Алисе, предлагающей примитивную и прямолинейную физиологичность. Бездна между этими двумя мирами показалась мне в тот момент непреодолимой.

Но реагировать надо было.

– Алиса, – сказал я тихо, отводя глаза и делая шаг к двери. – Пойми правильно. Я сторонник старинного принципа «До свадьбы ни-ни». – Моя стратегия заключалась в том, чтобы тянуть время, и этот старомодный, почти ханжеский принцип подходил идеально. – Поэтому извини. Оставлю тебя на этом ложе одну. Как отдохнёшь – позовёшь меня. Я же пойду половлю рыбу здесь в ручье…

Я вышел на яркое солнце, оставив её в прохладной полутьме домика. Сердце моё билось часто и громко, но не от страсти, а от отвращения и жалости. Жалости к ней, к себе, ко всем нам, запертым в этой красивой, просторной и такой тесной клетке условностей и расчётов.

В тот же вечер, сославшись перед родителями на неотложные дела и «крупные недоделки в будущей дипломной работе», я оседлал коня.

– А Алиса? – спросила мать и в её голосе звучала тревога.

– Дам ответ чуть позже, – бросил я уже на ступеньках вагона.

Хотя для себя я всё уже решил. Осталось лишь найти в себе силы убедить в этом всех остальных. Я прискакал на станцию, и сел в подошедший поезд – даже не в отдельный вагон, а в вагон первого класса, и укатил прочь, обратно в Порт-Сандер. Я ехал к Лиане, к Умару и Зарине, к доктору Кассиану и майору Торрену. К тому миру, который был настоящим, пусть и жестоким, пусть и несправедливым, но в котором люди не играли в чужие жизни, а жили своими.