- -
- 100%
- +
Толстоберёзовск – столица моей империи, раздобрел – образовалось некое имперское вздутие. Впотьмах дорогу не найдёшь. Вроде как старый перестроенный Хантымансигилякск, может, ещё чуть новее и круче. Это плоды чиновничьего изнасилования народов, имперский цоколь – Антверпен времён завоевания Индий, имперский нуль, нуль меридиана и параллели. Точка отсчёта. Я отсюда вышел…
Начинается новогодняя игра «Кто хочет стать миллионером», – Диброва голос-рот – орёт в ухо. И я засыпаю… Звонок жены мне в поезд. «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины?» Ещё бы. Как ты, что, где? Одиночество, страх и мучения, как всё это перемолоть и превратить в творческий импульс? Одиночество в покое и движении. Эх, дороги!
Второе легче как будто, или это обман, или преодоление… Глядь, прут одни сантименты!
31.12. 6:25. Снился рукотворный горный пейзаж – напоминает аравийскую пустыню, Петру. Пытаюсь сделать снимки с телеэкрана. Хочется говорить высоко и стильно, и я к тетрадке тянусь, как к любимой женщине. Ан нет, одни клише: пустые фразы и стереотипы, как пустые груди. Безмлечно как-то всё.
Радиодиктор мелет своё: «Эту ленинскую программу, молодая советская республика, молодая антисоветская федерация, молодая либералистическая, теократическая, демократическая империя… – когда же эти политиканы повзрослеют?! – Частный собственник и государственный захребетник, болезненная раздвоенность, жестокая реальность – доломают-таки страну».
Боже, что за звуки? Какой язык!
В ночлежке колледжа уснул глубочайшим сном. Привиделось оскорблённое общественное мнение, я его как-то взял за моральные устои и нечаянно потряс. Выставком важен, закупочная комиссия – более того, маленькая хранительница Мелисса захотела, я не отказал – дал подержаться при всём честном народе. Были речи, так называемые выступления гневных ораторов. Речи людей, не знающих любви. Трансляция Витьки по телефону из Кубинки, Хасанский район. Всё разрешилось мирно. Эксперт-минёр убедил всех…
Уходящий в метель поезд.
Это я поехал к А.П. Чехову и его Трём братьям. Они все во льду и блестят. И люди ждут от них чуда и совершают его сами, как могут: катают на санках детей и себя балуют (скоро узнаю чем), пока у меня главное происходит дистанционно – по телефону.
Вот так. Витя, друг мой переломанный, в гипсе, на костылях, но на посту, один у печки. Валя дома одна, я здесь – с Тремя братьями и каторжанскими детками пляшем у ёлки. Экзистанс, едрёна вошь, – все врозь. А я трезв до безобразия. И Коля. Он всю жизнь прожил так – в пустоте бесконечного одиночества. Боже, они все со мной в эту новогоднюю ночь?
Ананас, оказывается, похож на ёлку.
Холодная душевая, бетонный пол и горячая вода, валенки вместо тапочек. («Привези мне одежду, Юра, я хочу домой».)
Пурга разыгралась, расшутилась: шатались и скрипели рекламные щиты, болтались фонари на столбах, еловые лапы швыряли в улицы хлопья тёплого снега, идти было трудно и жарко, но я добрёл-таки до дому главного хранителя каторги, и мы с ним славно посидели, как принято говорить среди людей воспитанных и хорошо поевших; в эту новогоднюю ночь было где и отчего прийти, войти и выйти в полнейшем восторге бытия.
По неосторожности я сказал: «Как хорошо идёт вторая!» Зав. кандалами Теймураз Мирзоев посмотрел на меня строго и сказал, что не любит, когда кто-нибудь считает выпитые рюмашки. Особенно за новогодним столом. Обращаясь к жене, он сказал осуждающе: «Ты посмотри, София Микаэловна, он ещё и считает!».
Я возразил: «Я не считаю, я твёрдо знаю, что после первой идёт вторая, обязательно!»
Он: «О… А… Это ж другое дело, ну, это надо запить и записать!».
И налил по третьей, на коей мы не остановились. А на где мы остановились, я не досчитал. Не правда ли, глупо?
– Я ж бард, – вдруг заявил Теймураз и грязно, но артистично выругался, не стесняясь ни меня, ни своей красавицы жены, – я тебя по части слов задолбую! Мне по ночам тексты приходят.
Вижу – брат это мой. Водки-коньяку у него «полная подкровать», и заводится он с полуоборота, ручкой не нужно крутить.
И вот я записал этот диалог – почти беседу с одарённым человеком.
1 января2013 года. 10.10. Пурга, выезжаем на Мгачи. Нелепый рейс. Водитель, кондуктор и я. Молодой парень, видимо, один непьющий из всей автобазы, вышел на работу. «Дорогу видно, – говорит, – поехали, может, кого подберём».
Чтоб не скучно было одному кататься по метели, он взял свою жену, Оля, как оказалось, и сам он Олег, а та вызвонила подружку, подхватили её по дороге, взяли шампанского, шоколадку, и сорок минут красны девицы трепались и хлебали шампанское. Вели светскую беседу, которую я когда-нибудь воспроизведу, если Бог даст воображения. Вся лексика, которой они оперировали, до последнего слова мне известна с детства, но игра ума каторжанок непостижима в своей причудливости…
Я не беллетрист, описывать, каковы эти люди, мне лень, да вы их хорошо знаете. Одна – яркая полная блондинка с красным носом, другая – тонкая брюнетка, тип боярыни Морозовой с ноздрёй и отставляемым в мир крутым задиком, а может, и вылитая графиня Воронцова, которой выбили верхние резцы.
Судачат про закадычную подругу.
– Он, Танькин Серёга (это она про мужа подруги)… Припёрся ко мне с бутылкой коньяку, посмотрел и спрашивает: чё зелёную кофточку не носишь, я тебе от души подарил, вроде к белой юбке хорошо…
– Ага, я в ней как чучело, не идёт мне зелёное, тоску наводит. Мне зелёную кофту, а женился на Таньке.
– Мы подруги 10 лет. Жили вместе, делились всем. Дали квартиру в бараке служебную на двоих. Когда приехали молодыми специалистами на Сахалин в райцентр, я товароведом, а она бухгалтером в рыбкооп. Мать Тани ещё на её свадьбе плакала…
Нет, господа, с А.П. я не соревнуюсь. Тем более – с интернетом.
* * *Какое счастье, что Анатолий, брат мой, жил с мамой. Не знаю, можно ли измерять в каких-то единицах глубину одиночества. Мне кажется, мой случай – это абсолютный ноль одиночества. Я пятый живорождённый счастливчик, седьмой в семье. Игорь – первый, единый. Конечно, это большое счастье – прожить всю жизнь с матерью, женой или… особенно если во взаимной любви. А если ты, как какая-нибудь профессиональная сволочь – писака, бумагомаратель, устраиваешь свою жизнь созерцателя в сторонке и всякое существо или существительное помельче пытаешься превратить в текст! как Антон Павлович. Впрочем, егото никто, кроме Зинки Курляндской, не упрекнёт в фальши. Это только она может обзывать Чехова психопатом, извращенцем, мудаком и насквозь фальшивым человеком.
«Да я его всего прочитала и наизусть знаю всю его херню, он ненавидел Достоевского, а сам ещё хуже, душещипатель гнилой. Того хоть приговорили, а этот… Чё он на Сахалин полез? Чё они все лезут? Какая тут нах… истина?! Есть одна истина – людей не надо есть. Они сами себя каждый сгрызёт. Вот я не знаю, как у меня устроен коленный сустав. Чую, болит, а как оно болит – загадка. Как у деда в детстве – «коленная грызь». Да и все они друг друга ненавидели, боялись и ненавидели, исключали правоту другого, рыли, рыли, чего-то искали – совсем как дикие люди коренья. Достоевский как будто бы чего-то нашёл, понял, напророчествовал, говорил мутно, слюняво и не без пены. Юродивых любят, дают им корку и отправляют на верхнюю полку служить классиками. Люди защищаются, как могут, от познания (ихней) истины. А почему? И удастся ли?».
Конечно, Зинка неправа, как эта пурга за окном. Противотуберкулёзный пункт занесён снегом по подоконник, его, может быть, и совсем не видно, но это не значит, что туберкулёзник А.П.Ч. – гад никчёмный, и его надо совсем стереть из памяти человечества. А как же с людями, которые кормятся на острове, да и по всему свету, от имени Чехова, как быть с ними? С нами. Неужто так утомили классики? Что-то там в них, Господи, наморожено!
«Я его от корки до корки прочитала и возненавидела, больше никогда в руки не возьму, забыть хочу, а не могу, дура», – стоит в ушах моя подруга Зинка. «Не для того я на Сахалине кореянкой от еврея рождена, чтобы предаваться наследственной русской «чеховщине» и «достоевщине». Долой иконы, сочинённые литературоведками и истеричками-музейщицами! Я бы им, как ты астрологам, яйца отрывала». (Интересно, когда это я так нехорошо поступал со звездочётами?!)
Бесконечное шествие людей по периметру. Вот и я… в колонне… бреду. Благословение императора-колясочника. Параимператор машет ручкой – благословляет героев-параолимпийцев на подвиги. Они уходят, оставляют свои «парфеноны», удаляются, исчезают за скалистым мысом Жонкьер.
* * *Ну, не получилось!
Как-то так случились, совокупились, уже детки силу набрали, нравоучительства нахватались.
– Папа, нельзя так-то при ребёнке.
Слышу в их голосах нотки осуждения – признаки человеческого самомнения. Пусть их – немного попомнят да и забудут предка… поколения. Что в них? что с них будет, станется, когда дойдут до точки бифуркации? Не треснули б по шву.
Люди, я уже лечу, держитесь. Зга видать, дорога прощупывается. Всё по-прежнему – ничего не понятно, зачем тут люди живут. Здесь их дом – это ответ или новый вопрос?
Любовь, жизнь, движение, возвратно-поступательное движение.
До посёлка Мгачи 112 р. А что было на Мгачах? Мать с детьми. А и ничего: въехали без проблем, никто нас не ждёт, ни одного пассажира, вьюга-метель, не буран, Олег дал мне десять минут, сквозь пелену снега снимаю едва различимый «парфенон» – развалины ДКШ, спину пешехода и хвост его собаки.
Вахтовка-КРАЗ ушла на Виахту – 522 р. Не поехал, соплей жалко.
Из радиоточки – звук. Почему-то ужасно трогает душу вальс. Любой вальс, его волны, раскачивание, раскрутка, выплёскивание за горизонт. Такое чувство, будто сейчас ты родишь или тебя родят… кого-то что-то хочет выкинуть. Прямо лента Мёбиуса какая-то!
Отец Амвросий, священник церкви Покрова Божией матери в Александровске, на вопрос, растёт ли приход, ответил: всё стабильно, сколько прибыло, столько и убыло – на 70 браков в 12-м году пришлось ровно 70 разводов. Радоваться нечему. Растёт только количество матерей-«одноночек». Плодятся только цыгане…
Так для кого я пишу свой «мемуар»? Или меморандум?
О цыганах мне нечего сказать, я их не знаю.
* * *Чехову легко было хохмить да балагурить, Россия плодилась и училась читать – давала ему заработать на хлеб.
Сам он жить не собирался, ему нужно было выписаться, высмеяться с этих плодовитых и глупых соплеменников, похлопать по их черевам, пугануть честной каторгой, а там и в Баден-Баден – Вейлер-Вейлер, и «их штербен». «Я умирать». Все мы чего-нибудь «люблю». У него с детства в голове червяк жил и точил мозг. Он его лелеял и холил, и нам, в конец откормленного, передал в наследство. Вот такое загадочное явление – классики! Противные, да не отвяжешься.
• Для ОЗРа нужны люди, рождающие в любви, хоть и по пятнадцать детей. Я настаиваю на пятнадцати!
Осмыслить все мелочи день за днём и трансформировать в метафизические образы, во что-нибудь смешное, хоть даже и слякоть, сугроб, и обшарпанную дверь тубдиспансера.
А подать сюда бессмертие и величие аборигена! Побазланим, поблазоним. А всякого кандидата в герои и вожди должны исследовать учёные-психиатры и аналитики, то же касается и их самих, вместе с депутатами. Нет, нас не интересует толщина его мозга, пардон. Главное – сердце, и если что не так – сразу в пансионат, под надзор Трёх братьев.
И всё же интересно бы узнать, что там за Зинкиными эмоциями и бурным пафосом ругани… какие аргументы? В чём она видит чеховскую ложь? Что стало ложью для нас, потомков каторжан, из того, что было правдой тогда? Почему нам не хочется читать эту книгу? Вот какие сложные вопросы.
Может, слишком больно лишаться детских представлений о счастье…
«Ага, осталось только его канонизировать как сахалинского святого, а лучше по синтоистскому обычаю возвести в сонм божеств и построить храм. И перенести туда его останки, и торговать там его цитатками, как мощами!
Я так и вижу нефритовый гроб и встающую из гроба светящуюся, в стразах, длинную фигуру пророка Антония… А сколько паразитов вокруг, как мошкары».
• Блазон (во французской поэзии) – чрезмерное восхваление до степени издевательства.
* * *Старичок очень любил лесную, болотную, горную, полевую и прочую ягоду, особо жаловал клюкву и клоповку, которую в стыдливые позднесоветские времена стали называть «красника». Глаза его теплели при виде кулька с клюквой, ядрышки калёной мёрзлой ягоды блестели и таяли в стакане с кипятком.
Он чмокал губами в предвкушении удовольствия чаепития, у него от умиления слезились глазки, как будто он нарезывал кусочками сало или откусывал от бутерброда с котлетой, или вылизывал крем-брюле в хрустком вафельном стаканчике.
Не то чтобы он очень любил поесть, но было видно, что всякий продукт вызывает у него в душе и воображении отклик живой и очень дорогой, как воспоминание, образ счастливого детства.
Он вдруг восклицал: «Вот, моя мама… а отец, бывало… однажды осенью…» Говорил он малосвязно, медленно, но чётко артикулировал незамысловатые слова… похоже, не так ли?
• Неужто и впрямь я малюю автопортрет?
Внучка по телефону поздравляет с Новым годом, и я делаю одно открытие: жена рожала мне только сыновей, а у жены сына родилась девочка, и у меня появилась не просто внучка, а ещё и дочка, и маленькая болтушка-подружка, и немножко мальчишка, и невеста-принцесса, и крошечная амазонка, и мадонна с медвежонком, и укротительница диких зверей…
Это твой единственный и последний шанс узнать, что же такое женщина, сказал я себе.
Не заблуждайся! Проживи ещё хоть 50 лет с её бабушкой, хоть 300 лет со всеми своими родственницами, – ты никогда не узнаешь, откуда они берутся, эти крошечные кудрявые существа, и как из них получаются женщины, и почему ты сходишь с ума от счастья и любви.
Только появление в жизни внучки, чьё рождение ты предвидишь во сне, поставит всё на место и ответит на все вопросы о смысле этой жизни. Вот так. А тайна останется тайной. За что тебе такое счастье дано?
* * *Ни вода в реке, ни ивы, ни трава в снегу, ни запах ила, ни звоны в небесах не поддаются кисти и карандашу. Изобразить всё это невозможно. Можно только впитывать и называть. Вот: снег растаял и залил прибрежный луг, и стало дно реки зелёным. А сваи у моста – чернее сажи…
Год назад, 16 декабря. 5 утра (каторжное видение – вообразите себе Воеводскую). Во дворе пекарни стоит дух печёного хлеба, запахи муки, сырого теста. Посредине двора – виселица – столбы трансформаторной подстанции, подиум, лестница в небо, мостик уносящегося вдаль корабля. Я уже приговорён, и нет спасения. Ужас небытия, страх и унизительное желание умолять, молить, лизать руки и ноги палача.
Его шёпот: «Не бойся, это не больно, ты только головку наклони, я узелок поправлю, ты услышишь вот такой звук (щёлкает пальцами) и никакой боли, и тебе станет легко и мягко. Ты не упадёшь, я тебя не уроню» (обнимает меня за талию, как в танце, свободной рукой прилаживает верёвку под моим подбородком). Мне хочется подсунуть под петлю воротник свитера, чтобы это поганое вервие не касалось моей кожи. Стыд, страх и мысль: только бы не обоссаться, ведь я уже не могу контролировать своё тело, я не чувствую своего позвоночника. И этот страшный хруст пальцев палача! Позвоночник как верёвка. Удивляет только одно – эрекция моего члена – последний привет урологу.
Где мой Бог, который любит меня? Где Богоматерь? Мамочка, слёзы душат меня, уже душат меня слёзы! Господи, дурак, кретин, какой там воротник, тебе же свяжут за спиной руки перед тем, как вздёрнуть, я не смогу подсунуть ворот свитера под петлю – голова моя оторвётся… И никаких «однажды осенью»… Если нет будущего, значит, нет и прошлого, а смысл сегодняшнего дня только в том, чтобы вытерпеть и не обоссаться!
Бежать! По светлому коридору на волю к маме, я хочу к маме, сказать ей, как я её люблю! А потом уж пусть вешают. Бегу к реке, где детство. Детство, детство… Нет у тебя его, ты попался! Но дайте же, дайте сказать…
• Воеводская – рудничная тюрьма на Сахалине.
* * *Но если лично, то я плàчу над фразой: «Несмотря на возраст бабушки, слух у неё был отличный». А. Камю – вот кому я хотел бы подражать, будь я юношей шестнадцати лет…
Такое кино – человек вспоминает кино своего детства, рассказ таков, что вы видите кино и зал, забитый до отказа, и бабулю, и новое кино обретает такие глубины… ах, какие глубины имеют воспоминания! И к чему всё это такое? Завтра, наверное, родится девочка, и назовут её Урсула.
* * *Едем дальше! В глубь мозга. Кто-то там в потёмках истошно кричит.
Нет вероломству и провокациям!
Истеричность сознания человечества – от страха и недостатка любви.
• … Ни слова о голосе крови – никаких клятв, ни божбы, ни заклинаний духов предков – никакого серьёза, даже дико симпатичного язычества всерьёз, только в смеховом аспекте. Всё пусть будет, но – весело и поэтично.
• Ни в коем случае не морочить головы земляков-соотечественников историей, своим прошлым – мифическим или реальным – всё равно, препарированном в интересах следствия или ради красного словца. Всё просто…
• Претензий на единственно верную трактовку исторических событий, как бы ни были они (трактовки) честны, мудры, глупы или смешны, – вы здесь не найдёте, обещаю!
• Разглагольствований о вечном и бесконечном по возможности буду избегать. Любые версии истории признаются существующими, любая степень лжи признаётся ложью.
• Государства, правителей, сатрапов и вообще политиков постараюсь не обижать, не полезу в вопросы верований и оценок чего бы то ни было сущего или вообще не существовавшего по сию сторону бытия. Лучше послать всё за синие горы, чем оценивать достоинства.
…Главное: знайте, люди, вам пишет счастливый человек. Пятым живорождённым появившийся на свет.
Мне уже дважды являлся ангел небесный Мелиодор, навсегда запомните это имя. И действуйте, не ждите третьего прихода.
* * *Курт Воннегут в своей последней книжке «Времятрясение» отматывает время назад и рассказывает, что там было, – несёт, несёт всякую околесицу, путает быль с небылицею, зарапортуется, остановится в каком-то месте и опять отмотает память назад, и вновь продолжает безудержно врать (в хорошем смысле слова).
Там он на чём свет стоит кроет жизнь в её человеческом варианте.
Мне понравилась эта идея, вот и я так – решил попробовать написать такую же бестолковую книжку про свою жизнь. Но про жизнь счастливую, сахалинскую.
О главном моём богатстве в жизни. Это, конечно, женщины. Я, как только родился, сразу почувствовал их любовь и заботу и понял, что у меня будет много женщин.
Сначала были мама и сестра, потом Мария Дмитриевна – первая учительница, потом Светка Романова, и тут понеслось. Вихрь образов, любимых и светлых. Вот она, моя партия власти. Если ты состоишь членом этой партии, тебе ничего не нужно более.
А главное, сама собой отпадает необходимость борьбы за равенство полов. И битьё по гениталиям человека человеком навсегда уходит в прошлое.
Мысль ясна? Детали отработаем в согласительных комиссиях. Изничтожим сиротство и изгойство, дискриминацию гомиков и старцев по половым признакам, неустроенность матерей-одноночек и резко повысим вынашиваемость, рождаемость и долговечность.
* * *Я уже сказал, что родился за две недели до окончания войны на Сахалине? Это мне повезло – счастливый случай выпал, ни больше ни меньше.
Судите сами. Отцу в 42-м году было уже 42 года, тогда они с мамой на Мгачах жили с четырьмя детьми. Батя был директором школы, так его в июне прямо с экзаменов на фронт замели. Прикиньте, глядь, в третий раз ему шинелку примерить пришлось. В первую германскую сыном полка где-то в обозе, в войсковых тылах обретался, в гражданскую с 19-го по 23-й год по Сибири и Монголии на кониках за белыми гонялся. И вот в Великую и страшную Отечественную малость повоевал. Уже весной 43-го гдето под Краснодоном был ранен. Я как-то посчитал – отец нормальной мирной жизнью, жизнеустройством и не занимался, всё его куда-то несло ветрами истории. И мама – за ним. В 43-м году по весне, ещё снег лежал, на батю похоронка пришла. Бабушку Наталью Максимовну как раз к этому времени паралич разбил, она полежала неделю неподвижно и тихо померла, так и не узнала, чем в мировой бойне дело кончилось, вернулся ли сын её живой. Где-то на Мгачах и похоронена.
А отец через год объявился, по ранению инвалидность получил, в Киргизии в госпитале отлёживался, и летом 44-го довольно-таки целый и в изрядном подпитии сошёл с парохода в Александровске.
* * *Не знаю, что уж там хорошего есть в «западной цивилизации», но у нас на востоке её прелесть заключается в отсутствии – вот где её совсем нет, там и хорошо. Имейте в виду, я не шучу, и уже Сибирь для нас – Запад.
Раз уж Сахалин – это моя родина, а Толстоберёзовск – некий маленький городок на юге острова, собирательный образ типичного – обойдёмся без лишних эпитетов – никому не нужного каторжанского поселения с заброшенной узкоколейкой – конечная станция своими рельсами и последней шпалой упирается в берег залива. Это поистине последняя станция российской железной дороги. Дальше – пролив Лаперуза и Хоккайдо.
Человек, который родился в таком месте, иначе читает Чехова, без методик. «Остров Сахалин» в русской литературе вещь уникальная, для сахалинцев – молитвенная, для русских писателей укорительная, для российских чиновников раздражительная. Научно-художественное описание путешествия в маленький русский ад.
Чехов тут и Орфей, и Данте Алигьери, и Достоевский, и Варлам Шаламов, и Солженицын.
* * *Я Зинке говорю: ты только представь, сколько всяких образин ему пришлось переварить, каких только художественных уродов он не сотворил! Легко ли?
А она сильно материться любит и говорит мне: а кто, …, его просил? Если их с Достоевским скрестить, так Боря Дыков (сахалинский писатель) ангелом-хранителем здоровья нации покажется!
– Вот ты сидишь, …, икорку кушаешь. Я тебя спрошу, при чём здесь Чехов?
Нет, ты пошёл, поймал кетину, взбодрился, сбегал за водочкой, сидишь вот, вкушаешь, …, при чём здесь Чехов? Да даже если б ты сейчас шашлык с беляшом, …, жрал и мускателем запивал в Гурзуфе, при чём здесь он!?
Нет ответа, как говаривал Марк Твен. Литературоведение тут бессильно. Да я и не спорю. Не пришьёшь к реальной жизни писательскую дудку, это правда.
* * *Вот, к примеру, у нас в Аниве, это на юге острова, году в шестидесятом висел на заборе плакат: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!». В чём была правда того восклицательного знака?
Мы с пацанами зубоскалили – раз уж будем жить при коммунизме, то долго, пока не надоест, и все как один умрём при нём самом, ибо Кай человек, а люди смертны и т. д. Короче, лозунг приобретал новое оптимистическое звучание: нынешнее поколение советских людей перемрёт при коммунизме… Не удалось пока – советские пионеры живучи.
Для европейского русского остров Сахалин – это полумифическое-полуисторическое географическое понятие, окрашенное лишь блёклыми, стёртыми красками. Старые некрашеные доски сараеподобных строений, заборы из бочарных клёпок, рыбацкие сети и чахлые (это обязательно), искорёженные ветрами лиственницы – вот всё, что может привидеться вашему внутреннему взору, если вы не родились и не выросли в этих местах, или, ну хотя бы, в России.
Вам трудно и представить, может быть, как её можно любить и страдать от разлуки с этой землёй. (Я допускаю и это.) Но мы, сахалинцы, думаем иначе (может, и ошибаемся) – типа, у нас всё особенное, всё не так, как где-то… А может, так как где-то когда-то и было.
Разлука с землёй – понятие физическое и химическое.
Сейчас оно стало к тому же и психиатрическим…
* * *Друг тут у меня есть, из Канабеевки, ветеран освоения космоса советскими людями, он об этом говорит так поэтично:
«…отбросы интеллектульного производства в отличие от обычных педерастов у нас в галёнках были элитой космической помойки ибо всё что они запустили в небо ныне является мусором вселенной была среди программников одна с москвы в отличие от прочей лядвы из харькова так она мне всю спину поцарапала как будто я через арматуру лез вот вам внутренности космоса а дальше все захотели на плавающих нипах снимать с аппаратов информацию в гибралтаре ну знаете «ак. королёв» там ещё все болгары перепились и пьяные на пароконных пролётках смайнались в пролив болгар как-то повылавливали с помощью марокканцев а лошади все потонули вместе с кабриолетами ляля её звали эту девицу с москвы она пила водку стаканами чтобы расслабиться после считывания космических объектов… вот что значит поковыряться во чреве вселенной будучи наследником выкормыша арины родионовны…»
В РАЮ У МАМЫ
В мире, где всё хорошо устроено и все любимы, – тут не нужно убивать, чтобы выжить.