- -
- 100%
- +
– Ну и что ты за х-ню написал, какое-то ассорти, а мысли-то по-прежнему нет.
Раздумчиво:
– Вот на рыбалку бы сходить…
– Так бери удочку и иди на речку, до воды – пятьдесят шагов.
– Да, вода, вода, ходил я тут – на УЗИ. Так они мне и клизму поставили, а потом опять говорят – выпей два литра воды. Я перед клизмой уже два литра выпил. Я с неё уже блюю. Кругом вода, да я на неё уже смотреть не могу, а ты – на речку. Про рыбалку это я так… Вспомнил, как мы с тобой лет шестьдесят назад гольянов ловили на озере.
У Валерика хорошо. Ширвиндта и Державина по телевизору показывают и каких-то левых друзей, и забили они на всё. И беззубый Полынец ещё движется и встречает меня у нашей лужи, и ничего не исчезло, и ничего нет без нас, без развалин и старых свай.
Тяжёлый хрусталь пепельниц, лёгкий хрусталь рюмок. Что ещё нужно, чтобы полилась эпическая лирика… С моря – чуешь – тянет. Чего-то натянет.
Разваливающаяся, догорающая, иссыхающая плоть и способность смеяться! Анка ходит с помощью кухонной табуретки и смеётся над собой: «Всю жизнь работала, тридцать пять лет за счётами, думала, как я без работы буду. А сейчас ничего не помню, ни с кем, ни что делала. И ничего не хочется. Сижу на даче, и ничего не хочется. Всем довольна, и ничего не надо. Пятнадцать тысяч пенсии заработала, накопила!»
* * *9.08.16. Нагасаки. Через неделю родюсь. Всю ночь дождь – «фуримащита!». В мутно-прозрачной стеклянной миске – завёрнутый в пакет недорезанный «нарезной» батон, во второй – три пряника без глазури. На углу «микроволновки» – бледный мандарин, не вызывающий вожделения фрукт, незнамо который срок обитающий здесь. Валерик очень мало ест, совсем как Юра, только тот ничего не готовит, а этот изощряется в кулинарии. В баночках, бутылочках, стаканах и блюдцах – непонятные жидкости и нечто в них плавающее, то грибок, то чесночок, и, конечно, пакетик из-под чаю. Всё чисто помыто, и стаканы вверх дном. Как матрёшки, хранятся в них рюмки. Вот утренний пейзаж Валеркиной кухни. Многолетнее отсутствие женщины. И четыре деревянные табуретки, каких уже не купишь.
16.08.16. Нас уже трое: Валерик, Гисен и я. Мне сегодня семьдесят. Надо пить, неохота, а надо – нас же трое… Речь у нас пошла о глобализме и разобщении – соседей не знаем. – Да и на х… они нужны, соли я почти не ем. – Подарю Валерику базуку – пусть меня застрелит. – А знаете за что? Да он же первый браконьер был на Курилах. В Кусиро левого краба, ежа, кальмара, чёрта, бл…, возил. Я его разоблачил, а он орёт: «Вот таких, как ты, и я бы расстреливал!». Смеху! Ну, шукшинские дела понеслись.
– Рыбки свежей не укупишь, да где они понимают, ничего они не понимают!
– А кто они? Чего не понимают?
– Да все всё! Ничему не учатся. Ни физики, ни химии не знают. Такой народ нелюбознательный. В воде есть микроб, рыба его заглотит – всё! Больная рыба, а они её жрут и после этого ни хрена не понимают.
– Да где жрут? В магазине ни хвоста, ни чешуйки.
– Так я тебе и говорю, в воде микроб, а рыборазвод загубили. А теперь жди, да её микроб в речке сожрёт!
Он нас с Гисеном потчует и стопочку разрешает, а сам только губы мочит – диабет… Опять про кошек и котов разговор. Он про своих, я про своих, у Гисена кошки нет. У Камала курильский, но настоящий, с хвостом. По бамбукам лазил. А тут, когда помирал его кот у него на коленях, Валерка даёт фразу: «Помираешь, Вася, так отдавай концы сразу, не дроби, не позорь флот». Тот закатил глазки и издох.
– Я тебе уже рассказывал, что закопал его на склоне, у бамбука? И крестик из веточки сделал.
– Ты ж, нехристь, ни в Бога, ни в чёрта не веришь! Антихрист, глядь, он три раза тонул, ему Бог не помогал, только марксизм-ленинизм. Вот выплыл. И коту крестик! А кому молился, Валера?
– Никому. Думал, как выплыть.
– А лайбы твои как?
– Все ко дну пошли, но народ выплыл весь.
Параллельно идёт линия Маковецкого и Балуева. По слухам, их интернировали и отправили в фильтрационный лагерь, потому что они неоднократно играли роли русских офицеров, а Балуев – даже маршалов-диверсантов в тылу врага. Вот к чему снились мне два часа назад анкерные болты и свинченные гайки Н. Михалкова. Это название двухсерийного фильма: «Анкер и свинченные гайки». Фильм-предупреждение в духе чеховского «Злоумышленника». Мудрое решение Президента спасает нам жизнь и газоконденсат. Игруны в великую Российскую империю от Лиссабона до Владивостока на просторах Тверской и Псковской губерний обделались по полной программе Брюханюка и Дутина и стали не слышны. Россия имеет отныне неизбывно фолк-кантри-имидж и тем мила глобальному сердцу би-би-си и нэйшнл джеографик. Оживить мумию святой Руси. С развитием помутнения хрусталика и крапинок в глазу становится острее внутреннее видение истории и нашего отупения. Политический кретинизм и идеологическая шизофрения – вот истинный плод классического образования на манер ЧК.
Главный враг ССР – порнография и педофилия. Простое блядство канает.
А Валерик у меня будет инструктором по варке рыбы в холодной воде.
* * *Хождение в бассейн. Вале там не понравилось, темно, как в старом спортскладе. Вода прохладная, но чистая. Там же гоняние по снегу мячика или шайбы босиком, две многолюдные команды нивхов и орочонов. Тогда же выход к морю, моё купание: вода тёплая, а на улице ноябрь… Потом к нам подтянулся народ: идут гуськом к колодцу и чистят там зубы, и пена белая летит и падает хлопьями с зубов. И противно мне стало, и я сделал протест и заявление: ты, гад, хоть от колодца отойди в сторонку. А он с пеной на губах возражает, типа, сам дурак, и достаёт изза спины двуствольный крупнокалиберный пулемёт и грозит прошить меня насквозь.
Потом все полегли спать, и я тоже, но захотел на горшок и оказался в номере, где спал Д. Медведев с кошкой. Я сел на унитаз и всё поглядывал на спящего бесшумно, бесхрапно премьера и думал: вот она, молодость – как крепок сон. Когда он проснулся от моего пука, гулко и бочкообразно отразившегося от фаянса, то удивлённо и вопрошающе посмотрел на меня своими глазами, как бы спрашивая меня: что это вы серете в мой унитаз? Я сказал:
– Извините, товарищ премьер, мой чем-то засорился, ваша дверь была открыта, и я не стерпел.
– Б…, уволю всю эту х…ву охрану!
– Ну, да если валовой национальный продукт позволит такие расходы бюджета.
В финале был цирк с канатоходцами и пресс-конференция, на которой баланс демонстрировал с волевым лицом премьер, а всем присутствующим раздавали оловянных солдатиков и матросиков и оловянные же искусно слепленные галеры и парусники. Мне достался оловянный «Пелорус».
– Нет, если тебя не исправил Господь Бог и кочерга тёти Полли, то я уже бессилен, – сказал Юра, имея в виду моё совершенство и завершённость.
– Когда меня научили пить…
– А что, было время, когда ты этого не умел?
– Нет, ты послушай, в Казахстане мы поохраняли сазанов и зеркальных карпов, потом сайгаков и джейранов, ну ты понял – в заказнике. Вот там-то меня и научили по-настоящему…
– Теперь-то я уже состарился: в том радость, что, кажется, уже никого больше не зарежу.
Постепенно, слово за слово, проявляется достоинство старости как шанса стать человеком. У лягушки выросла борода, тут и выяснилось, что это самец.
– Палёный свой елей на душу мне не лей. Я устал ждать, когда я сдохну. В 10-м году почти сдох, так нет – оклемался, перестал лукавить, врать, зажил скрюченный, но счастливый, потому что Люся и Ипполит хотят, чтобы я жил. А тут у меня внучечка появилась.
* * *Голодные черепахи. Рыбы нет ни в море, ни в реке. Целая стая морских черепах, штук 30, медленно движется, я взял одну за передний плавник и почувствовал, что он бессильный, как будто высох, бесплотен, как пустая рукавица.
* * *«Тихий вечер в Толстоберёзовске». Петренко В.И. Холст, масло. 2009. Голос хриплый. Вова пытает меня вопросами, кого я знаю в Комсомольске, я никого не знаю.
– Генку Хрусталёва знаешь?
– Нет.
– А Александра Зиборовского знаешь?
– Нет.
Он говорил – ты слесарь, а я художник. А вечером ему в кабаке морду набивали.
Вспоминает покойных друзей – Веню Риделя, Васю Кантура – лучшие люди нашей артели инвалидов, питерский ингерманландец и украинец из Нежина, питомец Академии и чистокровный самоучка, беззащитные алкоголики с глубоким пониманием неразрешимости беззвучия живописи, убитые пропагандистской халтурой КПСС художники.
Вова получил пенсию, круглосуточно маленькими глотками пьёт водку, ничего не ест и не будет есть, пока есть силы пить, пока не пропьёт всё. Каторга его поглотила.
Мне уже хочется бежать, а до утра ещё пять часов. Боже мой, как мне повезло, что нутро моё изначально, с раннего детства, умело перерабатывать спирт в нейтральную материю вроде лёгкого дуновения зефира… О, этот тихий вечер в Толстоберёзовске! Это было страшно: просыпаясь, Вова почти беззвучно матерился, вставал, плевал себе в ноги и двигался мелкими шажками к столу, где под столом стояла его бутылочка. Наливал себе граммов 30, выпивал медленно, мелкими глотками, как воду, ничем не закусывал, не морщился, вздыхал и говорил себе: «Пойду прилягу». Глубокой ночью, когда на небе светилось всё, что могло достичь, досветить до земли, в нашем земноводочном пещероподобном пространстве воцарился абсолютный мрак. Вовику стало труднее добираться до убийственной влаги, без которой он не смог прожить эту ночь, этот месяц и эту нашу жизнь. Он стал падать, разбиваясь и разбивая рамы, топча осквернённые живописью холсты и чистый картон. Пришлось включить электрические лампы, чтобы хоть что-нибудь видеть и вновь дать Вове возможность дожить до утра. К утру, с первым зыбким, дребезжащим, серым, тусклым, разрезанным решёткой из арматурной стали светом сквозь окно пробивалась явь. Вовка погибает, но сохраняет способность шутить. Так что когда он задал мне тот сакраментальный вопрос Авакумовой жены: «До коих пор, Коля?», я сказал ему омерзительно грубо, почти зло: «Пока не сдохнешь, Вова». Он тихо пошутил: «О, вот уже и приглашение?!» – то ли удивляясь, то ли восхищаясь. Днём, поднимаясь по ступенькам крыльца, он не удержал равновесия и опрокинулся на спину и затылок, встал, почесался и сказал: «Вот так приложился». В 6 утра я ушёл на вокзал и в 8 уже был в Холмске. В 13 мы ошвартовались и пошли на Ванино. На рейде Ванинской бухты были в 7.00, точно по расписанию.
Ванина земля. Большая земля Вани. Ванькина Большая земля. Вот она вся передо мною – Земля Иванов. Вся Ивановская. Родная земля бурятов, тунгусов, киргизов, ивановцев, ванинцев и тому подобных бесподобных скуластых моих братьев. Всё бредём за длинным рублём?
– Ну. Вроде того. Думали вот с подругой на свадьбу подзаработать, да х. шки, едва ноги уносим. Ну, Сахалин, ну надрал… Обещали тыщ по пятьдесят минимум, а едем домой на полу (то есть на палубе парома).
– Говорят, в Европе, пока мы бултыхались в Татарском море, сп…здили второй меридиан, и теперь мы к Москве на час ближе.
– Значит, должны цены на билеты до Хабары скинуть.
Если подождёшь с месяц, то, глядишь, до дома доедешь.
– Нет уж, …! Лучше батерфляем – и на дно, …!
В вокзале станции Ванино на месте киоска газетно-гламурной пропаганды теперь стоит такого же формата часовня Святого архангела Михаила от прихода Святителя Николая Амурской епархии. Скромненько и прискорбненько – море пустое, рыбы нет, православные лес пилят.
– Ну её на х… такую жизнь. Не люблю я жизнь, я жить люблю.
Вот такой парадокс: жить он любит, а жизнь не любит. Или наоборот? Вот я Витьку люблю, а его жизнь не люблю. И Володьку так же. Что она с ними сделала! Или они с нею? Как так – хорошие люди, а жизнь х…вая. У одного дети – бандиты, а у другого вовсе нет детей. У одного сидят в тюрьме, и он им передачки носит, а другой сам сидит в «доме призрения». И ему никто ничего не приносит.
– Да мне ничего и не надо, а «того-сего», чего хочется, нельзя. Нету никакой гармонии духа с телом. Да и тел-то самих почти нету – поусохли, изработались, изболели. В чём там душа держится.
Жду поезда Ванино – Владивосток. Покаянное. Как я почувствовал себя жадной скотиной.
Доброта Толи Тоболяка. Кажется, с уходом его не стало на острове доброты. По прессе судя, остался расчёт, пиар и тупая жадность. Подошла опустившаяся женщина, попросила немного денег. В кармане у меня было 500, 100 и мелочь. Я выгреб, не считая, мелочь и отдал ей в протянутую руку. Она сочла – 33 рубля. На булку хлеба хватит. Она отошла, посмотрев вдаль синими глазами, этакое ясновидение. На коленях у меня был Булгаков, «Кабала святош». Глянул я на весь этот натюрморт и стал сам себе противен. Пожалел, бл… Как когда-то маме десятку, также на хлеб. Вот такое мгновенное превращение: сидел на скамейке с виду добрый старец, а оказался – жадная лицемерная скотина. Вроде и не отказал, а на деле оскорбил подачкой. Ну, вот что это такое? Предательство, без лишних слов, за тридцать серебрянников. Продал всех, и маму тоже.
НЕОТВРАТИМОСТЬ БЫТИЯ
Инстинкты и их осознание как предопределение жизни и пути.
Быть в моём возрасте чувствительным романтиком – предельно некрасиво, оскорбительно и мешает спать.
Т.Уильямс. «Мемуары»Поехал я как-то в Россию. Сел в автобус и приехал в городок, названия которому не знаю. Речка течёт, дома старинные, заборы высокие и храмы стоят на возвышенных местах – всё ладом устроено. Со мной рядом сидит древнерусский дед. Лобастый и курносый, как узелок пеньковой верёвки, вылитый Боб Кречетов или Витя Зорин. «Как ваш город-то называется, батя, – спрашиваю, – и область какая?» – «Димитривский город, а область – не знаю ничаво», – отвечает.
Выхожу из автобуса, иду по улице, вижу – в маленькой луже по щиколотку в воде мужик кого-то, вроде ребёнка, шлёпает по заду. Подхожу ближе, глядь, а это маленький кентаврик. Четыре копытца и писечка есть человечья. Хорошенький такой, ножками взбрыкивает, пытается на дыбки встать. А молодой мужик тот сердится и велит из лужи вылезать – как отец прямо. Я когда это всё увидал, такой восторг испытал, что стал и плакать, и смеяться, так разволновался, мочи нет. Вижу маленького коника-человечка и рыдаю, аки баба умилённая. Отворачиваюсь в стенку, в брёвны, чтобы никто не видел, как я реву. А добрые люди подходят, меня утешают, не пугайся, мол, глупенький, такие-то вот рождаются у нас в Расее испокон веков, и ежели парень на заморской девке женится, то не детки родятся, а китовраски такие вот брыкливые. Пока я рыдал, кентаврик с папашей исчезли из лужи, как и не было. Огляделся я – за дощатым забором зелёный палисадник, вроде Юриного Захарова. Лучок, клубничка, горошек – то да сё. Тут, наверное, живёт кентаврик, пасётся.
Пошёл дальше – телёнок за мной увязался и тычет мордой в зад, слюнями все брюки испачкал. Я его отталкиваю, а он всё следом. Думаю – заблудится, если за мной уйдёт. Мужика какого-то спрашиваю, мол, не знаешь ли, чей телёнок, уйдёт ведь за мной. А он отвечает:
– Да он у нас вроде идиота, как дурачок деревенский – незнамо чей, лазит всюду. Сожрать бы его давно надо, да тепло ещё резать. К зиме точно забьют. Ты пни его как следует, он и отвяжется.
А как я его буду пинать? Неудобно вроде – в чужом городе телёнка пинать. Да и жалко идиотика. Описать телёнка: так, выражение лица действительно идиотское, слюни текут, и голову всё наверх задирает, будто звёзды в небе считает, а масти рыжей, только на лбу белое сердечко и грудка и ножки белые тоже. Думаю: «Надоест мои штанины жевать – сам отстанет».
Пошёл я дальше по Димитривскому городу, и вижу – передо мной домик русский стоит, прянишный – терем не терем, дворец не дворец – башенками с кокошниками украшен, оказалось – Музей краеведческий. Много интересного на полках наставлено: утварь всякая кухонная, лепная, резная да точёная, живопись пряличная и машины разные американские (Зингеры, наверно) – быт и маскарадная материя. Дальшее иду – вижу книги стародревлии, Библеи, Евангелии и Жития Апостолов с картинками.
Свету в залах мало, на стенках картинки в деревянных рамках, живопись хорошая – не яркая, всё старцы на копытцах с пастушьими посохами, коровы дойные и козочки с козлятами, картинки зеленоватым светом светятся и шорохи производят. Мохом пахнет, и писать хочется, но яма на дворе, и я терплю ради удовольствия старины.
И тут возникает у меня в голове мысль, откуда – неизвестно, про то, что случилось бы с миром, если бы я вдруг узнал, что в этот момент, пока я мох нюхаю, мою любимую женщину осеменил некий посторонний нам доселе мужчина, предположим, по имени Гаврила, или Миша, или Арнольд… или все они разом. Какие аспекты случившегося оплодотворения мне показались бы важными с гносеологической и мифопоэтической точек зрения?
Девочке, конечно, захотелось посмотреть, кто ещё из неё может произойти, какие люди… кроме наших двух мальчишек. «Я разные плоды могу произвести, – говорила мне она – моя многообильная, – не только детей».
Или я зарезал бы её восьмимиллиметровою стамеской?
Прямо под сосок двадцатью ударами.
«Знаешь, о чём я сейчас думаю?.. О плодородных чреслах, – говорила она и смеялась. – Мне хорошо с тобой, легко, я так свободна и эгоистична… ты ничего не требуешь от меня, и объятья твои умиротворяют меня, но мне хочется потрясений, бури в стакане воды, – хохочет и после паузы говорит: – жаль, что я не смогу ещё родить тебе ребёнка».
Я с трудом глотал её слова.
«Можешь, можешь, дитя моё, любое твоё порождение будет мне. Судьба и законная жена дали мне двух сыновей, твой отец мог бы быть третьим, а ты, что можешь дать мне ты. Твой девичий умишко играет: вот вырасту – выйду за папу замуж! Не торопи и не торопись. Ты всё можешь, и родить, и убить… Но я ведь – только убить, и нужно ещё условия создать для того, чтобы реализовать возможности творить нечто, чего не было. А для этого надо переписать Конституцию России и перекроить мозги всему человечеству. Подожди, дай пописать, попачкать бумагу. Не торопись рожать, вот закончу ОЗР, тогда давай деток, да побольше».
Боже, какая чушь и бредь! И чёрная вода половодья между позеленевших льдин.
* * *Где-то я вычитал, что в мифологии, в неких философских системах, а также в обывательском понимании судьба – неразумная и непостижимая предопределённость событий и поступков человека. До сих пор вопрос о судьбе носит философский характер, и, видимо, поэтому судьба как философская категория не имеет чёткого определения, но поскольку мой брак с биологией не состоялся, то и суждения мои опираются на слухи и случайно попавшиеся на глаза тексты. Возможно, судьба связана и со многими другими вопросами: свобода воли, предвидения, возможность изменения судьбы и др. О собственной судьбе я могу судить наилучшим образом только во снах – особого рода поэзии!
Научного определения судьбы на сегодняшний день не существует.
Вчера. Сцена в больничной палате: умирающий, но ещё не сдавшийся смерти и не утративший мужского достоинства старик, страдающий от невозможности самостоятельно оправиться, вынужденный прибегать к помощи в борьбе с уткой. Он не может оторвать от подстилки омертвелый зад. Старуха жена и взрослая дочь неотлучно при нём. Женская деловитость, привычная хозяйственность. Старуха подставляет под сморщенный и отвисший, как кишка, член стеклянную 800-граммовую банку из-под венгерских маринованных огурчиков фирмы «Globus»: «Писай, Вася, писай…».
Можно ли быть счастливым на каторге? О, сакраменто! Опять это – как стать счастливым, или остаться таковым, если тебе довелось родиться на каторге здоровым пацаном. Ничего не понимать, не думать, не желать. Пользоваться ногами, руками, пальцами на руках и ногах, слышать, видеть, осязать и, конечно, обонять то, что подарила тебе мать-природа: скалы за спиной, песчаные дюны под ногами и море-небо перед тобой… А придёт смертный час, так умереть не на сцене, но в кругу жены и детей.
* * *…И услышал я Голос:
– Встань и иди!
– Но куда, Господи?
– Оторвись от стула. Встань и посмотри в окно! Я глянул:
– Там осень, птица летит.
– Это твоя осень, и у тебя не будет другого времени.
Иди и говори с нею.
– Но я не могу говорить с летящей птицей.
– Лети рядом молча.
– Господи, у меня нет уже сил. И не могу же я так сразу с раннего утра гоняться за птицею. Ноги мои скрипят, как несмазанные колёса, отложение солей и бицепс ослаб. Размяться бы надо малость.
– Тебе не нужен бицепс, дурак! У тебя есть сердце.
«Ну, у дураков, слава Богу, с сердцем всегда всё в порядке», – подумал я и снова сел.
– Так что же ты сидишь?
– Я думаю.
– Глупец! – и голос замолчал.
А я продолжал думать о летящей птице.
Эта ранняя пташка появилась из неизвестного гнезда и стремительным своим полётом рассекла небо надвое, оставив в розовой утренней дымке зеленоватый след. Я не сумел разглядеть её сразу. Помню лишь количество перьев в хвосте – сто восемьдесят семь.
Через месяц я увидел её вновь и уж на этот раз рассмотрел до последнего пёрышка, так как летела она не очень высоко и небыстро, кося глазом на летевшего рядом птенчика, который смешно трепыхал крыльями, хрипловато цвыркал, издавая звуки, совсем не похожие на птичье пение, а скорее напоминавшие пыхтение неуклюжего мальчишки, карабкающегося в гору.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.