Записная книжка сказочника

Без имени

Меня зовут Галл. Я – низший из тех, кого король посылает по ночам в долины людей. Низший – это не просто ранг. Это то, как легла печать на шею, это почерк на лапе, это место в строю, где тебя никто не жалеет и не жалеют за тебя. Низший – значит: первый в вылазке, первый в падении и последний, кому достанется хоть кусочек тёмной дани.

Иерархия у нас проста и жестока. На вершине – Король в логове: громоздкое существо из скрученных рогов и слоёв кости, у которого вместо голоса – эхо пропитанной могилой власти. Ниже – его слуги‑губители: крупные, как выпавшие камни, они управляют отрядами, получают приказы и отдают наказания. Ещё ниже – охотники, быстрые и хитрые, они ползут по крышам, крадут детей и слушают сердца людей. Мы – ползуны, прикрытые кожей с пятнами земли, мы – утилитарные руки Короля. Мы втаскиваем добычу, мы раскапываем запасы и на нас проверяют новые сети ужаса.

Зачем мы нападаем? Не потому что любим кровь. Король кормится не плотью, а страхом – густым, тягучим, как смола. Он приказывает нам нарушать покой, рвать ночные умы, забирать яркие крошки человеческой надежды. Слюна Короля пахнет обещанием власти; он шепчет через кости, превращая страх в тепло, которое держит его на троне. Чем больше людей дрожит, тем крепче его ложная корона.

Приказы приходят старым способом: кость, продетая через цепь, висит на шее у губителя, и шепот спускается по нитям, как дёготь вниз по ветке. Мы слышим его не как слова, а как груз: "Идите. Возьмите. Принесите." И тогда наши лапы помнят только это – идти и брать. У нас нет выбора. Только последствия.

Мне никогда не нравилась такая жизнь. Я помню первый раз, когда мои когти ранили человечью кожу. В носу стоял запах хлеба и крови, и мне стало тошно. Раньше, пока я был ещё молод, старший показывал мне, как снимать шкуру быстро, чтобы не тянуть боль. "Деньги Короля – страх," – говорил он, и в его голосе не было лжи: король платил нам, но плата была другой. Мы получали меньше яда в груди на время, пока слова короля жили в нас. Но я видел людей, у которых в глазах оставалась пустота, и думал: можно ли это есть и не умереть внутри?

Больше всего мне не нравилось, как нас обходит роскошь страха. Мы теряли человечность – если её ещё можно так назвать – по капле. Один маленький мальчик прилип к моим пальцам, когда я тащил его в сумрак. Он пах лепёшками и скошенной травой. Его руки цеплялись за мой мех, глаза были наполнены первородным ужасом. Я не должен был смотреть так долго. Я должен был не заметить. Но я заметил. И от этого внутри что‑то содрогнулось: желание отказаться, желание не слушать.

Внутри логова Короля – не просто трон и кости; это машина, созданная для подавления. Костяные жгуты тянутся от трона, как корни к стволу. Они вонзаются в тела старейшин, в шею губителей, и через них идёт приказ. Один рык – и цепи дергаются. Если не послушаешься, Король может отрезать имя. Отрезанное имя – это пустота: тебя зовут, а ты не откликаешься; ты существуешь, но без веса. Те, кто теряли имена, возвращались с глазами, где больше не читалась мысль.

Я видел, как губителям пришивали новые кости за непослушание. Видел, как охотников привозили в логово в мешках, и Король выдёргивал их память, превращая её в крошки для своих нужд. Там, в глубине, у него было сердце, но не такое, как у нас: его сердце – это чаша, в которую сливается чужая боль. Я понял: чтобы его убить, нужно не просто пробить мясо, нужно опорожнить чашу. И я решил попытаться.

План был глуп и прост: я знал, где король спит. Я слышал рычание его снов, когда мы отдыхали после рейда. Я вылавливал чужие крошки, я тайно собирал осколки печатей, рвал по ночам нитки. Я видел, как губитель уронил кость, не уследив. Этой костью я хотел пробить сердце. Я хотел оборвать шнур, который связывает короля с его троном, и разорвать сеть, чтобы люди могли снова спать по ночам без страха.

Я не сказал никому. Революция – это редко дело низших: либо они шепчутся и умирают, либо громко бунтуют и падают. Я пошёл один, потому что трусость – та же смелость в зеркале. Идти в логово было как влезать в чрево бури: воздух там сгущён и пах краской чужих голосов. По каменным ступеням текла смола. Мои лапы скользили, и каждое дыхание было как вызов.

Когда я ввалился в зал, Король спал, размахивая рогами на подушке из человеческих снов. Он казался величественным и уродливым до предела. Его глаза были закрыты, но даже закрытые они были похожи на расплавленный свинец. Я поднял кость. Рука дрожала. Я думал: если я сделаю это, то мир изменится в одно мгновение и я стану тем, кто согнул спину на новый порядок. Я думал о детях у реки, о запахе хлеба, о том, как у меня внутри загорится что‑то новое.

Я ударил.

Удар не прошёл через чашу, он встретил сначала костаную броню, потом плоть, потом яд в самой глубине королевской груди. Король проснулся сразу – как просыпается гора, когда в ней застревает молния. Он вскочил и взревел так, что камни покрылись инеем от звука. Его рука схватила меня как муху. Он не бил меня сразу на смерть. Король не торопится с низшими. Он вырывает им имена, медленно, с сочувствием жестокого учителя.

Он говорил со мной. Его голос был как лёд, который растёт в горле, и в нем не было вопросов, был только прискорбный удивлённый тон, как у отца, которому ребенок сделал больно и которого он в ответ ломает за урок. "Почему ты думаешь, что можешь изменить порядок?" – говорил он. Я пытался ответить, но мои слова были как мелкие камни в реке: бледны и тонут. Он потянул за нитку, и моё имя оторвалось. Я стал двигаться, но без веса. Я почувствовал, как внутри меня пустота сгущается, как будто кто‑то забрал мою тень.

Он не убил меня. Он наказал хуже: построил меня заново. Отрезанные участки кожи зашили костью, и шепот в голове стал громче. Я вернулся наружу ползуном с дырой в груди. Губители смотрели на меня с презрением, как на пример того, чем заканчивается смелость. Люди не знали, что произошло в логове. Они видели меня и думали: он снова послан.

Иногда ночью, когда я подхожу к деревне по старым тропам и слышу, как дети смеются у костра без знания моего имени, внутри проскакивает укол. Я пытался – и проиграл. Но есть в этой проигранной попытке не только позор. Где‑то в ткани короля я оставил трещину: небольшую, незаметную, но там, где кость была перекушена, появились осколки света. Может, их хватит кому‑то другому. Может, кто‑то другой – другой низший – увидит эту трещину и доделает то, что я начал.

Я ползу по ночам и чаще всего делаю свою работу так же, как и раньше. Я беру, я тащу. Но иногда, когда прохожу мимо печати, на шее которой лежит чужая кровь, я прошмыгиваю пальцем по шву и думаю о куске кости, который так и не добил стеклянную чашу. И думаю о том, что даже поражение можно сохранить как записку: здесь было сделано усилие. Это не спасение, и это не героизм. Это просто крошечный след сопротивления. И этого, пожалуй, уже достаточно, чтобы ещё раз попытаться.