Танец на крыше Девятого дома

Часть первая. Женщина танцует.

На балконе своей "хрущевки", что упирался прямо в бока соседней, серой, как пепел, девятиэтажки, стоял Никодим. Чашка остывшего чая забыта на перилах. Вечерний ветер, несущий запах нагретого асфальта и дальних дождей, трепал его седые пряди. И тут – движение там, наверху. На плоской крыше соседнего дома.

Она.

Та же женщина из сна. Платье сари – всплеск шафрана и пурпура на фоне свинцового неба. Босые ноги на шершавом бетоне, будто на лепестках лотоса. Она начала свой танец. Ласью. Танец, где каждое движение руки – вопрошание вселенной, поворот головы – созерцание вечности, стук босых ног – ритм самого сердца мира. Для Никодима это был гимн, написанный телом. Знаки деванагари, плывущие в воздухе. Мантра, воплощенная в пластике. Шакти, явившаяся не в Гималаях, а на крыше дома №9 по улице Трудовой Славы.

Но мир увидел иное.

"Смотри! Баба на крыше! Прыгать собралась!" – донеслось снизу, с детской площадки. Голос был молодой, звонкий и лишенный всякой тревоги, лишь жадное любопытство.

"Ой, мамочки! Прямо как в кино! Позвоните куда надо!" – завизжала другая, уже женская, с ноткой истерики.

Мираж священного танца был разбит в осколки крикливой реальности. Никодим сжал холодные перила балкона. Сердце упало куда-то в бездну. Нет. Это не прыжок. Это полет иного рода! – хотел крикнуть он, но горло сдавил ком.

Танец продолжался. Игнорируя хаос, рождавшийся внизу, словно пена у подножия скалы, она плыла в своем ритуальном одиночестве. Ласья разворачивалась во всей своей непостижимой мощи. Казалось, само пространство сгущалось вокруг нее, становясь плотнее воздуха, прозрачной водой, в которой двигалось ее тело. Ее руки, гибкие, как стебли лотоса, вычерчивали в вечереющем небе невидимые, но осязаемые для духа знаки. То была живая деванагари – не буквы на бумаге, а суть звука, вибрации, мантры, рожденной в движении. Каждый изгиб запястья, каждое положение пальцев (хаста-мудра) было словом, слогом древней молитвы, обращенной не к людям, а к самой ткани бытия.

Ее стопы, босые и сильные, отбивали на грубом бетоне не просто ритм, а пульс земли. Тха-йум-тха-йум… Звук, глухой для уха, но ощутимый Никодимом в самом сердце, в висках. Каждый удар пятки о плиту был как удар сердца Ямы-Дхармараджи, Владыки Времени и Закона, отмеряющего мгновения перед переходом. Или, быть может, это было биение сердца самой Шакти, пробуждающейся в этом забытом уголке мира.

Каждый удар – и ночь сменяет день, взмах руки – встают прекрасные города и обращаются в пыль, взгляд – загораются и гаснут звёзды…

Тело ее извивалось в бхранги – волнообразных движениях бедер и корпуса, столь характерных для индийского танца, но здесь они были не просто пластикой, а течением реки Жизни, ее вечным приливом и отливом. Каждый поворот головы, каждый взгляд, устремленный то в бесконечную даль, то вглубь собственной души (абхинайя), был полон такой сосредоточенной силы, что казалось, она видит саму основу мироздания, скрытую за серой завесой города. В ее глазах горел не безумный огонь отчаяния, а ясный свет знания, спокойный, как озеро на заре.

Она была рекой и берегом, огнем и праной, воплощенной мантрой и молчанием Абсолюта. Ее танец не требовал зрителей; он был самодостаточным актом творения и растворения, происходящим здесь и сейчас, на алтаре старой крыши. Запах шафрана, смешанный с пылью и вечерней прохладой, становился гуще, почти осязаемым, как благовония в храме. Для Никодима это был единственно реальный мир – мир танцующей Богини, чье присутствие наполняло пространство до краев, вытесняя убогость "хрущевки", крики толпы, саму угрозу повседневности. И именно в этот миг полного погружения в священное действо…

Система сработала с тупой оперативностью. Уже мигали синие "маячки" у подъезда. Уже гулко хлопали двери "газели". Скоро на крыше, рядом с танцующей богиней, возникли двое.

Первый – мужчина в деловом, но помятом костюме, без галстука. Лицо – маска профессионального спокойствия и усталости. Психолог. Он двигался осторожно, как кот, крадущийся к птице. Его голос, нарочито мягкий, медовый, пытался пробить стену священного ритма:

"Девушка… Милая… Послушайте меня. Я здесь, чтобы помочь. Видите, как много людей внизу волнуются за вас? Жизнь… она такая ценная штука. Давайте поговорим? Сойдем отсюда, чайку попьем? Там и разберемся, что вас так расстроило…" Слова его были пусты, как шелуха, и липки, как патока. Они не имели никакого отношения к космическому танцу, разворачивающемуся перед ним.

Второй – санитар. Крупный, в синей униформе, лицо бесстрастное, будто вырубленное из дерева. В его руке был шприц, наполненный жидкостью, похожей на мутное масло. Средство для быстрого успокоения. Для приземления. Он стоял чуть позади психолога, готовый к броску, как сторожевой пес. Его взгляд скользил не по изящным линиям танца, а по траектории возможного падения или рывка.

Никодим замер. Время спрессовалось. Он видел, как женщина, казалось, не замечая вторжения, завершает свой танец. Ее движения достигли апогея – плавный, невероятно сложный поворот, руки, описывающие в воздухе последнюю, совершенную мудру – жест, означающий одновременно дарение и освобождение. Ее пальцы сложились в Абхая-мудру – жест бесстрашия и защиты. И в этот миг, когда жест был завершен, а взгляд ее, наконец, оторвался от внутренних бездн и метнулся куда-то за пределы звезд…

Она исчезла.

Не прыгнула. Не шагнула в пустоту. Просто – растворилась. Вспышка ослепительного, но не обжигающего, а теплого, золотистого сияния окутала ее на мгновение. Словно солнце, пробившееся сквозь грозовую тучу, ударило точно в то место, где она стояла. И – пустота. Только легкое дрожание воздуха, как над раскаленным асфальтом, да едва уловимый, сладковато-пряный запах, мгновенно унесенный ветром.

Психолог, замерший в полушаге с протянутой рукой и застывшей сладкой улыбкой, остолбенел. Его глаза округлились, рот приоткрылся. Весь его арсенал убеждения, все сладкоречивые формулы разбились о немыслимое. Санитар дернулся вперед, инстинктивно сжимая шприц, но остановился, уставившись на пустое место. Его деревянное лицо дрогнуло, в глазах мелькнуло что-то первобытное, животное – страх перед необъяснимым.

Тишина на крыше стала гулкой, давящей. Далекий гул города внезапно вернулся, как прибой.

"Бульк… Шшш-кх… Петров?.. Петров, прием. Ну чо там? Зацепили?" – прохрипела рация на поясе полицейского, поднявшегося следом за "специалистами" и теперь застывшего в трех шагах. Его лицо, привыкшее к пьяным дебошам и бытовым ссорам, выражало лишь тупое недоумение. Он смотрел то на психолога, то на санитара, то на пустой бетон, где только что была женщина.

Полицейский медленно поднес рацию ко рту. "Хы-ы… Прием… Да хз… Нихрена не понял. Баба была… И нету. Как сквозь землю. То ли спрыгнула куда… то ли…" Он замолчал, не зная, как закончить мысль, которая не укладывалась в протокол. "…То ли глюк."– пробулькала рация – "Кончайте там, спускайтесь".

Рация ещё раз булькнула и замолчала. Наваждение рассеялось. Не женщина – сама нелепая ситуация. Напряжение спало, сменившись привычной усталостью и легким раздражением от пустой траты времени. Полицейский тяжело вздохнул, потер ладонью щетинистый подбородок. Его взгляд упал на карман куртки. Он полез туда, достал помятую пачку сигарет и зажигалку.

"Ну… ни хрена себе…" – процедил он без особых эмоций, тряхнул пачкой. "Куришь?" – кивнул он санитару, который все еще смотрел на пустое место, но уже без страха, устало и отрешённо. Кто куда, а у него ещё вся ночь впереди. Дежурство, будь оно неладно…

Санитар молча кивнул, машинально взял предложенную сигарету. Щелчок зажигалки. Два глубоких вдоха. Дым, серый и вязкий, смешался с вечерним воздухом, окончательно вытеснив призрачный аромат шафрана и неведомых цветов. Они стояли минуту, двое мужчин в униформе, глядя куда-то в сторону заката, но не видя его. Потом полицейский ткнул окурок в ржавый поддон у вентшахты.

"Пошли. Отчет писать…"

Они развернулись и пошли к люку лестницы, тяжело ступая по крыше. Сияние, жест бесстрашия, танец Шакти – все это осталось позади, как непонятный сбой в программе, как городская байка, которой никто не поверит. Психолог тоже немного постоял, потом достал из кармана служебную фляжку коньяка, глотнул и тоже пошёл вниз к спуску, поближе к грешной земле.

…Никодим все еще стоял на балконе. Руки его дрожали. Внизу толпа, не увидев трагедии, начинала расходиться, разочарованно переговариваясь. Крики сменились ворчанием. Синие огни погасли, машины уехали.

Но он видел. Видел танец. Видел жест Абхая. Видел сияние. И видел слепоту мира, который принял молитву за предсмертную агонию, а освобождение – за повод для сигаретного перекура.

На пустой крыше соседнего дома теперь лежал только вечерний сумрак. Но Никодим знал: божественное не ушло. Оно просто стало еще более неуловимым. Оно танцует среди нас, но увидеть его могут лишь те, кто готов смотреть не глазами полицейского протокола, а сердцем, очищенным от страха и привычки. И, быть может, в следующий раз оно явится не на крыше, а во дворе, в метро, в очереди за хлебом… и снова останется не узнанным никем, кроме тех, чьи души еще помнят язык жестов Вселенной.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.